-- так и пошло...
     -- Маленькие, они вообще более устойчивые...
     -- Тебе бы, Сандро, за таким столом тамадой...
     -- Тамада наш Нестор!
     -- А может, Берия?
     -- Нет, видишь, Нестор во главе стола сидит.
     -- Сталин его всегда выбирает... Он его любимчик...
     Постепенно взаимные  рукоплескания  слились и выровнялись, найдя  общий
эпицентр  любви, его  смысловую точку. И  этой  смысловой  точкой опоры стал
товарищ Сталин. Теперь и секретари райкомов, как  бы не выдержав  очарованья
эпицентра любви, повернули свои аплодисменты на Сталина. Все  били в ладоши,
глядя  на  него и  приподняв  руки, как бы  стараясь добросить до  него свою
личную  звуковую волну. И  он,  понимая  это, улыбался  отеческой улыбкой  и
аплодировал, как  бы слегка извиняясь за предательство  соратников,  которые
аплодируют не с  ним,  а  ему,  что потому он один  бессилен  с такой  мощью
ответить на их волну рукоплесканий.
     Появление   этих  стройных  танцоров,  затянутых  в  черные   черкески,
обрадовало его. В  такие  часы он любил  все, что  несло в себе  очевидную и
безотносительную к  надоедавшей порой  политике  ценность.  Вернее,  как  бы
безотносительную, потому что он незримо соединял эту  очевидную  ценность  и
законченность  с тем громоздким и расползающимся, во что превращается всякая
политическая акция, и воспринимал ее  как пусть  маленькое,  но вещественное
доказательство его правоты.
     Так  двадцать стройных танцоров  превращались в цветущих  делегатов его
национальной политики, точно  так же, как  дети, бегущие  к Мавзолею, где он
стоял по праздникам, превращались в гонцов будущего, в его  розовые поцелуи.
И он умел это ценить, как никто другой, поражая окружающих своей неслыханной
широтой -- от демонической  беспощадности до  умиления этими  маленькими,  в
сущности, радостями. Замечая, что  он  поражает  окружающих этой неслыханной
широтой,  он  дополнительно   ценил  в  себе  это  умение  ценить  маленькие
внеисторические радости жизни.
     Так  или иначе, один из ликующих делегатов его национальной политики, а
именно дядя Сандро, насмотревшись на вождей, продолжая аплодировать, перевел
взгляд на стол.
     Стол, вернее, столы пересекали банкетный зал и в конце раздваивались на
две  ломящиеся плодами  ветки.  На  прохладной белизне белых скатертей блюда
выделялись с приятной четкостью.
     Горбились  индюшки  в  коричневой  ореховой  подливе,  жареные  куры  с
некоторой  аппетитной непристойностью выставляли  голые гузки.  Цвели вазы с
фруктами,  конфетами,  печеньем,   пирожными.  Треснувшие  гранаты,  как  бы
опаленные  внутренним жаром, приоткрывали  свои  преступные пещеры,  набитые
драгоценностями.
     Сверкали клумбы  зелени, словно только что политые дождем. Юные ягнята,
сваренные  в молоке  по  древнему  абхазскому обычаю,  кротко напоминали  об
утраченной  нежности,  тогда как  жареные  поросята,  напротив,  с  каким-то
бесовским весельем сжимали в оскаленных зубах пунцовые редиски.
     Возле каждой бутылки с вином стояли, как бдительные санитары, бутылочки
с боржоми. Бутылки с вином были без этикеток,  видно,  из  местных подвалов.
Дядя Сандро по запаху определил, что это "изабелла" из села Лыхны.
     Большая часть закусок еще оставалась нетронутой. Некоторые давно остыли
-- так жареные  перепелки запеклись в  собственном  жиру.  Сталин не  любил,
чтобы  за  столом сновали  официанты и  другие  лишние  люди. Подавалось все
сразу,  навалом,  хотя кухня  продолжала  бодрствовать на  случай  внезапных
пожеланий.
     За столом каждый ел, что хотел и как хотел, но, не дай бог, сжульничать
и пропустить положенный  бокал.  Этого  вождь не  любил. Таким  образом,  за
столом демократия закусок уравновешивалась деспотией выпивки.
     Во  главе  стола  сидел Нестор  Лакоба. Большой темный рог  со  светлой
подпалиной лежал рядом с ним, как жезл застольной власти.
     Направо от него сидел Сталин,  дальше Калинин. Налево от Лакобы  сидела
жена его, смуглянка Сарья, рядом с  ней красавица Нина, жена Берии, а дальше
сидел  ее муж,  энергично  посверкивая  стеклами  пенсне.  За  Берией  сидел
Ворошилов, выделяясь своей  белоснежной гимнастеркой, портупеей и наганом на
поясе.  За  Ворошиловым  и   за  Калининым  по  обе  стороны  стола   сидели
второстепенные вожди, неизвестные дяде Сандро по портретам.
     Все остальное пространство заполняли секретари райкомов Западной Грузии
с  бровями, так и застывшими в удивленной приподнятости. Между ними  кое-где
были  рассыпаны  товарищи из  охраны. Дядя Сандро их сразу узнал, потому что
они, в  отличие от секретарей райкомов, ничему не удивлялись и тем более  не
подымали бровей.
     Нестор  Лакоба, сидевший во  главе  стола,  сейчас,  круто обернувшись,
смотрел на ансамбль и, как  хозяин,  соблюдая приличия, аплодировал  гораздо
сдержанней остальных.
     Когда Сталин опустил руки и  сел, аплодисменты  замолкли.  Но не сразу,
потому  что  те, что  сидели подальше, этого  не заметили. Они замолкли, как
замолкает ветерок, прошелестев в листве большого дерева.
     -- Любимый вождь и дорогие  гости,  -- начал Панцулая, -- наш  скромный
абхазский ансамбль, организованный по личной инициативе Нестора Аполлоновича
Лакобы...
     Дядя Сандро  заметил, что в это мгновение  Сталин посмотрел на Лакобу и
плутовато улыбнулся в усы, на что тот ответил ему застенчивым пожатием плеч.
     --  ...Исполнит перед вами несколько абхазских  песен и плясок, а также
песни и пляски дружной семьи кавказских народов.
     Панцулая  низко  наклонил  голову,  как бы  заранее  извиняясь, что ему
придется  сейчас  повернуться спиной к высоким  гостям. Не  подымая  головы,
плавным движением, стараясь избегнуть  хотя  бы оскорбительной неожиданности
предстоящей  позы (раз  уж,  так  или  иначе, она необходима),  одновременно
скорбя  лицом   за  то,   что  поворачивается  спиной,   он   довершил  свой
многозначительный поворот,  приподнял голову, взмахнул  руками,  окрыленными
рукавами белой черкески, и замер на взмахе.
     -- О-райда, сиуа-райда, эй, -- как бы из  глубины узкого ущелья вытянул
Махаз.
     И вот уже хор  по взмаху окрыленных рукавов подхватывает древнюю песню.
Не  все  вернутся с  набега, без слов рассказывает  она... Не  всем  суждено
увидеть пламя родного очага... И когда поперек седла мертвый юноша въедет во
двор отцовского дома, от крика матери вздрогнет конь и шевельнется мертвец.
     Но не вскрикнет отец и не заплачет  брат,  потому что, только отомстив,
мужчина получает право на слезы.
     Такова  воля судьбы  и  судьба  мужчины.  Женщина  зреет, чтобы  родить
мужчину. Мужчина зреет, чтобы родить мужество. Виноград зреет,  чтобы родить
вино. Вино зреет, чтобы напомнить о  мужестве. А песня зреет, чтобы  пляской
напомнить поход.
     Постепенно  мелодия  переходит в  энергию  ритма.  Песня сжимается, она
отбрасывает  лишние  одежды,  как   борец  отбрасывает  их  перед  тем,  как
приступить к схватке.
     Дядя  Сандро чувствует  подступающее  опьянение,  чувствует, как  песня
переливается в  его кровь и теперь хочет стать  пляской, выполнением клятвы,
заложенной в ней.
     Участники  хора уже бьют в  ладони, хотя  все еще  продолжают  напевать
сжатый до предела мотив. Вся  энергия  теперь в ритме хлопающих  ладоней, но
пляска  должна  дозреть,  дойти  и  поэтому  ее  продолжают  подогревать  на
маленьком огне мелодии.
     -- О-райда, сиуа-райда! -- повторяет хор.
     Тащ-тущ!  Тащ-тущ! -- хлопают ладони,  продолжая  вытягивать пляску  из
песни.
     Кто-то  из  зрителей  не выдерживает и  тоже  начинает  бить  в ладони,
стараясь  ускорить  явление  пляски.  Весь  зал вместе с товарищем  Сталиным
хлопает в ладони.
     Тащ-тущ! Тащ-тущ! И тут вырывается Пата  Патарая!  Безумный  бег  коня,
сорвавшегося  с привязи, и  вдруг замер!..  Вытягивается,  выструнивается на
носках,  показывая  готовность взмыть, как  стрела,  врезаться  во вражеские
ряды,  но  в  последний миг  меняет решение  и в  бешеном  вращении  утоляет
ненасытную жажду воина куда-то прорваться и во что-то врезаться.
     В круг вбрасывается Сандро  Чегемский! И  вот уже все  танцоры взвились
черными вихрями черкесок, показывая древнюю готовность мужчины стать воином,
а  воину -- врезаться, взмыть, прорваться... Но в последний миг  выясняется,
что приказа врезаться, взмыть, прорваться все еще нет.
     "Ах, так?!" -- словно говорят танцоры и, грозно топнув ногой, кружатся.
"Ах, так? Ах, все еще?" -- И снова: "Ах, так? Ах, так? Ах, так?"
     Кружась,  они  тончают,  расслаиваются  и   в  конце  концов   делаются
полупрозрачными, как пропеллеры. Оказывается,  вращаясь вокруг  себя,  можно
утолить ненасытную жажду боя.
     -- О-райда-сиуа-райда! Тащ-тущ! Тащ-тущ!
     Танцоры,  умело и вовремя  заменяя  друг  друга, влетают в круг,  и уже
кажется, что карусель танца движется сама по себе, по древнему замыслу, суть
которого отчасти заключается в желании ошеломить невидимого врага (в далекие
времена, когда князья приглашали друг друга на пиршества, враг был видимым),
так вот ошеломить его неистощимостью своей свирепой энергии.
     С  короткими   перерывами  для   песен   ансамбль   танцует  абхазские,
грузинские, мингрельские и аджарские танцы.
     И вот коронный, свадебный танец.  Наступает долгожданный миг.  Внезапно
вскрикнув, Пата Патарая разлетается и, еще в прыжке подогнув ноги, шлепается
на колени и, раскинув руки, скользит и замирает у ног товарища Сталина.
     Для гостей это  случилось так неожиданно, что  некоторые, особенно  те,
что  сидели далеко,  вскочили  на  ноги, не  понимая, что  случилось.  Берия
вскочил  раньше  всех и,  сверкнув  стеклами  пенсне, воинственно  замер над
столом.
     Но не было  злого умысла, и товарищ Сталин улыбнулся.  И в  тот же  миг
грянул  шквал  рукоплесканий,  а  Пата  Патарая,  словно  подброшенный  этим
шквалом, разогнулся и влетел в круг танцующих.
     Теперь была очередь за дядей Сандро. Уловив необходимое ему музыкальное
мгновенье,  он гикнул и,  выскочив из-за  спин хлопающих в ладони,  повторил
знаменитый номер  Паты  Патарая, но  остановился гораздо  ближе, у самых ног
товарища Сталина. Дядя Сандро  провел глаза от  хорошо начищенных сверкающих
сапог вождя к  его лицу  и поразился  сходству маслянистого блеска  сапог  с
лучезарным маслянистым блеском его темных глаз.
     Снова рукоплескания.
     -- Они состязаются! -- крикнул Лакоба Сталину, стараясь перекричать шум
и собственную глухоту. Сталин кивнул головой и улыбнулся в знак одобрения.
     И  снова  Пата  Патарая,  вскрикнув как ужаленный, шмякается на колени,
скользит и,  раскинув руки,  замирает у  самых ног товарища  Сталина  в позе
дерзновенной преданности.
     -- Чересчур, -- покачал головой Берия.
     -- А по-моему, здорово! -- воскликнул Калинин, всматриваясь из-за плеча
товарища Сталина.
     Шквал рукоплесканий, и Пата  Патарая пятится в вихрь танцующих. То, что
ему удалось остановиться примерно  на расстоянии ладони от ног  вождя, почти
предрешало его победу.
     Но  не таков чегемец,  чтобы сдаваться без боя!  Сейчас должна решиться
судьба  лучшего  танцора,  и  он  кое-что  приберег  на  этот  случай. Зорко
всматриваясь в пространство от ноги товарища Сталина до  того  места, где он
стоял,  стараясь  почувствовать миг,  когда  Сталин и Лакоба не будут менять
позы, он движением  рыцаря,  прикрывающего  лицо забралом, сдернул башлык на
глаза, гикнул по-чегемски и ринулся в сторону товарища Сталина.
     Этого даже танцоры не ожидали.  Хор внезапно  перестал бить в ладони, и
все  танцоры,  за  исключением одного танцевавшего  с противоположного края,
остановились.  Бесплодно  простучав  несколько раз,  ноги  танцора испуганно
притихли.
     И в этой тишине,  с  лицом, прикрытым  башлыком, с распахнутыми руками,
дядя Сандро  стремительно прошуршал на  коленях  танцевальное пространство и
замер у ног товарища Сталина.
     Сталин  от  неожиданности нахмурился. Он  даже слегка взмахнул сжатой в
кулак трубкой, но  сама поза дяди Сандро, выражающая дерзостную преданность,
и  эта  трогательная беззащитность раскинутых рук и  слепота гордо закинутой
головы и в то  же  время тайное упрямство  во всей фигуре, как  бы внушающее
вождю, мол, не встану, пока не благословишь, заставили его улыбнуться.
     В  самом  деле,  положив  трубку на стол  и продолжая улыбаться,  он  с
выражением маскарадного любопытства стал развязывать башлык на его голове.
     И когда повязка башлыка соскользнула с лица дяди  Сандро и  все увидели
это лицо, как бы озаренное благословением вождя, раздался ураган неслыханных
рукоплесканий,  а секретари райкомов  Западной  Грузии еще  более  удивленно
приподняли  брови,  хотя  казалось до  этого,  что и приподымать  их  дальше
некуда.
     Сталин,  продолжая держать в одной руке  башлык  дяди Сандро, с улыбкой
показывал  его всем, как бы давая  убедиться, что номер был  проделан чисто,
без всякого трюкачества. Он жестом пригласил дядю Сандро встать.
     Дядя Сандро встал, а Калинин в это  время взят из рук Сталина башлык  и
стал его рассматривать Неожиданно Ворошилов  ловко  перегнулся  через стол и
вырвал  из рук  Калинина башлык.  Под смех  окружающих, он  приложил  его  к
глазам, показывая, что в самом деле сквозь башлык ничего не видно.
     --  Кто ты, абрек? -- спросил  Сталин и взглянул  на дядю Сандро своими
лучистыми глазами.
     -- Я Сандро из Чегема, -- ответил дядя Сандро и опустил глаза.
     Взгляд  вождя был  слишком  лучезарным.  Но  не  только  это.  Какая-то
беспокойная  тень мелькнула в этом взгляде и тревогой отдалась  в  душе дяди
Сандро.
     --  Чегем... --  задумчиво повторил  вождь и сунул  в руку дяде  Сандро
башлык. Дядя Сандро отошел.
     -- Какая точность,  --  услышал он голос  Калинина. Поглаживая бородку,
Калинин ласково кивнул в сторону дяди Сандро.
     --  Солнце видно и сквозь башлык, --  важно заметил Ворошилов,  отрезая
ухо жареного поросенка. Покамест он возился над ухом, поросенок выпустил изо
рта зажатую  в нем  редиску, и она  покатилась по  сто ту, что очень удивило
Ворошилова. Он  настолько  удивился, что, оставив вилку  в  недорезанном ухе
поросенка, стал искать закатившуюся между блюдами и бутылками редиску.
     Тут только  дядя Сандро обратил внимание на то, что сидящие  за  столом
уже порядочно выпили. Теперь он присмотрелся к ним своим наметанным глазом и
определил, что выпито уже по двенадцать-тринадцать фужеров.
     Дядя  Сандро говаривал,  что умеет определить  по внешности застольцев,
сколько они выпили  с точностью до одного стакана При  этом он пояснял, что,
чем больше  людей за  столом и чем больше  они  пьют, тем  точнее он мог это
определить  Но это еще не все Оказывается, точность определения повышается с
выпитым вином  не беспредельно После  трех литров,  говаривал  дядя  Сандро,
точность определения снова падает.
     ...Платон  Панцулая стоял  перед  сдвоенным  кипарисовым  строем  своих
питомцев. Сейчас  они должны были спеть песню о  красных партизанах "Кераз".
Все  шло  как  нельзя лучше,  поэтому  Панцулая  не  спешил,  давая танцорам
отдышаться.
     --  Тебе хорошо, --  говорил дяде Сандро земляк по району, -- теперь ты
обеспечен на всю жизнь...
     -- Да брось ты, Махаз, -- скромничал дядя Сандро.
     -- Да ты  что? -- не  глядя на  него, распалялся Махаз. -- Подкатить  к
самому Сталину, да еще прикрыв лицо башлыком! Да такое и немец не придумает!
     Да, дядя Сандро прекрасно понимал, что этот блестящий  номер не  только
выдвигает его на первое место в  ансамбле, но  и  окончательно укрепляет его
комендантские полномочия. Теперь-то управляющий, конечно, не посмеет лезть к
нему с дурацкими расспросами насчет дров.
     Когда начали петь партизанскую песню "Кераз", дядя Сандро только  делал
вид,  что поет, слегка открывая  и закрывая  рот  по  ходу мелодии. Это была
первая, маленькая, дань за его подвиг. Пока они пели, Лакоба, наклонившись к
Сталину, что-то  ему рассказывал и, судя по  тому, что он и Сталин несколько
раз бросали взгляд в его сторону, дядя Сандро, сладко замирая, почувствовал,
что говорят о нем.
     А когда Нестор Аполлонович  сжал  кулак и  взмахом руки что-то показал,
дядя Сандро догадался, что он рассказывает ему о молельном дереве и жест его
означает, что по дереву надо  было ударить чем-нибудь, чтобы оно прозвенело:
"Кум-хоз..." Во всяком случае, Сталин в этом месте рассказа откинулся и стал
хохотать,  за что Калинин  его  слегка  толкнул, показывая,  что  он  мешает
ансамблю. Тогда Сталин перестал смеяться и,  наклонившись  к  Калинину, стал
ему,  как догадался дядя  Сандро, пересказывать  эту  же  историю. Дойдя  до
места, где надо было показать, что дерево  ударяли, он несколько раз  рукой,
сжимающей  трубку, сделал энергичное движение.  Тут  Калинин не выдержал  и,
тряся  бородкой, зашелся  в хохоте,  после  чего  уже Сталин  пригрозил ему,
показывая, что он своим хохотом мешает ансамблю.
     Взяв в одну руку рог, а в другую бутылку с вином,  Сталин встал и пошел
к танцорам.
     Нестор Аполлонович что-то шепнул жене и она, подхватив со стола блюдо с
жареной курицей, поспешила за Сталиным. Не  успел Сталин подойти к танцорам,
как тут же очутился директор санатория. Он попытался помочь Сталину,  но тот
отстранил его плечом и сам, налив полный рог вина, подал его Махазу.
     Тот приложил одну руку к  сердцу, другой принял  рог и осторожно поднес
его к  губам. И пока  он  пил, приложившись к  рогу, Сталин  с удовольствием
следил  за ним  и методично  говорил  ему,  рубя маленькой,  пухлой  ладонью
воздух:
     -- Пей, пей, пей...
     Это  был  литровый  рог.  Директор, приняв у  Сталина  пустую  бутылку,
поставил ее на стол и прибежал  с  новой. Он  взял у Сарьи блюдо  с курицей,
чтобы придерживать его, пока она  будет разрезать курицу. То ли от смущенья,
то ли от того,  что блюдо  покачивалось  в руках у директора,  Сарья неловко
орудовала вилкой и ножом. На смуглых щеках Сарьи проступил румянец, директор
начал задыхаться.
     Между тем  Махаз  опорожнил рог, перевернул  его,  чтобы  показать свою
добросовестность,   передал  дяде   Сандро.  Сталин,  заметив,  что  закуска
запаздывает, махнул рукой и, решительно, обеими руками взяв курицу за ножки,
с наслаждением, как  заметил дядя  Сандро,  разорвал  ее на две части. Потом
каждую  из них разорвал еще раз. Жир стекал по его пальцам, но он на  это не
обращал внимания...
     Дяде Сандро показалось, что левая рука вождя двигается не совсем ловко.
Уж не сухорук ли,  подумал дядя Сандро  и,  осторожно присматриваясь, решил:
да, немного есть... Вот  бы  его свести  с Колчеруким, подумал он без всякой
видимой  причины.  Вообще  дядя  Сандро  почувствовал,  что   эта  небольшая
инвалидность как-то снизила образ вождя. Чуть-чуть, но все-таки.
     Взяв мокрой рукой  куриную ножку, Сталин подал  ее  Махазу.  Тот  опять
склонился, принимая ножку и пристойно надкусывая ее.
     Директор попытался было налить в рог, но  Сталин опять  отобрал у  него
бутылку и, обхватив ее  скользящими от  жира пальцами, наполнил рог и  отдал
пустую бутылку директору. Тот побежал за новой.
     -- Пей, пей, пей, -- услышал  дядя Сандро над собой, как  только поднял
рог.  Дядя   Сандро  пил,  плавно   запрокидывая  рог  с  той  артистической
бесчувственностью, с  какой  должен  пить настоящий  тамада  --  не пьет,  а
переливает драгоценную жидкость из сосуда в сосуд.
     -- Пьешь, как танцуешь,  -- сказал Сталин и, подавая ему куриную ножку,
посмотрел ему  в глаза  своим лучезарным женским взглядом, -- где-то  я тебя
видел, абрек?
     Рука Сталина, подававшая куриную ножку, вдруг остановилась и в глазах у
него появилось выражение грозной настороженности.  Дядя Сандро  почувствовал
смертельную тревогу, хотя никак не  мог понять, чем она вызвана. Он понимал,
что  Сталин  ошибается,  что он-то, Сандро, запомнил бы,  если бы  видел его
где-нибу