ыражению лиц сидящих  в  машине, знают ли  они
что-нибудь  о том, что случилось впереди, но, видимо,  никто ничего не знал,
да и машин было не так много.
     Наконец появился мотоцикл. Он шел на  небольшой скорости. Он  был похож
на победителя заезда, делающего круг почета. Поравнявшись  со  мной,  Тенгиз
остановился  и устало сбросил  руки с руля. Пыльное лицо его сияло  победной
сытостью кровника, добывшего голову врага.
     -- Что было? -- спросил я у него, подавая ему перчатки.
     -- Было то, что  должно было быть,  -- сказал он, одной  из них вытирая
лицо.
     Вот что он  рассказал, заглядывая в кабины  проезжающих машин  и иногда
кивая знакомым шоферам.
     -- Минут через пятнадцать догнал. Вижу -- обойти не дает. Даю вправо --
он  вправо. Пытаюсь влево -- и  он влево.  Посмотрим, думаю,  сука, кто кого
купит. Близко  не  подхожу,  знаю, тормознет --  врежусь.  Старый  эндурский
номер. Ну,  думаю, хорошо, как только встречная поравняется с ним, дам газ и
проскочу мимо встречной. Но он тоже не дурак. Как только встречная  -- берет
вправо, чтобы тот еле-еле проскочил, не оставляя для меня просвета.
     Ну,  ничего,  думаю, у  кого  гайка  крепче, посмотрим. Присосался, иду
сзади. Он прибавляет скорость, я прибавляю, он убавляет -- я убавляю. Хочет,
чтобы я чуть поближе подошел, чтобы тормознуть. Я чуть прибавлю скорость, он
хочет тормознуть,  я сбавляю. Опять  прибавляю, думает,  хочу  проскочить, я
опять  убавляю. Наконец не выдержали у него  нервы. Тормозит  и выворачивает
вправо, а я  слева выскакиваю вперед, бросаю мотоцикл и выхватываю пистолет.
Понял -- хана ему. Останавливает машину. Подхожу. Сидят -- готовые мертвецы.
Толстый молчит. А второй говорит:
     -- Прости, Тенгиз! Клянусь мамой, пошутили.
     -- Я тоже, -- говорю, -- хочу  пошутить. Выходите! Держу под  прицелом,
потому что толстый -- такой аферист, на все пойдет.
     -- Поворачивайтесь спиной,  -- говорю. Поворачиваются. -- Ты отойди  на
три  шага,  --  говорю  шоферу. Отходит. Обыскиваю дружка,  карманы  пустые.
Обыскиваю коротышку. Уже  по затылку вижу: в кармане что-то есть. Правильно.
Пачка денег в кармане. Не считая, кладу к себе в карман.
     -- Триста? -- спрашиваю.
     -- Да, -- бурчит, -- триста.
     --  Правильно, --  говорю,  -- такса за провоз  бесфактурных нейлоновых
кофточек из Эндурска до Мухуса.  Теперь езжайте и рассказывайте в  Эндурске,
как вы посмеялись над Тенгизом дохрущевской трешкой.
     Молчат. Коротышка  сопит.  Съел бы  меня,  чувствую,  да  боится  пулей
подавиться. Сели в машину и, пока не уехали,  все время под прицелом держал,
потому что этот коротышка -- первый аферист Эндурска.
     С этими словами он вынул пачку десяток из кармана и пересчитал.
     -- В самом деле триста? -- спросил я.
     -- Да, но  не в этом дело,  -- сказал он, укладывая деньги в бумажник и
пряча бумажник в карман кителя.
     -- А в чем? -- спросил я.
     -- Ты представляешь, как он мог опозорить меня! -- воскликнул Тенгиз и,
прикусив губу, покачал головой. -- Ну, теперь  пусть  рассказывает, кто кого
опозорил.
     -- Неужели выстрелил бы, если бы не остановились? -- спросил я.
     --  А разве иначе этот  аферист  остановился бы?  -- сказал он, надевая
перчатки и включая мотор.
     -- Но ведь тебя за это посадили бы!
     -- Конечно, -- согласился он, и уже громко, чтобы перекричать мотор: --
Когда человеку задевают честь -- человек идет на все!.. Садись, поехали!
     Я сел в коляску.
     -- Опозорить хотел, негодяй! -- снова вспомнил он, разворачиваясь.
     Мы поехали. Через некоторое время Тенгиз что-то мне крикнул и кивнул на
дорогу,  сбавляя  скорость.  Я  увидел на  шоссе  темный  след  от шин резко
затормозившей машины. След уходил вправо, как будто машину занесло. Он снова
дал газ, оставляя позади место своего поединка с эндурским шофером.
     -- Опозорить! -- донеслось  до меня сквозь шум мотора,  и я увидел, как
вздрогнула  его   спина.   Так   вздрагивают  от  чувства   омерзения  люди,
вспоминающие, каким чудом им удалось избежать нравственного падения.
     Он благополучно довез  меня  до поворота  в  село Атары,  а  сам поехал
дальше. Мне показалось, что он уже успокоился. Во всяком случае, поза его на
мотоцикле выражала обычную для него ленивую расслабленность.
     Легко догадаться,  что с тех пор я не слишком стремился к мотоциклетным
прогулкам с Тенгизом.
     ...Примерно через год я узнал,  что его сняли с работы. Как-то встретил
его на улице.
     -- Уже знаешь? -- спросил он, заглядывая мне в глаза.
     -- Слыхал, -- сказал я.
     -- Что думаешь?
     -- Сам знаешь, -- говорю, -- можешь считать, что легко отделался.
     -- Все это ерунда, -- досадливо отмахнулся он, -- не в этом дело.
     -- А в чем?
     -- Интриги,  -- сказал  он многозначительно, -- место  у меня  хорошее,
многие завидуют... Но я это так не оставлю, в ЦК буду жаловаться..
     Пока мы говорили,  он поглядывал на  дорогу в ожидании, как  можно было
понять, подходящей  машины. Наконец он поднял руку, и возле нас остановилась
частная "Волга". Видимо, магию власти он еще не утратил.
     -- Подбросишь до Каштака,  -- сказал он владельцу машины. Тот с мрачной
покорностью кивнул головой.
     -- Интриги, -- повторил он еще раз, усевшись рядом с водителем я кивнув
головой, как бы намекая на могущественную корпорацию, которая собирается его
уничтожить, но с которой он намерен бороться и бороться.
     И видно,  боролся, и борьба была нелегкая. Во всяком случае, корпорация
сначала  взяла  верх.  Через несколько месяцев я его увидел  за рулем  такси
возле базара. Он сидел, откинувшись на сиденье, с ленивой снисходительностью
ожидая, пока  усядутся  сзади  несколько крикливых женщин с сумками, одна из
которых, высунув руку из окна, держала за ножки щебечущий букет цыплят.
     Всей своей позой,  выражающей снисходительное  равнодушие к настоящему,
он мне почему-то напомнил  (так мне представилось) монархического эмигранта,
вынужденного  в  чужой стране  заниматься  унизительным делом, но верящего в
свою правоту и ждущего своего часа.
     В отличие  от  монархических эмигрантов Тенгиз  его дождался. Еще через
полгода он был возвращен, правда в  качестве  простого  инспектора, на ту же
дорогу. Возможно, понадобился его опыт.
     Дело в том,  что  в это  время  среди мирных подпольных фабрик Эндурска
появилась   сверхподпольная  трикотажная  фабрика,  выпускающая  изделия  из
"джерси"  и  работающая  на  японских  станках,  что   было  установлено,  к
сожалению,  только по образцам конечной продукции  экспертами Мухуса,  Сочи,
Краснодара и других городов страны.
     Раздраженные успехами новой  фабрики, старые  фабриканты  Эндурска,  по
иронии истории,  отмеченной  еще Марксом, вошли в классово чуждый  контакт с
органами ОБХСС  с тем, чтобы  помочь им  найти  и  разорить своих  удачливых
конкурентов.
     Но  это оказалось не так просто. Борьба длилась несколько лет, и новое,
кстати, так и  не  выходя из  подполья,  победило  старое.  Держатели  акций
"джерси", несмотря  на  японские  станки, в этой схватке применили старинный
слободской прием. В один прекрасный день в Эндурске сгорел подпольный  склад
с огромным запасом временно законсервированных нейлоновых кофточек.
     И опять, теперь, правда, в обратную сторону, сработала ирония  истории.
Советским пожарникам (а эндурских пожарников смело можно назвать советскими)
пришлось гасить этот классово чуждый пожар.
     Оказалось,  что дом, в  котором  находился  склад,  раньше  принадлежал
грузинскому еврею Давиду Аракишвили, который  уехал в Израиль, подарив  свой
дом, как выяснилось после пожара, своему фиктивному племяннику. Изощренность
этого сионистского издевательства Давида Аракишвили  состояла  в  том,  что,
оставляя дом на имя несуществующего племянника, он в то же время всех  своих
существующих племянников забрал с собой.
     Спрашивается, зачем паспорт, зачем прописка, зачем домовая книжка, если
в  Эндурске  целый  дом  можно  продать  подпольным  фабрикантам  под  видом
меланхолического  подарка   остающемуся   племяннику  от  разочарованного  в
возможностях социализма дяди?!
     Но, как говорится,  нет худа без добра. С этих пор  лекторы Эндурска  и
Мухуса  с немалым  успехом  используют  эту историю, как  наглядный  пример,
подтверждающий  тезис   о   хищническом  характере   частнособственнического
развития,  что  неоднократно отмечалось  в лучших  классических работах  как
Маркса, так и Энгельса.

--------
        Глава 11. Тали -- чудо Чегема

     В  этот  незабываемой летний день  шло  соревнование между низальщицами
табака двух табаководческих бригад  села  Чегем. Соперницы,  одна из них  --
пятнадцатилетняя дочь дяди Сандро Тали, или Талико, или Таликошка, другая --
девятнадцатилетняя внучка  охотника Тендела, Цица,  разыгрывали  между собой
первый чегемский патефон с полным набором  пластинок "Доклад тов. Сталина И.
В. на  Чрезвычайном Всесоюзном съезде Советов 25 ноября 1936 года о  проекте
Конституции СССР".
     Кто  не видел Тали, тот многое потерял в  жизни, а кто видел ее и сумел
разглядеть, тот  потерял  все,  потому что в  его душе  навсегда  застревала
влажная тень ее  образа, и, бывало, через множество  лет, человек, вспоминая
ее, вдруг вздыхал с какой-то горькой благодарностью судьбе.
     В  пятнадцать  лет  она  была  длинноруким и  длинноногим подростком  с
детской шеей,  с  темно-золотистыми глазами, с  каштановым пушком  бровей, с
густой  челкой на аккуратной головке, то  и  дело шлепавшей ее по лбу, когда
она бежала.
     И только необыкновенная по своей законченности линия подбородка, лунная
линия, намекала  на  небесный  замысел ее  облика и в то  же  время вызывала
немедленное  и  вполне  земное  желание  прикоснуться  к  этому  подбородку,
попробовать его на ощупь: такой ли он гладкий и законченный, как это кажется
со стороны?
     Но мало ли миловидных и даже просто красивых девушек было в Чегеме! Чем
же она выделялась среди них?
     Лицо  ее дышало  --  вот чем  она  отличалась ото  всех! Дышали  глаза,
вспыхивая,  как  вспыхивает  дно  родничка,  выталкивая  струйки  золотистых
песчинок,  томно дышали  подглазья,  дышала  шея  так,  что  частоту  биения
пульсирующей жилки  можно  было  подсчитать за  пять шагов  от нее. Дышал ее
большой свежий рот, вернее, дышали углы губ, не то чтобы скрывающие тайну ее
чудной улыбки, но  как  бы неустанно подготавливающие эту улыбку задолго  до
того,  как губы ее  распахнутся.  Казалось, углы губ  ее  пробуют и  пробуют
окружающий  воздух, вытягивая из  него  какое-то солнечное  вещество,  чтобы
благодарным сиянием улыбки ответить на сияние дня, шум жизни.
     Со временем понадобилась  целая гора безмерной  подлости  и жестокости,
чтобы  наконец  залепить углы ее губ в  тревожной неподвижности,  но и тогда
вдруг прорывалась ее прежняя, нет, почти прежняя улыбка,  и тем, кто знал ее
в  пору отрочества, хотелось кусать пальцы от боли при виде этой улыбки  или
свернуть шею самой судьбе за то, что она допустила все это.
     Но тогда до всего этого было еще далеко.

        ___

     Чуть  ли не с  самого рождения  девочка была отмечена знаком, а точнее,
даже знаками небесной благодати.
     Однажды, когда ей было четыре  или пять  месяцев, мать, держа  ее одной
рукой,  другой  стягивала  белье   с   веревки,  протянутой  вдоль  веранды.
Неожиданно девочка  вскинула ручонки  в сторону яблоневых ветвей, нависавших
над верандой, и стала кричать:
     -- Луна! Луна!
     И тут,  вглядевшись  в  направлении  ее воздетых  розовых ручонок, мать
ойкнула и чуть не выронила дочку: сквозь ветви  яблони в тихом  предзакатном
небе серебрился бледный диск луны.
     Узнав об этом необыкновенном явлении,  чегемцы несколько дней приходили
смотреть  на  чудо, и  ребенок, стоило ему кивнуть на небо, с необыкновенной
радостью вздымал ручонки и бодро говорил:
     -- Луна!
     Некоторые  чегемцы  предлагали  устроить  дежурство  с  тем,  чтобы  не
пропустить мгновение,  когда  ребенок  произнесет свое  второе слово, чтобы,
сопоставив оба слова, узнать, что он этим хотел сказать, начав  свой словарь
с такого высокого предмета, как луна.
     Кстати, местный  учитель,  с улыбкой (которая  сразу же не  понравилась
чегемцам) выслушав сообщение об этом чуде, с улыбкой же опроверг его.
     Он сказал, что  наука совсем  по-другому  смотрит  на этот  вопрос.  Он
сказал,  что  скорее  всего  кто-то,  держа в  руке  большое красное яблоко,
сравнил его с луной, а ребенок это услышал, и ему это так и запало в голову.
И вот он, однажды увидев на дереве плоды, похожие на яблоко, ошибочно назвал
их знакомым звуком, а диск луны, если он даже и виделся сквозь ветви яблони,
не  имеет к этому никакого  отношения.  Так  объяснил чудо  учитель неполной
средней школы, открытой в Чегеме в начале двадцатых годов.
     Чегемцы из присущего  им гостеприимства  (наука в Чегеме  -- гость, это
они чувствовали) не стали спорить  с  наукой,  а предложили  учителю  прийти
самому и убедиться, что ребенок именно луну называет луной, а не яблоко.
     На следующий день, поближе к вечеру, учитель пришел в дом к дяде Сандро
и при немалом  скоплении  народа произвел  опыт. Проверка чуда происходила в
условиях, исключающих  всякую случайность:  мать вынесла  ребенка во двор  и
остановилась в  таком месте, где диск луны сиял в небе в полном одиночестве,
а не как-нибудь там сквозь яблоневые ветки. Учитель стал рядом с матерью  и,
к удивлению чегемцев, вытащив из кармана румяное яблоко, ткнул в него другой
рукой и с коварной наивностью в голосе спросил:
     -- Луна?
     Ребенок  немедленно запрокинул головенку, нашел глазами луну, вытянул в
ее сторону ручонки и, улыбаясь беззубым ртом, мягко поправил учителя:
     -- Луна! Луна!
     Учитель  не сдавался.  Он еще несколько раз выразительно  показывал  на
свое яблоко и с терпеливо наигранной тупостью (чегемцы считали, что ему и не
надо было ее наигрывать) спрашивал:
     -- Луна?
     Каждый раз девочка отстранялась от  яблока и, почти  выпрыгивая из  рук
матери, показывала на  небо и с удовольствием  произносила  полюбившееся  ей
название небесного тела.
     В конце  концов она, видимо,  догадалась, что учитель хочет ее запутать
и, внезапно вытянувшись  из  материнских рук, довольно увесисто шлепнула его
по щеке ладонью. Учитель от неожиданности уронил яблоко, и оно откатилось от
него по косогору  двора. Чегемцы весело заулюлюкали, учитель стал растерянно
озираться, что ребенком  было  неправильно понято,  как  попытка найти  свое
яблоко, и он, видимо сжалившись над учителем, свесившись из материнских рук,
стал показывать ему, куда оно закатилось, и на этот раз не делая ни малейшей
попытки назвать его луной.
     Сконфуженный учитель  ушел со двора, торопливо бросив чегемцам на ходу,
что до луны триста тысяч километров. В другое время эта новость, может быть,
и произвела бы на чегемцев сильное впечатление, но не сейчас.
     -- Теперь и не  такое  скажешь,  --  смеялись чегемцы  в  кивали  вслед
уходящему учителю, мол, отыграться хочет.
     Не успело полнолуние смениться тоненьким  серпом, как  произошло второе
чудо, и опять на той же веранде. Тетя Катя оставила здесь  спящего в  люльке
ребенка, а сама ушла на огород, где провозилась около двух часов.
     Набрав целый  подол  стручков  зеленой фасоли, которую  она  собиралась
приготовить на  обед, тетя Катя вернулась  с  огорода,  взошла на веранду  и
вдруг  увидела, что  люлька вовсю  раскачивается, а ребенок напевает, правда
без слов, застольную песню "Многие лета".
     Уронив руки  и  рассыпав фасоль,  мать,  остолбенев, смотрела  на  свою
единственную дочку. Заметив маму,  девочка перестала петь и тоже  уставилась
на нее. Качнувшись несколько раз, люлька остановилась...
     Было похоже,  впоследствии рассказывала тетя  Катя, что тот, Невидимый,
который раскачивал люльку, застыдившись или испугавшись прихода матери, тихо
отошел в сторонку с тем, чтобы посмотреть, что будет дальше. Очнувшись, тетя
Катя бросилась  к  люльке,  выпростала  девочку  и, то целуя,  то  шлепая ее
(испытание на противоположных раздражителях), убедилась, что она цела.
     Такой  случай  нельзя  было  оставить  без  внимания. Надо было  срочно
выяснить, кто  посетил ребенка -- посланец аллаха или шайтана. В тот же день
к вечеру Хабуг привез из соседней деревни муллу.
     Мулла прочел над  изголовьем ребенка спасительную молитву, причем читал
он ее достаточно долго, чтобы произвести впечатление реального труда. Закрыв
Коран, он приготовил амулет, куда тетя  Катя дополнительно вложила квитанцию
оплаченного налога и бумажку облигации  ("Небось не помешает"),  после чего,
прикрепив  к треугольнику  амулета шелковую  нитку, повесила  его ребенку на
шею.  Мулла сделал вид, что не заметил посторонние бумажки, вложенные  тетей
Катей   в  амулет,   --  ничего  не   поделаешь,   приходилось  мириться   с
предрассудками общественной жизни.
     Тетя Катя  спросила  у муллы, не надо ли перестроить веранду, раз уж на
ней случилось такое.
     -- Да  чего уж там  веранду, давай дом перенесем,  -- поправил ее  дядя
Сандро с некоторой желчной усмешкой.
     Мулла, не обращая внимания на желчную усмешку дяди Сандро, отметил, что
пока веранду или  тем  более дом не надо перестраивать, потому  что, судя по
всем признакам, ребенка посетил посланец  аллаха. Очевидно, в тот миг, когда
девочка впервые  произнесла: "Луна!"  -- он слетел с  Луны  и сегодня, после
десятидневного полета, появился  у ее изголовья. Какие признаки, что это был
ангел, а не шайтанское отродье?
     Во-первых, девочка, показывая на луну, как вы сами говорите,  все время
радовалась,  улыбалась, смеялась, а  это  как  раз характерно  для посещения
небожителя.  Во-вторых, когда Невидимый  стал качать ее  люльку, она  запела
"Многие  лета",  что само  за себя говорит.  А  в-третьих (тут мулла  лукаво
улыбнулся  и  показал  на ласточкины  гнезда под карнизом веранды), ласточки
обязательно бы почуяли посланца шайтана и с криками преследовали бы его, как
они преследуют ястреба, ворону или, скажем, сойку.
     Так  говорил  мулла,  единственный в  Кенгурийском  районе  владелец  и
читатель   святой  книги  --  Корана.  Родственники  и  соседи,  собравшиеся
послушать муллу, обрадовались его словам и стали гадать, с какой стороны мог
подлететь посланец  аллаха так, чтобы  не  задеть  фруктовые деревья, росшие
вокруг двора.
     Версия о том, что посыльный аллаха мог прямо камнем спуститься  с неба,
была сразу же  отвергнута ввиду ее  хищного  оттенка.  Тут  один из чегемцев
вспомнил слова учителя относительно расстояния между Землей и Луной и тут же
высчитал среднюю скорость полета ангела, которая, по его словам, должна была
равняться тридцати тысячам километров в сутки.
     -- Если он за это время нигде не присел, -- уточняли некоторые.
     --  А  где  присядешь? --  добавляли  другие, намекая  на отсутствие  в
небесах какой-либо точки опоры.
     --  И  то  сказать,  -- соглашались  остальные  чегемцы,  больше  всего
пораженные  не  скоростью передвижения ангела  в небесных  просторах, а  его
необыкновенной  выносливостью, позволившей  ему  пройти  десятидневный путь,
нигде не присев.
     Несмотря на ясную, как божий день, разгадку этого  доброго чуда, мулла,
чтобы исключить любую случайность,  велел поджарить кукурузную муку, смешать
ее  с мелко  натолченной  солью  и посыпать  ее  вокруг люльки,  когда  она,
разумеется с ребенком, будет стоять на веранде.
     Если ангел  снова  вздумает подойти  к  ребенку, то на рассыпанной муке
никаких  следов  не  будет,  потому  что  наш  мусульманский   ангел  скорее
испепелится,  чем  наступит на хлеб-соль  --  символ  нашего  мусульманского
гостеприимства.
     А если  это  был шайтан  (что маловероятно)  и  если он,  сумев одолеть
отталкивающую силу  талисмана (что еще более маловероят