ым пламенем палых  листьев,
вдруг открывался не тронутый  дикими кабанами и белками клад каштановых  или
буковых орешков. Если их оказывалось достаточно много, то и мулу  перепадало
полакомиться. Кстати, мул старого Хабуга, по многим признакам, которые смело
можно  приравнять  к  прямому  признанию,  считал  ее  школьные годы  самыми
очаровательными в своей жизни.  Оказывается, он, как и все другие  животные,
окружавшие ее, любил ее и понимал чуть ли ни с полуслова.
     Так  или  иначе,  девочка  с детства была одарена даром, если можно так
сказать,  приятия  мира,  даром милосердия  и доброжелательства.  К  тому же
необыкновенная любовь дедушки к  ней давала ей ощущение  всесилия, и  она  в
свои  детские  годы  нередко  действовала  с  рассеянной   расточительностью
маленькой принцессы.
     Однажды она подарила лошадь дяди Сандро геологам, которые,  подымаясь к
себе в лагерь из города,  сделали привал возле  Большого Дома. Тали принесла
им напиться, и  один  из  них, самый молодой,  напившись,  кивнул на лошадь,
которая паслась во дворе:
     -- Нельзя ли нанять?
     -- Зачем нанимать, -- отвечала Тали, -- берите так...
     --  А  вы?  --  слегка  опешил  этот   парень,  как  позже   оказалось,
студент-практикант.
     -- А у нас  есть еще мул, -- сказала Тали и, сама вытащив из дому седло
и поймав лошадь, помогла оседлать ее.
     Когда вечером дядя Сандро пришел домой и узнал о ее проделке, он молча,
ничего не говоря, впервые в жизни нарвал букет крапивы, но при  этом не учел
резвость ее ног. Да и крапиву рвал чересчур аккуратно. Она сбежала от него в
кукурузу,  а оттуда пробралась  к  тете  Маше,  и  та уложила ее спать между
своими пятью дочерьми.
     Дочери тети Маши из экономии постельного белья спали в своей комнате на
полу прямо на козьих  шкурах. Они уступили ей место у стены, так что, захоти
дядя Сандро добраться до нее, ему пришлось бы преодолеть огнедышащий заслон,
образованный телами юных великанш.
     То ли оттого, что  они,  эти  девушки, по  бедности с  детства мало чем
прикрывались, то ли это следствие их могучего здоровья, скорее всего, и то и
другое, но,  видимо, их  телам  был  свойствен какой-то  особый  теплообмен,
какая-то  повышенная  отдача тепла.  Если  присмотреться  к любой из них, то
можно было заметить легкое марево, струящееся над ней  и особенно заметное в
тени. В этой связи чегемцами было замечено, что собака их, зимой спавшая под
домом, выбирала  место для сна прямо  под  комнатой,  где  спали девушки. По
мнению  чегемцев,  они  настолько  прогревали  пол,  что  собака  под  домом
чувствовала тепло, излучаемое могучим кровообращением девиц.
     Неизвестно, рискнул бы дядя  Сандро раскидать этот тлеющий тайным жаром
костер,  чтобы добраться  до своей дочери, потому  что  ночью  вернулся этот
парень  верхом  на  его  лошади.  Начальник  геологической  партии  оказался
достаточно умным человеком, чтобы не принимать подарка от девочки.
     Дядя Сандро, который сильно подозревал,  что  эндурские  конокрады  под
видом геологов выманили лошадь у  его дурочки,  теперь  очень  обрадовался и
устроил парню небольшой кутеж, пригласив двух-трех соседей.
     -- Где тут  моя? --  раздался ночью голос тети  Кати  в комнате дочерей
тети Маши. -- Вставай, лошадь привели, будешь виночерпием!
     Студент  этот оказался юным  кутилой и никак  не  хотел угомониться  до
самого утра, хотя ему  и намекали,  что дядя Сандро не  слишком ему подходит
для застольных состязаний.
     --  Не может быть,  -- под смех окружающих хорохорился парень, -- чтобы
этот сухопарый абхаз мог меня перепить!
     Сам  он  был могучего сложения, но, по мнению  большинства  застольцев,
несколько  сыроват,  что должно было его в  конце  концов  подвести.  Другие
возражали,  что  он сыроват по  нашим, по чегемским  понятиям,  а по русским
понятиям он, может быть, и не сыроват. На  это первые возражали, что пьет-то
он  все-таки наше вино, а  не  русскую водку, поэтому можно  считать, что он
все-таки сыроват.
     -- Тоже верно, -- соглашались  те, что находили  этого юного кутилу  не
таким уж сыроватым, -- посмотрим, там видно будет.
     Увидев Тали, парень этот вовсе расхорохорился, потому что она ему очень
понравилась и, главное, показалась гораздо  старше. И чем больше он пил, тем
старше она ему казалась.
     Напрасно  один из соседей пытался по-русски  ему объяснить,  что "сухой
земля пьет  много вада (кивок в сторону дяди Сандро), мокрый земля пьет мала
вада (кивок в его сторону)", студент вошел в раж.
     -- Не  может быть, -- кричал он  под смех  окружающих и, принимая  этот
смех за следствие своего остроумия, -- чтобы  этот  сухопарый абхаз мог меня
перепить!
     Вместе с  первыми утренними  лучами перед студентом поставили тарелку с
восемью  стаканами  вина,  похожую  на  фантастический  цветок  с  кровавыми
алкогольными  лепестками. Дядя Сандро только что вылакал нектар из такого же
цветка и  теперь с некоторым блудливым любопытством, облизываясь, смотрел на
студента. Студент встал и легко, один за другим, выпил два стакана.
     -- Вот вам и сыроватый, -- сказал один из гостей, когда студент с такой
же  легкостью   приподнял  и   пригубил  третий  стакан.  И  тут   случилось
неожиданное. Третий стакан рухнул на оставшиеся пять стаканов, а студент как
ошпаренный выскочил из дому.
     -- Невтерпеж,  -- первым догадался  дядя  Сандро  и отечески  улыбнулся
вслед бегущему студенту, -- только б успел расстегнуться...
     Студент не добежал и до середины двора, когда из него хлынул фонтанчик,
и  он так и бежал,  неся его впереди  себя, пока не вскочил на плетень  и не
перемахнул в кукурузник. Одному  из застольцев даже показалось, что источник
этого фонтанчика расположен несколько выше, чем положено.
     -- Уж  не прорвало ли ему пупок, -- высказал он странное предположение.
Разумеется, студент этот больше к  столу не вернулся, хотя за ним был послан
человек. Этого следовало ожидать -- слишком понравился ему виночерпий.
     Впоследствии нередко у дяди Сандро спрашивали, мол, откуда он знал, что
студенту невтерпеж именно  в этом смысле, а, например,  не в том, что вино у
него пошло обратно горлом.
     -- Очень  просто, --  отвечал  дядя  Сандро,  --  когда  не выдерживает
желудок, человек заранее бледнеет и потеет, а  когда  не выдерживает пузырь,
ничего не заметно.
     --  Чего  только  не  подметит  этот  Сандро,  --  говорили  чегемцы  и
прицокивали языками в том смысле, что век живи, век учись.

        ___

     Другой, гораздо более печальный случай раскрывает ее некоторые душевные
особенности, которые  позже, когда она стала  взрослой  женщиной, расцвели с
такой могучей силой.
     Чтобы рассказать о нем, надо вернуться на несколько лет назад.  Один из
сыновей Хабуга,  а именно Иса, был страстным охотником.  Он часто охотился с
Тенделом  и, по-видимому, во  время  одного  из многодневных зимних  походов
сильно простудился,  скорее всего, схватил  плеврит, который  в конце концов
привел его к туберкулезу.
     --  В  ту  зиму,  -- вспоминал  позже  Тендел,  -- бывало,  закашляется
где-нибудь в пути и выплюнет на снег красный  пятачок. Бывало,  скажешь ему:
"Что  это ты  кровью  харкаешь, старина?" --  "Да так, -- говорит, -- видно,
где-то простыл". Думал, простыл, а оказалось вон что...
     Так  рассказывал  Тендел, обычно  сидя  у  горящего очага,  и  вместе с
последними словами  сам  отхаркивался в  костер, может быть для  того, чтобы
лишний  раз  убедить  окружающих,  что  сам-то  он   откашливается  здоровой
харкотиной старого курильщика.
     Бедный Иса  года два прокашлял, а потом умер.  От  него  заразилась его
жена и тоже умерла  через  два года.  От жены  заразилась ухаживавшая за ней
старшая дочь Катуша и умерла. И  когда этой весной открылась болезнь  у сына
Исы,  огнеглазого Адгура,  цветущего  двадцатилетнего  парня,  родственники,
жившие в ближайшем  окружении, тихо  между  собой  решили не пускать детей в
этот выморочный дом.  В  доме  оставалось всего  два человека:  Адгур  и его
младшая сестра Зарифа,  восемнадцатилетняя девушка,  как  бы окаменевшая  от
ужаса ожидания своей очереди.
     С тех пор как заболел несчастный Иса и до этих дней все родственники, и
в особенности старый Хабуг, всеми силами  помогали его семье. И сейчас Адгур
после больницы месяц провел в санатории, и, конечно, деньги на это дал дед.
     Тем  не менее  решение не  пускать детей  в дом  Исы было принято. Люди
патриархальные сначала вообще не верят в то, что болезнь, как блоха, может с
одного человека перепрыгнуть на другого,  но потом, убедившись, что болезнью
можно  заразиться,  впадают   в   обратную  крайность  и  делаются  чересчур
подозрительными.
     И  вот Адгур приехал  к  себе домой  и вдруг почувствовал, что  все его
надежды   на  выздоровление  споткнулись  о   тихо  сплотившееся  отчуждение
родственников. С неделю Тали  смотрела, как он одиноко и неприкаянно  гуляет
по деревне, и сердце ее сжималось от жалости  к  нему.  Впервые  в жизни она
почувствовала, что в мире,  который ей сиял ожиданием бесконечного счастья и
которому она отвечала благодарной  улыбкой за счастье ожидания  счастья, она
почувствовала, что в мире  бывает ничем не объяснимая жестокость и подлость.
За что  ее  брат, в  котором  она  с  восхищением  угадывала красоту и  мощь
цветущего  парня, должен был умереть  от этой  страшной болезни? И как можно
покидать его в такие дни?  Ведь выживают же некоторые, ведь сами взрослые об
этом говорят? А как  же он выживет, если видит, что все его покинули, потому
что не верят в то, что он может спастись?
     Такие мысли  мелькали в ее голове, но больше, чем  мыслями, собственным
стыдом понимания, как поступить правильно, она  нарушила запрет  и  пришла в
дом к своему брату.
     Она  пришла в полдень, когда  сестра его уже  возвратилась с колхозного
поля и готовила на кухне мамалыгу.
     Он сидел у очажного огня, зябко ссутулившись и вытянув к огню мерзнущие
руки.
     -- Тали, -- спросил он, увидев ее, -- тебя за чем-нибудь прислали?
     Глаза его ожили. Казалось, ветерок дунул на гаснущие угли костра.
     -- Нет, -- сказала она, -- я просто так.
     Она  вошла и с каким-то вдохновением  стыда (только бы не подумал,  что
боюсь) шлепнулась  рядом  с ним на  скамью. Своим  сиплым  голосом  он  стал
рассказывать, что видел  медвежьи  следы в котловине  Сабида,  что  надо  бы
устроить там  засаду,  да  вот  ему сейчас трудно  одному,  а  напарника  не
найдешь... Он унаследовал от отца страсть к охоте.
     Сестра его, месившая в  котле  мамалыгу, когда он стал рассказывать про
медведя, вдруг взглянула на  него с каким-то ужаснувшим девочку  язвительным
удивлением,  словно хотела  сказать: "Господи,  он  еще  разговаривает,  как
живой!"
     Адгур не заметил этого  взгляда,  а,  может быть,  привыкну к  нему, не
обратил внимания.  Тали заметила, что котел,  висевший над  огнем  на  цепи,
сильно оттянут в другую сторону костра, где  стояла Зарифа. Она чувствовала,
что сестра Адгура старается  как можно меньше соприкасаться с братом, и даже
не скрывает этого.
     Пока  он  рассказывал про медвежьи  следы, она  вспоминала  один  яркий
зимний день,  когда возле дома  брата  раздался выстрел, потом еще и еще.  А
потом через некоторое время из котловины Сабида послышался  голос Адгура, он
кричал, что убил косулю, чтобы ему помогли ее принести.
     Поблизости  никого  из  мужчин  не было, поэтому только дети  и женщины
пошли  навстречу  ему,  и  Тали  была  среди них.  Он  подымался  по  тропе,
разгоряченный, распахнутый, со  сверкающими  глазами, с косулей, лежавшей за
плечами  и  свесившей  чудную  головку  ему  на  грудь.  Придерживая  ее  за
одеревеневшие ноги, он подымался, такой высокий и  гибкий, не в силах скрыть
восторга  и  торжества,  выкрикивая  какие-то  подробности,  прикрикивая  на
бегущих вокруг  него, тонущих в снегу и выпрыгивающих из снега собак, собак,
лижущих  капающую  кровь,  вертящихся возле него  и, иногда,  взвизгивая  от
восторга, пытающихся дотянуться то до его лица, то до его добычи.
     --  Пошли  вон! Да  что  вы на самом  деле!  -- прикрикивал  он на них,
пытаясь  вызвать  в  голосе  гневное  удивление,  но  гневного  удивления не
получалось, а  получался восторг,  упоение, которое  он испытывал всем своим
существом и  которое  чувствовали собаки  и потому,  не слушая его  окриков,
продолжали бесноваться, выпрыгивая из снежных заносов, визжа и клубясь возле
него.
     Таким  его  видела Тали в толпе женщин и  детей,  стоя у края котловины
Сабида, откуда он, бороздя глубокий снег, подымался к ним, весь распахнутый,
растерзанный, мокрый от  снега,  со  струйками пота, стекающими  по лицу,  с
глазами, полыхающими горячим  голубым  огнем, с  рукой, то и  дело хватающей
снег  и одним движением запихивающей, даже, скорее, жадно вмазывающей  его в
рот.
     А потом здесь, в этой же кухне, у сильно разожженного гоня, освежевывая
тушу, подвешенную на веревке к балке, он  рассказывал, как  случайно заметил
ее со двора и, не веря самому  себе  от счастья, все-таки так близко  к дому
они никогда раньше не подходили, он одним выстрелом уложил ее.
     А  потом побежал вниз,  в  котловину, и, когда подошел и схватил ее  за
ногу, она вдруг рванулась с такой силой, что он отлетел на несколько метров,
а  косуля,  несмотря  на тяжелую  рану, вскочила на ноги  и побежала,  а  он
все-таки успел приложиться  и выстрелить  (он  как  бы настаивал на том, что
успел приложиться,  то  есть не случайно  и  второй раз попал в нее),  и она
снова упала, и он снова подбежал к ней,  уже уверенный, что она  убита,  но,
когда он снова схватил ее за ногу, она  дернулась с неимоверной силой, но он
и второй  рукой успел уцепиться за  ту же ногу,  и все-таки она, несмотря на
две полученные пули, проволокла его по глубокому снегу метров десять, но тут
выбилась  из  сил  и  рухнула.  Но и после этого  они  еще  несколько  минут
барахтались в снегу, пока он не изловчился и не всадил в ее горло нож, и тут
она наконец притихла.
     Гудел  огромный костер, над  которым уже был подвешен большой котел для
варки  мяса,  а он  рассказывал, освежевывая тушу,  то  стягивая  с  хрустом
отделявшуюся от туши  шкуру,  то осторожно,  чтобы не испортить ее, надрезая
все  тем же ножом цепкую  пленку,  как бы склеивающую шкуру  с тушей, иногда
оттягивая  одной  рукой  сырую эластичную  шкуру, а кулаком другой  время от
времени протискиваясь под шкуру, чтобы облегчить ее отделение.
     Гудел  костер, похрустывала шкура, и вся его мокрая одежда  дымилась, и
под  ней легко угадывалась  гибкая  мощь  юного здорового тела.  А  потом за
длинным низким столиком дети ели вареное мясо с мамалыгой,  да еще разносили
по своим домам соседские  паи я  рассказ о том, как их брат убил дикую козу.
Так неужели это он сидит сейчас, сгорбившись  своим опустелым телом, и тянет
среди лета к огню свои зябнущие руки?
     Через  несколько  минут  сестра  молча поставила  перед Адгуром  низкий
столик,  наложила ему  из котла порцию мамалыги и,  кивнув на другую сторону
костра, где она поставила столик для себя, спросила у Тали:
     -- Пообедаешь со мной?
     -- Я здесь, -- сказала Тали.
     Та, ничего ей не отвечая  и нисколько не  удивляясь ее словам, вытащила
из  котла еще  одну порцию  мамалыги и выложила рядом  с порцией брата -- не
слишком далеко, не слишком близко.
     Так же молча она поставила между ними тарелочку с нарезанным сыром, две
тарелки с фасолью  и прямо  положила на стол несколько ломтей мокрой соленой
капусты. После этого  она  поставила уже в  уголок рядом  с  братом  банку с
каким-то лекарственным жиром.
     Молча проделывая все это, она как бы говорила Тали: "Ты можешь играть в
благородство,  это  -- твое личное дело. Но я знаю, что  это такое  и сделаю
все, чтобы не умереть".
     Адгур  стал  вытаскивать из банки  куски  жира. Он это делал  неприятно
позвякивающей металлической ложкой, которая воспринималась Тали как какой-то
больничный  инструмент.  Чегемцы пользовались только деревянными и костяными
ложками.
     Подав все сразу -- Тали поняла,  она это сделал а, чтобы лишний раз  не
подходить к  столу, -- Зарифа молча вышла  из кухни,  прикрикнула на собаку,
стоящую в открытых дверях, и, усевшись на перильца кухонной веранды, молча и
равнодушно оттуда смотрела на них.
     Она сидела на перилах веранды, озаренная солнцем, сильная девушка, и ни
капли не скрывала своего намерения во что бы то ни стало выжить.
     Иногда  клубы дыма от  костра  относило к  дверному  проему, и тогда на
мгновенье  исчезала  девушка,  сидевшая  на  перилах.  Но  потом  она  снова
появлялась там в той же  позе,  и  эта  неизменность  ее  неподвижной  позы,
казалось, тоже подчеркивала решительность ее намерения выжить.
     Тали не осуждала ее за намерение выжить, но она чувствовала, что грубая
откровенность  этого  желания  означает  уверенность,  что  брат  ее  должен
умереть. И вот с этой уверенностью она никак не могла примириться...
     Он  сделал своей ужасной  металлической ложкой  углубление  в мамалыге,
вложил туда куски этого жира из банки, и жир, теперь  растаяв, растекался по
мамалыге.  Он  ел фасоль,  макал  мамалыгу  в  это тающее масло  и с хрустом
разрезал зубами скрипящую и капающую соком капусту.
     Энергия, с которой  он ел,  Тали это чувствовала, говорила не столько о
его аппетите, сколько о  его яростном нежелании сдаваться. Он словно посылал
подкрепление своим слабеющим силам. И  каждый раз, когда  глоток проходил по
его страшно исхудавшему горлу, она это видела боковым зрением и  чувствовала
всей кожей усилия его воли, с  которой он проталкивал каждый глоток,  как бы
повторяя "И ты помоги мне... И ты помоги мне..."
     Девочка есть не хотела, но все-таки старалась есть как обычно, ничем не
выдавая  своего  состояния.  Неожиданно  он  закашлялся  и   долго  не   мог
остановиться, и, продолжая кашлять, он стал что-то  показывать рукой, а Тали
сначала никак не могла понять, что он хочет этим сказать,  и вдруг поняла, и
он тотчас понял,  что она поняла, потому что она ему в знак согласия кивнула
головой,  и  он  сквозь  кашель  просиял,  обрадовался  ее  пониманию.  Тали
догадалась, что знаки, которые он делал руками, означали, что  он закашлялся
не из-за своей болезни, а оттого, что очень уж дымит костер.
     Он  продолжал  кашлять,  в горле у  него  что-то мучительно  хлюпало  и
хлюпало, и она вдруг ощутила капельку слюны, выбрызнувшей из его клокочущего
горла  и вколовшейся ей в лицо чуть повыше верхней  губы. Девочка, похолодев
от ужаса, подумала, что теперь конец, что теперь она, конечно, умрет, и в то
же время чувство стыда и даже позора за свое  малодушие,  если она  даст ему
заметить свой страх,  было настолько сильным, что она удержала себя в руках,
и  только  мгновение  спустя  утерла  рукавом  место,  почему-то  мучительно
чесавшееся, куда вкололась капелька его слюны.
     Сестра  его продолжала  сидеть  на  перилах  и за  все  время кашля  не
изменила ни  своей неподвижной позы, ни выражения окаменевшего равнодушия на
лице.
     Они доели и встали из-за столика. Тали набрала воду в кубышку черпака и
поливала ему, когда они вышли на веранду  Он вымыл руки и особенно тщательно
споласкивал рот  и пальцем  промывал крепкие скрипучие зубы  Казалось,  зубы
свои он особенно  любил  за то,  что  это  единственная часть его организма,
нисколько  не пострадавшая за время  его болезни. Но  для постороннего глаза
ничто так не  напоминало о страшном разрушительном действии болезни, как его
крепкие,  здоровые  зубы  в  невольном  сопоставлении  с изможденным  лицом,
судорожной шеей и опустившимися плечами.
     Куры,  пока  он  споласкивал  рот,  осторожно подходили  и  выклевывали
крошки, которые он выплескивал изо рта.
     Как только  они вышли мыть руки, сестра его  обвязала  рот и нос черным
шарфом,  наверно выд