ночь колотил
озноб, и он никак не мог согреться у костра.
     А потом  через некоторое время  он заболел  чахоткой  и умер. Вот  так,
брат...
     Он замолк, о  чем-то задумавшись  и рассеянно поглядывая на  телевизор.
Потом взглянул на мать и, отключившись  от  своих мыслей,  усмешливо  кивнул
Зенону. Старушка, глядя на экран, что-то вполголоса бормотала. На  экране по
ходу сюжета герои лупили друг друга.
     -- Идите, идите  отсюда, -- бормотала старушка по-абхазски, -- пришли в
дом  моего сына и свалку  тут  устраивают...  Бесстыжие... Если ты  пришел в
гости, так и держись как гость...
     -- Да нет  их здесь! -- вскричала родственница  Зенона. --  Это  только
кажется, что они здесь! На самом деле они в Москве! В Москве!
     Она теперь  жила  не в горной деревушке, а в долинном  селе,  где давно
приспособилась к телевизору.
     -- Знаю, знаю, -- вздрогнула старушка от ее зычного голоса.
     --  ...Так вот,  -- взглянув на  Зенона и  взглядом напоминая,  что  он
возвращается  к  основному руслу  рассказа, зять продолжал, -- через два дня
после моего  похода к дому Альяса отец сказал: "Сегодня наша очередь кормить
гостей".
     Оказывается,  соседи по очереди каждый день приносили еду в дом Альяса.
Мама зарезала четырех кур, поджарила  их, напекла  десяток хачапури, уложила
все это в  корзину, и мы пошли к дому  Альяса.  Мне почему-то особенно  ярко
видится  этот солнечный  день.  Мы с мамой подымаемся по  каменистой  горной
тропке. Движения мамы легкие, гибкие, она явно взволнована, может быть самой
своей миссией милосердия, может  быть потому,  что должна там  встретиться и
говорить с чужими, незнакомыми людьми. И я, мальчишка, чувствуя ее смущение,
а сам этого смущения не чувствую, потому что уже был там, кажусь самому себе
старше, а мама мне кажется моложе, чем она есть.
     И  вдруг  чудо! Новенький плетень метров на десять снаружи  от  старого
плетня  окружает большой  приусадебный  участок Альяса.  Он почти  готов.  С
противоположной стороны оставалось еще небольшое неогороженное пространство,
и там возилось несколько человек, всаживая в землю колья и плотно оплетая их
свежими ветками рододендрона. Ограда плетня сходилась к новеньким воротцам с
длинной выдвижной кормушкой.
     Когда мы  поднялись к воротцам, вслед  за нами по  другой тропе подошли
три  человека  с  лицами,  истыканными  оспой.  Сколько  же  их  в  Абхазии,
удивляясь, подумал я  тогда. До этого я не видел ни одного человека с лицом,
подпорченным оспой.
     --  Хватит, хватит людей! -- крикнул  один из возившихся возле плетня и
направился к нам.
     Мама аккуратно выложила из корзины в кормушку свои приношения.
     -- Как больной?  -- спросила она,  когда человек, приближавшийся к нам,
подошел к воротам.
     -- Пока плохо, -- сказал он громко и, потянув на  себя кормушку, взял в
руки выложенных мамой кур и хачапури, -- день и ночь елозит!  Волдыри  пошли
по телу! Сегодня выкупали его в кислом молоке... Может, полегчает...
     -- Выходит, мы не нужны?  -- спросил  один  из тех,  что  стоял рядом с
нами. Я заметил, что у него  лицо особенно попорчено  оспой. Мне подумалось,
что он от этого считает себя самым  большим знатоком болезни. Но стоявший по
ту сторону ворот не обратил на это внимания.
     --  Спасибо,  уважаемые, от имени родственников! Спасибо, уважаемые, от
имени нашего  народа! -- вдруг закричал  он,  придерживая  руками хачапури и
кур. -- Спокойно идите по домам! Людей хватает!
     Он  повернулся и неуклюже, боясь, что  наши приношения вывалятся у него
из рук, двинулся к дому. Мы с мамой тоже пошли к себе.
     В течение месяца мы еще несколько раз приносили еду, и,  когда  больной
наконец  выздоровел  и никто  из  домашних не  заразился, бригада помощников
разъехалась по домам. Так вспышка черной оспы была раздавлена в своем очаге.
Народная санитария победила.
     Зенон,  слушая  рассказ  зятя,  тоже  очень ясно  представил  себе  тот
далекий, солнечный день, когда эта вот старенькая старушка была еще молодой,
крепкой  женщиной, а муж  сестры  был мальчонкой (или это был сам Зенон?), и
они  легко  и быстро подымались по горной  тропе,  чтобы накормить  народных
санитаров, ухаживавших  за больным и  защищавших деревушку, а  может,  и всю
Абхазию от нашествия Царского Гонца.
     Далекий,  могучий поток народной  жизни остужающим дуновением  коснулся
одинокой,  болящей души  Зенона. Недаром,  думал  он, люди веками хранили  и
воспитывали в своих детях мистическое  уважение и любовь к этому  понятию --
народ.
     Народ -- это вечно живой  храм личности, думал Зенон, это  единственное
море, куда мы можем бросить бутылку с запиской о нашей жизни, и она рано или
поздно дойдет. Другого моря у нас не было, нет и не будет.
     ...Через некоторое время все  перешли на кухню ужинать. Во время  ужина
родственница Зенона вдруг посмотрела на него обиженными глазами и сказала:
     -- Купил  бы мне  сапоги...  Смотри, в каких  туфлях я  хожу... Подошва
тонкая, а у меня ревматизма...
     --  Ох, тетушка,  --  ответил  Зенон,  -- я так  не люблю этими  делами
заниматься...
     --  А зачем тебе заниматься?  -- удивилась она.  -- Ты дай мне денег, я
сама и куплю.
     В той  среде,  где он жил, Зенон краем  уха  слышал, что женские сапоги
стоят полтораста  рублей. Или  сто? Сто он  мог дать  ей, но больше не  мог,
потому что на обратный билет не хватило бы.
     -- А сколько они стоят? -- спросил он у нее.
     --  Так   тридцать!   --  воскликнула   она,  как  бы   удивляясь   его
неосведомленности или наивности способа, каким он хочет отделаться от нее.
     Зенон дал  ей  денег,  и  она  удовлетворенно,  но  и без особой  суеты
благодарности положила их к себе  в кошелек.  Точнее  говоря, вообще никакой
суеты благодарности не было.
     Когда пришло время ложиться, матери зятя  и Зенону постелили в  большой
комнате,  где стоял телевизор.  Его  выключили,  потом  погасили  свет,  и в
полумгле  бледнела стеклянная дверь, ведущая  в лоджию. Из соседней квартиры
доносилось погромыхивание телевизора.
     --  Отсюда их прогнали,  -- пробормотала  старушка, укладываясь, -- так
они на  балконе  беснуются...  Сердятся,  что  их  прогнали...  Пожалей нас,
господи! Сохрани детей моих и внуков!
     Старушка притихла. Балконная дверь светилась бледным, печальным светом.
Вот  и все, подумал Зенон, завтра надо  лететь  обратно  и  заниматься своим
делом. И вдруг он подумал: всю жизнь, всю жизнь положил на это дело, пытаясь
делать  его хорошо, и, может,  от  этого матери недодано, сестре недодано, и
теперь  их нет  и никогда  не  будет,  и  нечем отблагодарить за их  чистую,
самоотверженную жизнь.
     Проклятый  год!  Он  унес  брата, маму,  сестру.  Зенон вдруг  заплакал
обильными, беззвучными,  сладким  отчаяньем  утоляющими душу слезами.  Зенон
почти никогда в жизни не плакал, а так только  в раннем детстве. Он  никогда
не думал, что жесткую корку жизни можно смягчить слезами. И теперь он плакал
за  все те времена, когда удерживался от слез, плакал за всех близких сразу,
но  волнами  набегали отдельные слезы брату, отдельные слезы маме, отдельные
слезы сестре и отдельные слезы собственной жизни.
     И  когда  слезы  стали иссякать,  как  камни на дне  обмелевшего  ручья
высунулись мысли. Ну что  ж,  подумал  Зенон, чем  больше  любимых  там, тем
смелей мы обращаемся со своей  жизнью  здесь. Он подумал: скорбь  есть самое
последнее, самое успокоительное  гнездо человека в этом мире, потому что это
гнездо никто не может разорить.
     Мысли одна за другой легкой вереницей проходили  в голове. Оказывается,
слезы, подумал Зенон, лучшая оросительная система для выращивания мыслей. Но
мысль становится мыслью  только  тогда, когда  что-то отсекает.  И потому на
самой  прекрасной  мысли  можно нащупать  уродский  след отсекновения  и,  в
конечном итоге, неполноты. В  слезах нет этой неполноты, и потому слезы выше
мыслей,   честнее  мыслей.   Слезы   и   есть  знак  полноты,  они  идут  от
переполненности, а переполненность и есть лучшее доказательство полноты... С
этой мыслью Зенон уснул.
     На  следующий день  приятель, приехавший, чтобы увезти его в  аэропорт,
сказал, что у школьного товарища Зенона внезапно в больнице умер отец.
     Это был  солнечный старик с ясной, веселой головой. Уже после окончания
института,  живя  в  родном  городе, Зенон  частенько захаживал к  школьному
другу, и старик охотно проводил с ними вечера за выпивкой,  спорами, шутками
и даже шутливыми ухаживаниями за их девушками.
     Зенон вдруг отчетливо, словно все это происходило вчера, вспомнил слова
старика на одной вечеринке у школьного товарища.
     --  Крепче  прижми  ее!  --  азартно  крикнул  старик под  общий  смех,
обращаясь к Зенону, танцевавшему с любимой девушкой.
     Странно,  подумал  Зенон,  что  я в  Москве  почти  никогда  о  ней  не
вспоминаю.  Словно все,  что было тогда, осталось  на  том  берегу жизни.  И
сейчас Зенон, вспомнив, вернее услышав тот давний  возглас старика, подумал,
что возглас его был провидческим.
     Как будто Зенон не танцевал со своей девушкой, а входил с нею в реку, а
старик,   перекрикивая   шум   потока,  предупреждал,  что  ее  может  смыть
течением... Впрочем, никто ничего не знает.
     Школьный  товарищ жил на улице, где проходило детство  Зенона, и многие
там все еще его  помнили.  Ему всегда как-то стыдно  было, приезжая в родной
город, заходить  на улицу детства.  Он  как-то никогда не  мог взбодрить  ее
обитателей  не  только общим выражением  счастья на  лице,  но даже хотя  бы
выражением частных  удач. И хотя  удачи  были и успехи были, но как-то  сама
личность Зенона, его лицо и одежда  не  хранили следов этих успехов и  удач.
Улица  хотя и доброжелательно здоровалась с ним, улыбалась ему, но все-таки,
провожая его  взглядом, как  бы говорила:  "А  стоило ли так далеко уезжать,
чтобы приехать с таким лицом?"
     Вероятно, думал  Зенон, каждый, кто всерьез  берется за перо, осознанно
или неосознанно  обещает сделать людей  счастливыми. И вот человек  пишет  и
пишет, проходят  годы,  он приезжает в родные места и тут-то спохватывается,
что никого не осчастливил. В родных местах это хорошо видно.
     И  хотя люди, которых он хотел  осчастливить своим творчеством,  ничего
такого  и  не ожидали  от  него,  но, глядя на  его  лицо  с  явными следами
смущенной  неплатежеспособности, смутно  догадываются,  что  им чего-то было
обещано, но обещание оказалось шарлатански несбыточным.
     В общем, тут  была  какая-то  хроническая  неловкость.  Поэтому,  когда
машина остановилась  возле дома школьного товарища, Зенон выскочил из нее и,
кивая соседям, быстро, не давая им как следует вглядеться в свое лицо,  даже
как  бы зачадрив его  траурной целеустремленностью, вошел  в  дом  товарища,
чтобы перед отлетом выразить ему соболезнование.
     Увидев  его,  товарищ  разрыдался,  явно вспоминая  их  далекие,  милые
вечера. Зенон обнял его, трясущегося  от рыданий, прижал к себе и постарался
успокоить.  Через  несколько минут тот  немного  успокоился,  достал платок,
тщательно вытер им глаза и вдруг, приосанившись, сказал Зенону  с интонацией
самоутешения:
     -- У тебя трое умерло, а у меня все-таки один...
     Как он был  хорош, подумал  Зенон, когда рыдал у меня  на груди,  и как
стал  жалок и  беден, когда  попытался при  помощи  логики себя утешить.  Не
чувствуя никакой личной обиды, Зенон попрощался с этим  несчастным человеком
и уехал в аэропорт.

--------
        Глава 29. Большой день большого дома

     Середина лета 1912 года.
     В жаркий  солнечный день во дворе  Большого Дома под  сенью  яблони  на
овечьей шкуре  сидела двенадцатилетняя  Кама  и  кормила  своего  племянника
Кемальчика.
     У  подножия яблони  на  деревянной колоде  сидел ее  самый старший брат
Сандро  и рассказывал  своему  гостю  веселые  истории  из своей еще  совсем
молодой жизни.
     Этот гость здесь появился случайно. Он шел из села Наа  в Чегем к своим
родственникам. Сандро  от нечего делать  перехватил его  на  верхнечегемской
дороге, обещав угостить хорошим обедом, как  только  придут русские геологи,
которых он ожидал. В  ожидании  геологов, которые  все не приходили,  Сандро
угощал его  своими байками. Гость тоже  пытался  поделиться своим  жизненным
опытом,  но Сандро  после  первых  же  попыток  подавил  гостя,  то  и  дело
приговаривая:
     -- Да это что! Вот ты послушай, что со мной было!
     Кормя младенца, Кама прислушивалась к веселым историям своего брата. Но
больше,  чем  эти  веселые  истории, ее  смешило  то,  что  гость  брата  из
вежливости начинал  смеяться раньше,  чем надо  было смеяться. Очень  уж  он
боялся прозевать место, где надо смеяться,  и это было смешнее  всего. Кама,
кажется не без оснований, находила этого неведомого гостя туповатым.
     Она держала  в руке миску  с тюрей из кислого  молока,  куда  накрошила
чурек  и  ломтики  свежего  огурца.  Рот  малыша  сначала  охотно  разевался
навстречу  костяной ложке, а потом Кемальчик стал все ленивей открывать его,
рассеянно  озирая  двор своими  большими  черными глазами,  время от времени
пытаясь  выплюнуть изо рта кусочки огурца, но девочка  ловко  заталкивала их
назад. Наконец малыш сердито замотал головой и сказал:
     -- Не хоцу!
     Кама  доела  за  ним тюрю,  похрустывая ломтиками  огурчика,  тщательно
выскребла ложкой  стенки миски,  потом встала и, выйдя  из-под тени  яблони,
пошла в сторону кухни.
     Легкая, в цветастом ситцевом платье с короткими рукавами, она шла через
двор, бесшумно  переступая длинными босыми ногами по горячей  траве. Толстые
светлые  косы  со смешной, как бы девичьей солидностью  лежали на ее  худой,
детской спине. У самой кухни она обернулась и, с улыбкой взглянув на  малыша
своими широко расставленными  большими сине-зелеными глазами, погрозила  ему
ложкой. Кемальчик понял,  что  она  имела в виду,  и  лукаво улыбнулся ей  в
ответ.
     Под  сенью той же  яблони к колышку была  привязана наседка. Вокруг нее
роились желто-пушистые цыплята. Они сиротливо попискивали, время  от времени
равнодушно поклевывая рассыпанную вокруг колышек муку,  и, приподняв голову,
вдруг задумывались, словно пытаясь вспомнить и сравнить свою недавнюю  жизнь
внутри яйца с этой  земной жизнью. Кемальчик уже несколько  раз  подбегал  к
ним, пытаясь  схватить солнечный комочек  цыпленка, что  сильно не нравилось
наседке, и она могла больно клюнуть его, если  б Кама не успевала подхватить
малыша. Вот Кама и грозила ему сейчас, чтобы он сидел на месте и не вставал.
     На длинной веранде, соединяющей кухню с горницей, за  ткацким станком в
своей  неизменной  черной одежде сидела  бабушка Камы и  ткала холст.  Одной
рукой  она  ловко  прокидывала  щелкающий  катушкой  челнок  сквозь  лучисто
разлетающиеся нити основы и ловила его другой. Пришлепнув прокинутую уточную
нить  рамкой  батана, она перекидывала  челнок  в  обратную  сторону и снова
пришлепывала нить.
     Рядом  с  бабушкой на низенькой скамейке  сидел Навей, тринадцатилетний
брат Камы. Он громко, во весь голос читал  русскую книгу. Чувствовалось, что
мальчику доставляет удовольствие не только содержание книги, но и сами звуки
такой странной и  такой приятной для  него русской  речи. Чтобы  усилить для
себя эту странную приятность, он старался читать как можно громче.
     Он был единственным сыном Хабуга, который учился в школе. Так как в  те
времена в Чегеме  школы не было,  он учился в селе Анхара, где жил  у  своей
старшей сестры. Кстати, именно сына этой сестры  уже  больше месяца  нянчила
Кама. Сестра заболела малярией, за мальчиком не то что некому было смотреть,
а  просто сестра  решила, что ребенку  в летнюю  жару  будет лучше пожить  в
горах, да и от лихорадки подальше.
     Навей читал книгу "Робинзон  Крузое", сочиненную Даниэлем  Дефое. Так в
те времена произносилось название книги и имя  ее автора. Прочитав несколько
страниц, мальчик по-абхазски  пересказывал бабке их содержание.  Но бабушка,
хоть и  внимательно слушала его, однако пользовалась  каждым случаем,  чтобы
уличить  Робинзона  в  глупостях  и  противоречиях. Она никак  не  могла ему
простить, что он покинул дом и родину вопреки воле отца.
     Кама вошла в кухню,  показавшуюся ей темной, несмотря  на яркий очажный
огонь.  Она поставила  на стол миску  с  ложкой.  Мать сидела  на  низенькой
скамейке у очага. Ее полное, доброе лицо было озарено огнем костра.
     Прокручивая мешалку между ладонями, она размалывала в котелке разбухшие
зерна  фасолевой  похлебки.  Услышав  шаги  Камы, она  подняла  голову и, не
переставая прокручивать мешалку  между ладонями, с улыбкой кивнула в сторону
веранды:
     --  Слышь, как  брат  твой расчитался! Прямо  мулла.  Русский  мулла. Я
одного взять в толк не могу, как они там в школе круглый год так горланят, а
учитель не сходит с ума? Или он, как мельник, привыкает к шуму?
     -- Не знаю, -- сказала Кама и повернулась к выходу.
     -- Бабке-то хорошо,  -- посмеиваясь, зачем-то бросила вслед ей мать, --
она глуховатая.
     Кама вернулась под сень яблони и шлепнулась рядом с племянником. Сандро
и его гость,  говорившие до  этого о чем-то,  внезапно замолкли. Со  стороны
приусадебного  поля  стало  слышно, как  время  от  времени мотыги  звякают,
натыкаясь на камушки в пахоте.
     Там отец Камы с тремя сыновьями  мотыжил кукурузу. Когда одна  из мотыг
звякнула  особенно громко, Сандро вдруг приподнял голову  и  посмотрел  в ту
сторону,  откуда доносился  звук. Казалось, он силится понять, не укоряет ли
его этот звук  в том, что он  тут рассиживается в  тени, когда братья и отец
работают. Через мгновение, словно решив: нет, не укоряет! -- он заговорил со
своим гостем.
     Так  Кама поняла смысл выражения его лица и, улыбнувшись  этому смыслу,
принялась  играть  с  Кемальчиком.  Малыш  едва-едва  начал  говорить.  Игра
заключалась в том, что Кама называла какую-нибудь часть тела, а Кемальчик ее
показывал.
     Некоторые  жесты его  так  ее  смешили,  что  она с хохотом валилась на
шкуру. Один раз Сандро взглянул на  ее хохочущее лицо, как бы удивляясь, что
в его  присутствии  люди могут находить другой, независимый от него источник
юмора. Кама это почувствовала, и ей стало еще смешней.
     -- Ну, а теперь покажи, где твои ноги? -- спросила она у Кемальчика.
     Малыш  услужливо показал  на  ступни своих босых ножонок.  Каму  ужасно
смешило, что он именно ступни считает ногами. Но самое смешное было впереди.
     -- А теперь покажи живот. Где живот?
     Малыш охотно  задрал  рубашонку, пыхтя и стараясь рассмотреть пупок, он
выискал его ладонью и показал. Так бывало всегда!
     Кама запрокинулась от  хохота.  Ее хохот почему-то возбудил Кемальчика,
он  вскочил  со  шкуры, подбежал  к  гостю Сандро и задал ему  свой  любимый
вопрос:
     -- Ты купался?
     Гость  неуверенно  пожал  плечами. Было  похоже,  что  он насторожился,
ожидая более определенных оскорблений.
     -- Ты купался? -- опять  спросил малыш,  весело  глядя  на гостя.  Кама
корчилась  от  сдерживаемого  смеха  и  даже   прикрыла  рукой  свои  широко
расставленные глаза, чтобы не смущать гостя смеющимся взглядом.
     --  Да, да,  -- наконец сказал гость  шутливым тоном, показавшимся Каме
несколько вымученным, -- я всегда купаюсь, когда еду куда-нибудь.
     То ли потому что малыш знал, что гость не  приехал, а пришел, то ли еще
по какой-то причине, но ответ гостя его явно не удовлетворил. Он снова задал
ему тот же вопрос,  на  этот  раз,  видимо, рассчитывая на более  доходчивую
форму, несколько видоизменив его:
     -- Ты купатый?
     Гость слегка помрачнел, но  тут Кама подхватила  Кемальчика и поволокла
его к себе на овечью шкуру.
     -- Ты купатый?! -- еще  раз восторженно успел бросить малыш, дрыгаясь в
руках у Камы и оборачиваясь на гостя.
     -- Он сам очень не любит купаться, -- сказал Сандро, --