они живут
там,  но,  размножаясь  со  скоростью,  несколько опережающей наше терпение,
расселились  и  по остальным районам Абхазии. Их  смешной  выговор  с  точки
зрения  общеабхазского  языка  (наши  видят в этом  смехотворную, но упорную
попытку порчи его)  и их действительная жизненная напористость, доходящая до
неприличия (с точки зрения нашей склонности к раздумчивости в тени деревьев)
-- предмет бесконечных шуток, пересудов, анекдотов.
     Я никак не мог понять,  почему он, собственно, должен держаться за них.
Кстати, у меня было смутное чувство, что я эту  историю когда-то  слышал или
даже она приснилась мне, и тогда  же  во  сне было непонятно,  почему  их не
отпускают жить отдельным колхозом.
     Но не спросил у него с самого начала об этом, а теперь, когда он описал
столько подводных рифов,  которые  ему удалось мягко обогнуть, я боялся, что
мой вопрос прозвучит как сомнение в разумности его грандиозного предприятия.
     Уточняя те или иные этапы своей борьбы, он кивал быстроногой невестке и
говорил:
     -- Вынь у меня там из сундучка бумажку... Ту, что розоватенькая...
     Невестка бежала, мелькая стройными  ногами по  зеленой траве, вбегала в
дом и приносила розоватенькую справку.
     -- Ага,  -- говорил Раиф  и, слегка погладив справку, как гладят щенка,
передавая его в чужие руки, добавлял: -- Прочитай, что там написано.
     Я  читал, и  справка подтверждала именно  то, что  он говорил. Рассказ,
подтвержденный розоватенькой справкой, двигался дальше, пока  не упирался  в
необходимость нотариального  подтверждения голубоватенькой справкой или той,
что вроде рецепта, или той, на которой в середке печать, как пупок.
     --  Что ты задергал  мою невесточку!  --  наконец не выдержала Тата.  И
обратилась к ней: -- Да вывали ты их разом!
     -- Нет, нет, -- с комической важностью возразил Раиф, -- пусть приносит
те, что мне нужны.
     При этом  он с любовной снисходительностью  посматривал на жену,  давая
знать: не всякую справку можно вываливать как бабское лоскутье, иная справка
лишнего глаза не терпит, простушка ты моя.
     Взгляд его бесшумно токовал, и она, мгновенно улавливая  это токование,
выпрямляла   свой  стройный  стан  и,  опуская  глаза  в   позе  сдержанного
индианского кокетства, говорила:
     -- Если бы я хоть знала, чего ты убивался с этим выселком.
     Он опять  со снисходительной улыбкой направлял на нее токующий  взгляд,
под которым  она еще  больше  выпрямлялась, после чего  он, не  удостоив  ее
ответом, продолжал рассказ.
     И теперь, когда его собственная жена несколько раз  выразила недоумение
по  поводу его  многолетней борьбы,  спросить  его  об  этом  было  особенно
неудобно.  Я боялся, что  он тут же намекнет  на генетическую  родственность
нашей сообразительности. Но  при  этом  я,  в  отличие  от его  жены, не мог
рассчитывать на любовную снисходительность и тем более токующий взгляд.
     Забавно было  слышать,  как  жена  его каждый  раз,  когда  он  пытался
пригубить стакан, ворчливо замечала:
     -- Твое вино теперь компот. А ты что пьешь?
     Он  снисходительно   выслушивал  ее,  переводил  задумчивый  взгляд  на
кастрюлю, как  бы из любви к  жене почти готовый приняться за компот, однако
не принимался и выпивал свой стакан.
     Каждый  раз, когда  Тата напоминала про компот, все начинали  смеяться.
Дело в  том, что компот  вообще не принадлежность  абхазской  кухни. Абхазцы
переняли его  у  русских. Ее слова как бы означали, что она теперь переводит
своего  мужа в разряд  русских мужчин,  которые,  по  ее разумению, только и
делают, что пьют компот. А так как все  остальные застольцы прекрасно знали,
что русские мужчины далеко не всегда ограничиваются компотом и даже  никогда
не ограничиваются компотом, они начинали веселиться. Превосходство знания --
теплый источник юмора.
     Раиф в  свое  время был  неплохим тамадой,  то  есть  человеком, весьма
стойким к  питью. Стойким не в  смысле устоять  перед выпивкой,  а  в смысле
устоять на ногах после хорошей выпивки. Но здоровье в последние годы  слегка
пошатнулось, и жена, жалея его, говорит перед каждым стаканом:
     -- Твое вино теперь компот. А ты что пьешь?
     Возможно, он ей иногда уступал, но я этого не видел. Кстати, после того
как он выпивал вино, она иногда говорила с запоздалой надеждой:
     -- Пусти хотя бы вслед...
     Раиф бросал задумчивый  взгляд на  кастрюлю и, словно решив: нет, и там
не стоит портить вино! -- отворачивался.
     Заур, по-видимому  решив уравновесить  компотные  намеки  на одряхление
отца, наклонился ко мне и шепнул с библейской простотой:
     --  А  мой отец еще иногда  восходит  к  маме. В  это время его все еще
восходящий отец  поднял  стакан за  всех  наших мальчиков,  которые служат в
армии, поднес его  ко  рту и вдруг с дурашливым удивлением отвел его от губ,
как бы пораженный, что нравоучения не воспоследовало. Все рассмеялись.
     -- Оставь, ради бега, -- досадливо махнула рукой Тата.
     Раиф опять дурашливо посмотрел на жену,  потом удивленно  на  остальных
застольцев, словно спрашивая: "О чем она? Я же ничего не говорил".
     Насладившись слабым  ходом жены, он опять направил на нее свой токующий
взгляд. Тата опустила глаза и снова  замерла  в позе  статичного индианского
кокетства.
     -- Когда она мне  приглянулась, --  кивнул  он головой  на жену, как бы
торопя обратить  наше внимание  на  четкость форм ее индианского  кокетства,
пока они не размякли,  -- и я стал бывать в Большом Доме, вот что случилось.
Однажды я уезжал... Молодой был, влюбленный... Не то, что сейчас, правда?
     Он многозначительно замолк и взглянул на жену.
     -- Не в наши годы об этом говорить,  -- тихо вымолвила Тата и, замирая,
опустила глаза.
     Раиф кивнул в сторону жены, на  этот раз обращая внимание на мгновенную
силу своего гипноза. Потом продолжил:
     -- Да, молодой  был, горячий. Я  сел  на свою лошадь  и  уже  отъехал в
сторону ворот, и тут на меня нашло. Я огрел лошадь камчой и перескочил через
изгородь.  Изгородь  была  изрядная,  но я перемахнул. Да и  лошадь  была  с
перцем... Так  вот... Оказывается, Сандро в это  время  сказал:  "Я  поцелую
задницу его лошади, если этому длинноносому достанется наша красавица".
     Мне это  потом передали. Кязым, царство ему небесное,  был за  меня, но
Сандро был против. Ладно, думаю,  а сам затаился. Я выждал время, пока у нас
не  родился  первый ребенок. Сразу  вскидываться некрасиво.  Все  же молодой
зять. И вот  однажды  Сандро  приезжает  к нам домой.  Чем могли  встретили.
Хлеб-соль,  туда-сюда. Я и за столом выждал время, пока  все в настроение не
вошли. Значит, выждал время и говорю:
     -- Слушай, Сандро, ты сказал, что поцелуешь задницу моей лошади, если я
возьму твою сестренку? Он смеется:
     -- Да, сказал!
     -- Ну тогда, -- говорю, -- пошли в конюшню, выполняй свое слово!
     Но разве этого шайтана поймаешь!
     -- Я бы, -- говорит, -- поцеловал, да ведь у тебя теперь другая лошадь,
а я имел в виду ту!
     В самом деле,  я сменил к этому времени лошадь...  Да, Сандро! Во время
войны приезжает к нам и говорит:
     --  Помоги  мне  участочек  земли  получить.  Время трудное,  хлеба  не
хватает.
     Я уже был  членом правления. Мы  тогда городским помогали.  Поговорил с
председателем, выделили ему землицы. Я говорю ему:
     -- Я тебе вспашу и засею участок. А ты приезжай мотыжить кукурузу.
     -- Спасибо, -- говорит, -- конечно, приеду. С тем и уехал. Пришло время
мотыжить, а  его все  нет и нет.  Уже  сорняк выше кукурузы. Встречаю его на
одной свадьбе:
     -- Ты чего не едешь мотыжить свою кукурузу? А он мне:
     -- Сейчас  у меня со  временем  плохо. Никак не могу. Ты  промотыжь мою
кукурузу, чтоб твои труды не пропадали, а я приеду на вторую прополку.
     И на вторую прополку не приехал, только приехал собирать урожай.
     Тут Заур захохотал и сквозь хохот выкрикнул:
     --  Папа  сам  всю  жизнь  искал,  кто бы на  него поработал, а тут сам
попался на Сандро!
     -- Как  ты, сынок, можешь такое  говорить об  отце, -- покачала головой
Тата, -- твой отец всю жизнь  член правления колхоза...  Он, конечно, больше
головой работал, чем руками...
     -- Головой своих лошадей! -- со смехом перебил ее Заур.
     Отец с добродушным превосходством оглядел своего сына и сказал:
     -- Голова худшей из моих лошадей уж на директора школы потянет.
     И  он снова приступил к рассказу  о борьбе  с жителями выселка, которые
хотели выделиться в  отдельный колхоз. И  тут  вдруг обнажилась удивительная
деталь.    Оказывается,   эта   его   многолетняя    борьба   была   глубоко
законспирирована  от жителей самого выселка.  Оказывается, в один прекрасный
день Раиф пришел в обком партии с  заявлением, написанным хорошим  городским
адвокатом. Он положил его на стол и еще устно  рассказал работнику обкома  о
неимоверном  вреде  отделения  небольшого  выселка   от  богатого,  сильного
хозяйства.
     И так случилось, что на  обратном пути у автобусной станции он встретил
нескольких  жителей  выселка,  делегированных  в  обком партии с  совершенно
противоположной целью.
     Раиф  им, конечно, ничего не рассказал о своем посещении обкома, и  они
вместе пошли в ресторан, чтобы перекусить и обсудить проект жалобы. Выслушав
их,  Раиф  предложил им включить в жалобу просьбу о  необходимости  в  новом
колхозе новой школы, потому  что детям выселка далековато идти  в  школу  на
центральную усадьбу.
     -- Зачем? -- насторожились делегаты.
     -- Я слышал, что секретарь обкома очень любит детей, -- сказал им Раиф.
     Бедняги  включили в  свою жалобу и просьбу о  новой школе, которая  как
последняя соломинка надломила спину верблюду.
     Оказывается, эта многолетняя тяжба надоела секретарю обкома, и он решил
сам на месте во всем разобраться. Раиф сказал, что секретарь обкома, приехав
в деревню, не председателя  посадил  в  свою  машину,  а  его.  Председатель
склонялся отпустить жителей выселка  на все четыре стороны, и это, видно, не
понравилось секретарю  обкома.  Объехав  вместе  с  Раифом  все  бригады, он
убедился,  что  выселок находится от центральной  усадьбы не намного дальше,
чем другие  края деревни,  и что у колхоза  достаточно машин, чтобы в случае
необходимости возить людей на любые места работы.
     В тот же  день было устроено общее собрание колхозников, где  секретарь
обкома выступил со  своими  соображениями  о  нецелесообразности  распыления
большого хозяйства. В конце он сказал:
     -- Если мы будем строить школы  для каждой бригады, мы разоримся  и нас
прогонят.
     Речь  секретаря  обкома,  в  особенности ее  концовка,  вызвала  бурные
аплодисменты, и подавляющее большинство крестьян проголосовало за братство и
дружбу с эндурцами в рамках одного колхоза.
     -- Но почему же все-таки ты не дал им выделиться? -- вырвалось у меня.
     -- Они и так богаче нас, -- просто сказал Раиф.
     -- Почему? -- спросил я.
     -- Надо же  правду  говорить,  --  отвечал он, мирно сокрушаясь, -- они
лучше наших работают и больше получают.
     -- Какая тебе разница, где они больше зарабатывают, в своем колхозе или
в общем? -- спросил я.
     -- Есть разница, -- сказал он, подумав, -- надо же правду говорить. Они
и лучше наших работают, но и шахер-махеры умеют делать лучше наших. Если они
будут жить отдельным  колхозом, у них  от бригадира до учетчика, от учетчика
до бухгалтера,  от  бухгалтера до  председателя одна линия будет. Рука  руку
моет. Я им сломал эту линию.
     Мы  выпили   за  сломанную  линию,   и  тут  Заур,  похохатывая,  начал
рассказывать давнюю историю о том, как мы с ним, тогда еще совсем мальчишки,
жили с пастухами  на альпийских  лугах. Ночью разразилась страшная  гроза  с
градом и сильным ветром. Наш балаган  наполовину развалился, скот от  ударов
градин  стал  разбегаться, и пастухи криками сгоняли его. А я,  оказывается,
все это время, стоя верхом на раскладушке, орал:
     -- Давай сильней! Еще сильней!
     Вероятно,  я  тогда   с  мальчишеской   прямолинейностью   истолковывал
знаменитые слова Горького: "Пусть сильнее грянет буря!"
     Сам  я  эту ночную грозу хорошо помню, а то, что кричал, забыл. Но  ему
мои крики врезались в память. Конечно, на  взгляд деревенского мальчика, это
было  то  же   самое,  что  говорил  Иванушка-дурачок  при  виде  похоронной
процессии: "Таскать вам не перетаскать!"
     Но  с тех  пор прошло столько времени! Можно  было  и позабыть  об этом
случае.  Нет,  он   каждый   раз   вспоминает   о   нем  и  рассказывает  со
всевозрастающим энтузиазмом.
     С  годами, я думаю, каждый нормальный  человек  дозревает  до здорового
консерватизма, и напоминание о его юношеских призывах  к буре, если  таковые
имели  место,  ему крайне неприятны. Возможно, именно по  этой же  причине с
годами Зауру мое поведение во время ночной грозы представляется все более  и
более смешным.
     Тут  во  двор вошел младший сын Раифа,  высокий,  стройный  Валико.  Он
работает заведующим животноводческой фермой.  Он такой  же любитель лошадей,
как  и  его  отец в прошлом. Оказывается, сегодня колхоз приобрел  несколько
скаковых  лошадей и  по этому  поводу было небольшое возлияние с  черкесами,
которые их привезли.
     К немалому моему  удовольствию,  он  бесцеремонно перебил  брата и стал
рассказывать о великолепных  достоинствах  этих лошадей, уже  испробованных,
надо полагать до выпивки. Во время рассказа взгляд его случайно  остановился
на кастрюле с  компотом,  и он, пробормотав: "Эта проклятая  чача!"  -- взял
кастрюлю  и  осторожно  всю  ее  выцедил, как-то  мимоходом решив  компотную
проблему.
     Нахмурившийся  было старший брат, воспользовавшись паузой, пока младший
пил  из  кастрюли, холодно  отогнал его лошадей и  продолжил рассказ  о  той
далекой альпийской ночи, но уже с гораздо меньшим успехом.
     Младший брат,  поставив  опустошенную кастрюлю на место, снова  перебил
его  и  припустил на  своих скаковых. Теперь  было  видно, что  он  на очень
хорошем взводе.
     Старший брат нахмурился и сказал:
     -- Что ты меня перебиваешь? Я хотя бы на один день старше тебя?
     Младший  вдруг растерянно осекся, словно осознав, что он не  только  на
один день,  но на  целых три  года  моложе своего  брата, и, как бы прикинув
длину  предстоящего  застолья  и  чувствуя,  что  он  невольно  снова  может
выскочить  на  своих скаковых  или  на  чем-нибудь  похлеще,  вдруг встал  и
повинным голосом сказал:
     -- Я, пожалуй, пойду лягу.
     --  Иди, кто тебя держит,  -- заметил старший,  и  тот пошел  в сторону
дома.
     Тата молча посмотрела вслед уходящему сыну, потом взглянула на его жену
и сделала ей  многозначительный кивок.  Невестка немедленно ответила кивком:
сигнал  принят.  Тогда  Тата сделала еще один  кивок, на  который невесточка
ответила радостным кивком и, еле  сдерживая смех,  рысцой бросилась вслед за
своим   лошадником.   Мой  прикидочный   анализ   кивков   в  их   временной
последовательности дал  такую расшифровку: приготовь  постель...  поставь  у
изголовья тазик...
     -- Послушай, -- вдруг обратилась Тата к мужу, -- я тебя прошу, поговори
со стариками. Я знаю, что бедный Нури  извелся  среди чужих.  Пусть  простят
его. Слава богу, уже пять лет прошло.
     И тут лицо Раифа окаменело. Он посмотрел на жену со сдержанным гневом.
     -- Я, что ли,  не  впускаю его в наш род, -- тихо проговорил он, --  мы
вместе со старейшинами решили это.
     -- Ты же сам знаешь, --  примиряюще  сказала Тата, уже опустив веки, --
твое слово -- золото.
     -- Вот сидит родной брат человека, которого он оскорбил, -- кивнул Раиф
на соседа, -- если хотят, пусть  впускают в свой дом. Но я  с этим хулиганом
за  один стол не  сяду.  Вам  же будет стыдно,  если я не приду на фамильные
сборища.
     -- Как  можно!  --  воскликнул сосед и мягко добавил: --  Но и времени,
Раиф, извини, что режу твое слово, много прошло.
     --  Как  хотите,  --  сказал  Раиф, и лицо  его  продолжало  оставаться
непроницаемым как скала, -- можете  его впустить. Но я с ним за один стол не
сяду.
     -- Что  ты, что ты, Раиф, -- поспешил  сосед, -- без  тебя мы и шагу не
ступим!
     Дело было  вот в чем. У  этого Нури  отец умер шесть  лет назад.  Когда
справляли    годовщину   его   смерти,   оказывается,   Нури    подошел    к
старику-односельчанину  и спросил  у  него, почему он  семье  не  возвращает
деньги, взятые в долг у покойного отца.
     -- Я  ему давно возвратил этот долг, -- презрительно ответил старик, --
и не тебе, мальчишке, со мной об этом говорить.
     И  Нури  вспылил. Он  решил, что этот  старик,  пользуясь смертью отца,
пытается  присвоить  деньги.  И он  ударил  старика.  Конечно,  его  тут  же
схватили, скрутили и увели.
     Ударить старика,  да еще на поминках,  было  большим позором  для всего
рода.  Старейшины рода в  тот же  день, собравшись,  обсудили  этот  случай,
попутно выяснили, что долг  был возвращен, но  отец Нури  почему-то дома  не
сказал  об этом, да и умер  довольно внезапно. Старейшины  решили,  что Нури
должен  быть полностью исключен из  жизни рода и не допускаться ни  на какие
траурные и праздничные сборища вплоть до самых далеких родственников.
     В тот  же  год Нури  вынужден был вместе  с семьей покинуть деревню. Он
поселился  в  Нижних  Эшерах.  Пока  обсуждали  подробности  этого  дела,  я
вспомнил, что два года тому назад видел его. Дело было так.

        ___

     Я уезжал из Верхних Эшер,  где был  на могиле брата. Семейное  кладбище
наших эшерских родственников расположено прямо на усадьбе одного  из  них, у
крутого откоса. Мы с зятем,  он привез  меня сюда на своей  машине, постояли
возле  могилы  брата,  выпили  на  помин  его  души по  стаканчику,  грустно
вспомнили, как  он  при  жизни любил  это дело,  слишком любил,  повздыхали,
постояли, озираясь.
     Отсюда далеко смотрится. И близкая  стена моря,  как уместная  вечность
перед  глазами,  и круглящиеся  зеленые  холмы  с  крестьянскими домиками, с
табачными сараями, кукурузными полями  и мандариновыми плантациями, с купами
деревьев, чья округлость мягко повторяла округлость холмов, и белыми пятнами
коз  на склонах  -- вся  эта чистая,  опрятная застенчивость  продолжающейся
жизни тихо умиротворяла кладбищенский кругозор.
     И вот, уже спускаясь на машине по  очень крутой дороге,  я  увидел двух
своих родственников,  стоявших у обочины. Рядом  был дом одного  из них.  Мы
вышли из машины и обнялись. Родственники были несколько смущены тем, что мы,
побывав на могиле брата, не зашли ни к одному из них.
     Хозяина  той усадьбы,  где расположено кладбище,  не  было  дома,  а  к
остальным я не хотел заходить, потому что  спешил в  город. Теперь они стали
уговаривать, и я уже склонялся зайти к  ним  на полчаса. Все-таки  неудобно,
давно у них не бывал.
     И вдруг на дорогу  выскочила  машина, со скрежетом  затормозила, подняв
облако  пыли, и из нее  вышел  водитель.  Это  был  человек среднего  роста,
широкоплечий и очень небритый. Одет он был в ковбойку с закатанными рукавами
и черные брюки. Он двигался в нашу сторону, обнажив в улыбке зубастый  рот и
заранее распахнув объятия,  которые, как мне  подумалось с облегчением, были
предназначены зятю. Облегчение оказалось ошибочным.
     Такие  вот заранее  расставленные для  объятий  руки  почему-то  всегда
раздражают.   Ты  чувствуешь,  что  тебя  принуждают  к  лицедейству.  Чтобы
соответствовать миру,  танцующему  в  глазах пьяного человека,  ты как бы  в
самом деле должен пускаться в пляс. И потом эти  широкие  объятия, идущие на
тебя, одновременно означают: обниму и не пущу.
     Мне  показалось  странноватым, что наши  родственники  при  виде  этого
человека  как-то  стушевались. Я  думал,  что  они  просто  отошли,  а  они,
оказывается,  совсем ушли, забыв о приглашении. Не успел я осмыслить причину
исчезновения своих