! Интересно, придут они  сегодня или нет?  И тут же,  как
нарочно, залаяли собаки и бросились к верхним воротам.
     -- А вот и они!  --  сказал Сандро,  вставая и взглядом  призывая гостя
приободриться.
     Кама побежала  отгонять  собак. Когда она поднялась к  верхним воротам,
она  увидела всадника  и  всадницу, едущих в их сторону,  то высовываясь, то
пропадая  за  высокими  кустарниками   папоротника-страусника,  держидерева,
бирючины. Это были совсем не геологи. Мужчина был на рыжей лошади, а женщина
на белой.  Женщина была одета в  голубое  шелковое  платье,  и над ней,  как
заморский праздник, голубел зонт.
     Кама вообще никогда не видала зонтов, хотя слыхала, что они существуют.
Но  она не знала,  что зонт может быть таким красивым.  Он  покачивался  над
женщиной в голубом шелковом платье,  как  огромный  цветок. Мужчина, ехавший
впереди, теперь они спускались к воротам, то прикрывал женщину, то она снова
появлялась. Вдруг женщина на  спуске,  натянув поводья,  слегка  откинулась,
тень зонта сдвинулась с ее лица, и Кама узнала сестру.
     -- Эсма! -- крикнула  Кама и, рванув ворота, вдруг замерла, вспомнив  о
собаках: -- Пошли вон! Кому говорят, пошли!
     Собаки,  возможно узнав всадников, уже подъехавших к  воротам, стыдливо
отошли, издали подлаивая.
     Сестра и  муж въехали во двор, и лошади боком,  выбрасывая из-под копыт
ошметки дерна, горячась от близости воли, спустились по крутому  косогору на
ровную лужайку двора.
     -- А мы не ждали! А ты приехала! -- кричала Кама, не отставая от лошади
сестры. Сидя  на женском  седле, Эсма,  улыбаясь, посматривала на нее сверху
большими  серыми  глазами,  чуть  склоняя  свое  красивое, похудевшее  после
болезни лицо.
     Братья уже  выскочили из  кухни и, схватив лошадей под  уздцы,  помогли
всадникам спешиться. Мать,  подбежавшая вместе  с сыновьями, обняла дочку и,
целуя, прильнула к ней. Потом бабка степенно подошла к внучке, несколько раз
провела рукой возле  ее лица, что означало:  "Да падут твои  болезни  на мою
голову!"  -- после чего обняла ее. Сквозь смех радостной встречи, отвечая на
беглые вопросы, Эсма по абхазскому обычаю быть сдержанней всего по отношению
к самому любимому, не спрашивала о сыне, но поневоле через головы толпящейся
родни искала его глазами, наконец нашла и, просияв, не выдержала:
     -- Кемальчик!
     Малыш с самого начала,  увидев мать,  застыдился,  насупился  и опустил
голову. Сейчас, услышав ее голос, он еще ниже опустил голову  и, взяв в руки
яблоко,  лежавшее  рядом  на шкуре, сделал вид, что углубился в изучение его
поверхности.
     Высокая, тонкая, как бы  прорываясь сквозь сопротивляющийся воздух, вся
облепленная струящимся шелком, сестра кинулась к сыну.
     -- Узнает! Узнает! Он только стыдится! -- кричала Кама, поспевая за ней
и держа в руке раскрытый голубой зонт. Зонт одушевленно упрямился, вихлялся,
и Каме казалось: он недоволен, что его держит ненарядная девочка.
     Мать схватила  в охапку  Кемальчика, приподняла его,  прижала к себе  и
стала жадно целовать.
     -- Ну, ты скучал по маме? -- то и дело спрашивала она, прерывая поцелуи
и ревниво заглядывая в лицо сына порозовевшим лицом.
     --  Цыплята,  --  наконец сказал мальчик, потянувшись  из  рук матери в
сторону наседки и щебечущих цыплят.
     Он хотел отвлечь внимание матери от стыдного вопроса.
     Братья расседлали  лошадей,  протерли им  спины  и  пустили  пастись во
дворе. Поставив седла  на перила  веранды, они уселись на траву  у  подножия
яблони, где собралась вся компания.
     Эсма, держа ребенка на коленях, сидела у края колоды. Рядом примостился
Сандро, следом муж  Эсмы,  а дальше все тот же  неведомый  гость, который по
веселому наблюдению  Камы с приездом сестры и ее мужа почему-то сделался еще
более неведомым. Смысл его пребывания здесь окружающим, мягко говоря, был не
вполне ясен. Судя по  выражению его собственного лица,  он и  сам уже не мог
уловить этого смысла.
     -- Где ты купила такую красивую штуку?  -- спросила Кама, все еще вертя
в руках раскрытый зонт.
     --  Он привез  из  города,  --  кивнула сестра, с  мимолетной нежностью
улыбнувшись мужу. Тот смущенно опустил голову.
     -- Надо же!  -- выдохнула  Кама  и, закусив губу, замерла  с выражением
вдохновенного  любопытства,  словно  на  миг  подглядела   в  щелочку  жизни
ослепительную, вечную тайну любви...
     ...Если бы  Кама знала, что через год у сестры родится  девочка, а  еще
через  год  муж ее  будет  убит шальной пулей  одного из  двух  повздоривших
соседей (он пытался  остановить их  от крови), а еще  через год  ее сестра с
унизительной для родственников мужа быстротой, вот в этом же голубом платье,
сбежит из дому к новому мужу, и родственники погибшего, в  знак возмездия за
позорную быстроту, упрячут от  нее детей, и она,  осатанев от яростной тоски
по детям, повесится в доме нового мужа, кстати  в этом же платье, словно для
того, чтобы в  лучшем  виде представ перед богом, умаслить и  умолить его за
любовное  помешательство и временное забвение детей,  но  тут муж ее (новый,
конечно!), случайно вернувшись откуда-то, войдет в дом и, увидев  ее висящей
в  петле,  успеет перерезать шнур и  спасти  ее.  И  тогда  соберется  совет
старейшин села, и они решат, что детей надо матери вернуть, и вернут детей.
     Если бы Кама знала, но она ничего не знала и, только на миг задумавшись
о тайне любви, снова начала вертеть в руках праздничный зонт.
     -- Кама, ты мне его сломаешь, -- сказала сестра и, протянув руку, взяла
зонт.
     Кемальчик приподнял радостно заголубевшее лицо,  но тут  сестра  чем-то
щелкнула,  и зонт  сжался, погас. Эсма  положила  его рядом с  собой и стала
расспрашивать у  братьев о  чегемских  родственниках и делах  Большого Дома.
Разговор принял  семейный  характер, и гость,  смущенно взглянув на  Сандро,
сказал:
     -- Я, пожалуй, пойду к своим...
     -- Ну, ладно, -- с неприятной легкостью согласился Сандро, хотя все  же
добавил: -- А то бы подождал геологов, и кутнули бы вместе.
     -- Нет,  я пойду, -- сказал гость, вставая и думая про себя: да будь ты
проклят со своими геологами!
     --  Ты купатый? -- вдруг спросил  Кемальчик, видя, что  гость уходит, и
как бы в последний раз пытаясь установить истину.
     Братья, сидевшие на траве, расхохотались, думая,  что этот вопрос задан
гостю в первый раз, а Каме было особенно смешно оттого, что они так думают.
     -- Что за глупости, Кемальчик? -- строго спросила мать у сына, а гость,
пожав плечами,  почувствовал,  что этот вопрос, прозвучавший из уст ребенка,
сидящего на руках красивой женщины, почему-то особенно неприятен.
     Все  встали на ноги  в  знак  внимания  к  уходу гостя,  который  самим
поступком  своего ухода  несколько прояснился,  хотя и не  до  конца. Гость,
сопровождаемый Сандро, пошел к воротам.
     --  Что  это  за  человек?  -- полюбопытствовали братья,  когда  Сандро
вернулся и уселся на свое место.
     --  Да  так,  никчемный  человечишка, --  махнул  рукой Сандро,  как бы
досадуя о потерянном на него времени, --  даже о Большом Снеге толком не мог
ничего рассказать...
     Мать вышла из кухни, снова неся  в переднике кукурузу. На этот раз  она
сзывала своих  кур, чтобы  поймать  одну из  них и поджарить для гостей. Она
рассыпала кукурузу  у самых  своих  ног,  и, когда  сбежавшиеся  куры  стали
клевать зерна, она, ловко пригнувшись, поймала одну  из них, которая была на
вид пожирней.
     -- Мальчики, прирежьте мне ее, -- крикнула мать, обращаясь к сыновьям и
придерживая за крылья квохчущую курицу.
     -- Давай ты, Иса, --  сказали братья, подшучивая над его излишней,  как
они считали, сердобольностью.
     -- Мне сейчас нехота,  -- ответил Иса, стесняясь своей сердобольности и
наивно скрывая ее.
     Кязым,  посмеиваясь, встал,  подошел  к  матери,  взял  у нее курицу и,
придерживая ее за ноги, снес ей голову бердышом, положив ее на полено.
     Разговор под яблоней некоторое время вертелся вокруг болезни  сестры  и
взаимных новостей обоих сел. Навею это стало неинтересно, и он пошел  читать
книгу возле бабки, все еще продолжавшей щелкать  челноком.  Она  была хоть и
суровым, но все же единственным его слушателем.
     Сандро тоже показались эти новости скучноватыми,  но так как он никогда
никакой книги не читал,  кроме  книги своей жизни,  он  решил  свежим  людям
кое-что рассказать из нее.
     --  Вот  ты говоришь, что  любишь охоту, -- обратился он к мужу сестры,
хотя тот ничего такого не говорил. Он и в самом деле  был хорошим охотником,
но сейчас  ничего такого не говорил. -- А у  меня на  охоте  был  вот  какой
случай, -- продолжал Сандро. -- Вышел я  однажды  из лесу на речку верстах в
десяти от Чегема. И встречаюсь там с одним стариком.
     -- Слушай, -- говорит, -- ты охотник?
     -- Вроде бы, -- говорю.
     -- Рыбу убить можешь?
     -- Смотря какую, -- говорю.
     -- Сома, -- говорит, -- убить можешь?  Распроклятого сома,  что разорил
меня?
     -- Не знаю, -- говорю, -- а чем он тебя разорил?
     -- Чудеса, -- говорит,  -- да и  только! Тут недалеко есть  заводь, над
которой растет развесистая ольха. Там коровы  в полдень собираются отдыхать.
Все коровы лежат или стоят в тени ольхи. А моя блудница заходит прямо в воду
почти по горло  и  стоит там. А в этой заводи большой  сом живет. И вот этот
сом каждый раз  подплывает  к ней и -- чмок! чмок! чмок! -- все молоко у нее
высасывает из вымени.
     -- А ты, -- говорю, -- видел его?
     -- Сома-то, -- говорит, -- я видел. Да  что толку! Он же незаметно  под
нее  подплывает.  Да и  видеть не надо!  Корова каждый день с пустым выменем
приходит домой.  Даже собственного теленка вспоить не может. Понравилось ей,
блуднице! Другие коровы  как коровы, лежат на  берегу, а моя лезет в воду. Я
ее гоню, конечно, но не могу же я сюда приходить каждый день. Разорила меня,
проклятущая!
     -- Но когда ты ее не пускаешь в воду, -- говорю, -- она доносит до дому
молоко?
     -- Точно, -- говорит, -- доносит. Но не могу же я каждый день приходить
сюда и стеречь ее. Помоги, добрый человек, убить сома.
     Интересно мне стало.
     Подошли мы к этой заводи. В самом деле, над водой  большая  развесистая
ольха и глубокая заводь. Я всматриваюсь в воду. Сверху водомерки  прыгают, а
в глубине ничего не видно.
     -- Так он тебе и покажется, -- говорит старик, -- он под ольхой в ямине
прячется.  Как  только  корова заходит в  воду, он, подлец, немного  выждет,
поднырнет  под  нее  и давай теребить  сосцы, чмок  да  чмок! А ей,  гадине,
нравится, она даже жвачку перестает жевать.
     -- А сам ты видел, -- говорю, -- как он ей сосцы теребит?
     -- Нет, -- говорит, -- врать не буду. Он так хитро подныривает, что его
не видно.  Но  он  тут.  Скоро полдень. Когда коровы соберутся  сюда, а  моя
блудница полезет в воду, ты его и пристрелишь.
     Посмотрим,  думаю,  что будет. На всякий  случай ножом нарубил ольховых
веток и перекрыл выход из  заводи, чтобы сом  не ушел, если он  в самом деле
здесь.
     -- Давай спрячемся, -- говорит старик, -- а то моя корова,  если увидит
меня, не станет  лезть в  воду, знает -- изобью. А  как только она полезет в
воду, ты выходи из  кустов и выжидай его под деревом над яминой, тут-то он и
появится.
     Залезли  мы в кусты лещины и  стоим. И вот в самый солнцепек потянулись
коровы к заводи и  устраиваются  под ольхой.  А  одна, между прочим,  рябая,
посмотрела так по сторонам и полезла в воду.
     -- Она, -- кивает мне тихо старик.
     Я выхожу  из-за кустов, осторожно прохожу мимо лежащих коров,  чтобы не
вспугнуть их,  подхожу к дереву и заглядываю в воду. Корова уже стоит  почти
по горло в воде. Жует жвачку. Значит,  думаю, сом еще не подплыл. Заглядываю
в  ямину под обрывчиком. Вода темная -- ничего не разглядеть.  Жду. Проходит
минут пятнадцать. Может, прозевал,  думаю. Нет, корова жует  жвачку, значит,
еще не подплыл. И вдруг вижу -- большая тень скользнула из-под обрывчика.  Я
направил в нее ружье и бабахнул медвежьим жаканом!
     Коровы шарахнулись во  все стороны, рябая вскачь  из воды, а  старик ко
мне.
     -- Попал? -- кричит.
     А вода замутилась от его коровы, ничего не видно.
     -- Нет, -- говорю, -- не попал!
     Старик стал ругать и сома, и корову, и свою разнесчастную судьбу. Я уже
хотел было уйти, как  вдруг  вижу, там, где  я  перегородил выход,  из  воды
высовывается огромная  рыбина.  Шевелится.  Мы со стариком  бултых в воду  и
вытаскиваем ее на берег. Оказывается, попал. Здоровенный сом пуда в два.
     -- Видишь, -- говорит старик, -- как  он разъелся на моем молоке. Давай
его поделим.
     Мы  разделили сома пополам. Я притащил свою половину домой. Дня три ели
и соседей угощали. Вот какие бывают случаи на охоте.
     Все посмеялись рассказу Сандро, и Кама хохотала от души, хотя несколько
раз слышала эту историю. Особенно ей  было смешно, что корова, перед тем как
войти в  воду,  посмотрела по  сторонам. Раньше  брат,  рассказывая  об этом
случае, почему-то забывал упомянуть, что корова посмотрела по сторонам.
     -- Так все-таки  пил молоко твой  сом или нет?  -- смеясь,  спросил муж
сестры.
     -- Попивал,  попивал, --  подтвердил Сандро,  -- тот  старик  зря  бучу
подымать не стал бы. Недаром он у меня полрыбины отцапал.
     -- А ты, брат, все такой же,  --  улыбнулась Эсма и потрепала Сандро по
волосам.
     -- А чего мне меняться, -- сказал Сандро, слегка отстраняя голову, -- я
и так неплох.
     Из кухни вышел отец. Все это время он там сидел на кушетке и чинил свои
чувяки из сыромятной кожи. Починил, надел и вышел  на веранду.  По лицу  его
было видно,  что он раздражен по поводу несколько  упущенного  времени своей
власти. Первым попался ему Навей, самозабвенно читавший свою книгу.
     --  Ты чего  тут  разблеялся?!  --  крикнул он  ему, поворачивая  в его
сторону свое  горбоносое,  с  выражением  стремительной  воли  лицо,  -- сам
налопался, а брат твой с козами в лесу  голодный сидит?! Сейчас же снеси ему
поесть и можешь там до вечера переблеиваться с козами!
     Братья,  кивая  друг  на друга  и посмеиваясь, слушали отца,  дожидаясь
своей  неминуемой  очереди.  Отец  нагнулся  за  своей  мотыгой  и,  как  бы
спохватившись, что мотыги  братьев не в поле, а все  еще здесь, хотя отлично
знал,  что они без него не пойдут, подхватив мотыгу,  свирепо  развернулся в
сторону яблони:
     -- А вы чего там  расселись?! Вы что, не видите, где уже солнце? Солнце
упустили,  солнце!  Да  и ты, дармоед, мог бы  помахать  мотыгой, хотя бы от
скуки! Что за чудище выродила мне эта дура!
     Мать  Камы  в это  время,  сидя  на корточках возле  кухонной  веранды,
потрошила над  тазиком очищенную курицу, время от времени отбрасывая собакам
ненужные внутренности.
     --  А  то  не твоя  кровь, --  вполголоса  огрызнулась она  ввиду  явно
истекшего времени  своей власти и слишком  большой близости  ее  теперешнего
носителя.
     Перекинув мотыгу через плечо, отец уже пересекал двор.
     -- Я же  геологов жду,  -- примирительно крикнул Сандро ему  вслед,  --
неудобно, придут гости, а в доме нет мужчины.
     --  Чтоб тебя врыли вместе с ними  в ту яму,  где они копаются и все не
докопаются ни  до чего! -- крикнул отец, толкая ворота и не оборачиваясь. --
Можно подумать, что их деды здесь клад зарыли! Пустомели!
     Братья, посмеиваясь,  неохотно  встали и, взяв свои мотыги, отправились
вслед за отцом.
     --  Сам высох,  как  черт,  и  детям  продыху не дает,  -- ворчливо, не
подымая головы, заметила мать, когда сыновья проходили мимо. Но по голосу ее
видно было, что время власти ее надолго, до самого ужина, ушло, и тут ничего
не  поделаешь. Через  мгновение, подняв  голову,  она  засмеялась,  глядя  в
сторону тех, что сидели под яблоней.
     --  Ты  чего, мама? --  улыбаясь,  спросила у нее Эсма. Из кухни  вышел
Навей, неся большой котелок, наполненный тюрей из кислого молока и чурека. В
другой руке он держал книгу, и в глазах его все еще тлел  пламень, зажженный
этой же книгой. Мать несколько опасливо, а потом облегченно взглянула, может
быть, не  столько  вслед  сыну, сколько  вслед  удаляющейся книге. Потом она
опять рассмеялась и обратилась к тем, что под яблоней.
     -- Я думаю о божьим провидении, -- сказала она, продолжая посмеиваться,
-- я никогда в жизни не видела такой жирной курицы, как эта. И я  вспомнила,
что на  днях  заметила в  амбаре много  исклеванных кукурузных  кочерыжек. А
потом увидела,  что в плетенье стены  прутья в  одном  месте  разъехались. Я
тогда  подумала, что  сойки  влетают  в амбар, и заделала  прореху.  А  это,
оказывается, она влетала туда. Вот она и попала теперь мне в руки.
     --  Да  откуда  ты знаешь,  что  это  она  влезала?  -- спросил Сандро,
улыбаясь и как бы поощряя мать в сторону смешных подробностей.
     Тут мать, продолжая  сидеть  на корточках, прямо затряслась от смеха и,
бросив курицу в таз,  стала  отмахиваться руками,  как бы  прося не смешить,
учитывая ее неудобную позу.
     --  Я давно  замечала, что она заважничала, не спешит, когда  я  сзываю
кормить кур, -- сквозь смех  отвечала мать, -- а  куда ей было спешить, если
весь мой амбар был в  ее владении. А сегодня первая прибежала. Прореху-то  я
заделала. Вот и попалась, дуреха.
     Подхватив таз с курицей, мать поднялась с корточек и пошла на кухню. По
ее спине было видно, что она все еще смеется.
     -- Вот мама,  -- сказал Сандро, любуясь  матерью и глядя ей  вслед,  --
умеет замечать смешное. Вся в меня!
     Через  полчаса мать  позвала их  обедать. Сандро возглавил стол, как-то
легко пережив отсутствие геологов. Обед был долгий и веселый.
     После обеда  Эсма  прошлась по  комнатам  родного дома, слушая знакомый
скрип половиц,  вдыхая грустный  запах отчего жилья и  вспоминая  детские  и
юношеские годы. Внезапно,  словно  пытаясь заново слиться с его жизнью,  она
бодро  засуетилась, распахнула все окна, подмела все комнаты, но потом вдруг
как-то  сникла,  видимо   поняв,  что  прошлого  не  вернешь.  И  тогда  она
заторопилась, ощутив  спасительную тягу к своему  собственному гнезду, тягу,
сдувающую с души ненужную грусть по дому детства.
     -- Пора, -- сказала она мужу, -- не забывай, нам долго ехать.
     -- Куда спешить, -- отвечал муж, -- времени еще много.
     По  абхазским понятиям муж, приехав с женой в  дом ее родителей, должен
был показывать, что не спешит уводить жену из родного дома в свой.
     --  Нет, нет, --  заторопила жена,  -- седлайте лошадей.  Сандро  и муж
сестры поймали лошадей и оседлали их. С поля пришли прощаться отец и братья.
Порывистые   объятия  сестры,   степенные   рукопожатия   мужа,  напутствия,
приветствия  родственникам и знакомым. Всадникам  помогли сесть на  лошадей.
Кемальчика приодели, и его взял на  руки  отец. Над головой сестры с треском
распахнулся голубой зонт.
     -- Не держитесь все время большой дороги, как вороны, -- сказал  Сандро
на  прощанье  и  разъяснил,  в каких  местах  можно срезать  путь.  Всадники
тронулись.
     -- Я провожу  вас! -- крикнула  Кама, когда они выехали  за  ворота, и,
рванувшись, догнала лошадь  сестры и ухватилась рукой  за стремя. Держась за
него и  временами  переходя на побежку,  она  не отставала  от  лошади.  Над
головой всадницы голубел зонт. Но сейчас  он на Каму наводил легкую  грусть,
как  уходящий  праздник.  Кемальчик  поглядывал из-за  плеча  отца  каким-то
странным, удаленным взглядом.
     -- Хватит, возвращайся, Кама, -- сказала сестра.
     -- Я  только  до  ореха!  --  попросила Кама, еще цепче ухватившись  за
стремя.
     Они доехали до грецкого ореха, росшего  у  дороги, и сестра  остановила
лошадь.  Муж ее  тоже остановил  лошадь  и  слегка повернул ее назад. Сестра
пригнулась,  и  тень  зонта  упала  на  Каму.  Эсма поцеловала  ее  и хотела
разогнуться, но Кама, обхватив ее  шею голыми  руками, изо  всех сил надолго
прижалас