ола
увидеть меня. Братья  его пригласили во двор, они даже сказали, что облегчат
ему условия сватовства, учитывая  его высокое происхождение.  Но он так и не
въехал,  хотя  я  ему очень понравилась, да и он  красавец!  "Я единственный
племянник бездетного  царя, --  сказал он. -- Когда  я  буду царем,  я и так
возьму ее силой!" -- "Силой мы ее тебе не отдадим", -- сказали  братья, и он
уехал. Братья мои тогда очень удивились такой его откровенности.
     -- Иногда человек  бывает  в  чем-то  очень откровенным,  -- проговорил
Джамхух, -- чтобы в чем-то другом иметь возможность быть очень скрытным.
     -- Абхаз, который не постыдился сесть на верблюда,  -- заметил Опивало,
-- не постыдится и сесть на трон незаконным путем.
     -- Хочу быть  повешенным  на шее той, которая сейчас  дома тоскует  обо
мне, -- сказал Объедало, -- если Опивало на этот раз не прав!
     --  А  что тут  постыдного? -- вступилась за князя  Гунда.  --  Он  это
сделал, чтобы увидеть меня. А ты, Опивало, просто ревнуешь верблюда,  потому
что он может выпить воды больше тебя!
     -- Верблюд  -- больше меня?! -- задохнулся от возмущения Опивало. -- Да
скорее дятел, долбящий дерево...
     -- Не спорьте, друзья, -- остановил их Джамхух,  --  но должен сказать,
что  мой  друг  Опивало проявил немалую  проницательность  в понимании  души
властолюбцев.
     -- Оставьте князя,  --  вздохнула Гунда. -- Он женился в прошлом  году.
Жена у него, правда, знатная, но совсем даже некрасивая... Все говорят...
     Тонкий  слух Слухача  ужасно покоробило неуместное напоминание  Гунды о
сватовстве князя. Он был  возмущен  -- ведь  это  же ясно как божий день: не
приди Джамхух  со  своими друзьями,  Гунда была бы  навеки обречена жить без
мужа!
     --  Что такое неблагодарность,  Джамхух?  --  спросил Слухач,  по этому
поводу вынимая глушилки из ушей. Он твердо придерживался своего правила, что
мудрость надо выслушивать в непроцеженном виде.
     -- Неблагодарность, -- сказал Джамхух, -- это роскошь хама.
     -- Или хамки, -- добавил Слухач.
     -- Или хамки, -- согласился Джамхух, не понимая намека.
     -- А что такое благородство?
     --   Благородство,  --  сказал  Джамхух,  --  это  взлет   на   вершину
справедливости, минуя промежуточные ступени благоразумия.
     --  Та птица, о которой я думал, -- продолжил Слухач,  -- так высоко не
летает, если летает вообще.
     -- Да,  --  грустно произнес Джамхух,  -- благородство не слишком часто
встречается.
     -- А что такое скромность, Джамхух? -- не унимался Слухач.
     --  Скромность, -- сказал Джамхух, немного подумав, -- это очерченность
границ  достоинства.  Нескромных, крикливых, как  базарные  зазывалы, людей,
хвастающихся  обилием своих достоинств, мы  вправе  заподозрить в отсутствии
всякого  достоинства. Запомните,  друзья, несуществующие  достоинства  легко
преувеличивать... Но  скромность  должна  быть скромной. Скромность, слишком
бьющая в глаза, это вогнутая наглость.
     -- А вот  что такое  грубость, Джамхух? --  вдруг спросил Объедало, при
этом многозначительно косясь на Опивалу.
     --  Грубость --  это  забвение вечности,  --  сказал  Джамхух и замолк,
словно погрузившись в эту самую вечность.
     --  О,  мои  уши! --  воскликнул  Слухач. --  Вы  внюхиваетесь  в  речи
Джамхуха, как в розы Хоросана, и при этом сами расцветаете, как розы!
     И, будто опасаясь, что  розовое масло мудрости выльется из его ушей, он
осторожно и тщательно закупорил их глушилками.
     --  Наконец-то мне  ясно, Опивало,  -- укоризненно сказал  Объедало, --
почему ты  так  часто грубишь мне. Ты забываешь о  вечности,  а  это с твоей
стороны очень даже некрасиво.
     -- Это  я забываю  о  вечности? --  как громом  пораженный,  воскликнул
Опивало и даже  остановился от  возмущения. -- Да  если ты хочешь  знать  --
думать о  вечности это  мое любимое занятие. А после хорошей выпивки я прямо
чувствую, что вечность внутри меня. Не скрою -- приятное, бодрящее чувство.
     Такое панибратское,  сокувшинное отношение к  вечности  вывело  из себя
даже добродушного Объедалу.
     -- Вы послушайте, что он  говорит! -- хлопнув в ладоши, закричал он. --
Это ты должен быть  внутри вечности,  а не вечность должна быть внутри тебя!
Правда, Джамхух?
     -- Ты прав, -- отвечал Сын Оленя. -- Опивало, конечно, шутит. Но многие
из  сильных  мира сего и в  самом  деле  так  важничают,  как будто  бы  они
проглотили вечность, а не вечности предстоит их поглотить.
     -- Вот землеед, -- почти запрокидываясь  от хохота, воскликнул Опивало,
-- опять шутки не понял! Здорово же я тебя подцепил.
     -- Нет,  ты не шутил! -- взволнованно возразил Объедало. -- Я же  точно
знаю, что ты не шутил! Клянусь...
     Но тут Опивало перебил его и с притворным ужасом прикрыл уши.
     -- Слухач, -- взмолился он,  -- подай мне свои глушилки скорей! А то он
сейчас поклянется той,  на  шее которой,  и я умру  на  месте. С хорошеньким
подарком вы придете тогда на свадьбу Джамхуха!
     -- Нет уж, не надо  нам  таких  подарков, -- вдруг  сказала  прекрасная
Гунда и, с лошади посмотрев на Скорохода, добавила: -- Выбери-ка мне помидор
покрупней.  Убей меня  Великий  Весовщик,  если я  понимаю,  о  чем  они тут
спорят...
     Скороход достал  из корзины большой помидор, вытер его о гриву лошади и
преподнес Гунде.
     -- Вот  и  я как  раз  хотел  поклясться  Великим Весовщиком, а не моей
женушкой, -- обратился Объедало  к своему насмешнику. -- Так что  очень даже
глупо ты смеялся надо мной. Глупо и невпопад!
     -- Ага, -- не унимался Опивало, -- на этот раз ты хотел быть повешенным
на шее Великого Весовщика! Мало  всяких нечестивцев висят на его шее! Только
тебя там и не хватало!
     -- Я так считаю, -- вдруг вмешался  Силач,  -- что у Великого Весовщика
шея куда крепче моей. Вы думаете, я Силач? Нет! Это он -- настоящий Силач!
     Через  неделю  друзья  пришли  в  Чегем,  где  Джамхуху  была  устроена
замечательная свадьба, длившаяся три дня и три ночи. На ней пировали, пели и
плясали все  чегемцы. К  концу третьей ночи уже и Объедало не мог  съесть ни
кусочка мяса, а Опивало просто упился.
     Джамхух одарил своих друзей подарками  и положил им в дорожные хурджины
всякие сладости для тех, у кого были дети.
     И вот пришло время расставаться. У Сына Оленя и его  друзей были  слезы
на глазах. Скороход откровенно  рыдал. Джамхух крепко обнимал своих друзей и
по три раза (опять  почему-то три раза!) целовался  с каждым из них. Сначала
он  целовался с Объедалой,  потом с Опивалой,  потом со Скороходом, потом  с
Силачом, потом со Слухачом, потом с Ловкачом, а потом наконец с Остроглазом.
     -- Довольно целоваться  с друзьями! -- кричали чегемцы. -- А то на жену
не хватит поцелуев!
     -- Это  совсем другое  дело,  -- отвечал  Джамхух -- Сын Оленя.  -- Мне
кажется, дни путешествия к моей возлюбленной Гунде были самыми счастливыми в
моей жизни с людьми. До свиданья, друзья!
     -- До свиданья, Сын Оленя, -- отвечали друзья, -- счастливой тебе жизни
с золотоголовой Гундой! Если что -- дай знать! Чем можем -- по, можем!
     -- Джамхух!  --  крикнул  напоследок Скороход.  -- Можно,  я  вас  буду
навещать? Я  ведь быстрый -- одна нога здесь, другая  там! Я  буду приносить
Гундочке помидоры. Помидоры идут к ее золотым волосам!
     --  Конечно, приходи, когда можешь, -- отвечал Джамхух,  и друзья, то и
дело оглядываясь и размахивая руками, скрылись на верхнечегемской дороге.
     Итак, Джамхух стал жить с прекрасной золотоголовой Гундой.
     Джамхух  горячо любил свою жену,  и счастье его казалось безоблачным. В
первый  год  их  жизни в  Чегеме  каждую  неделю  к ним приходил  Скороход и
приносил большую корзину, наполненную румяными древнеабхазскими  помидорами.
Так что Гунда не замечала, что в горном Чегеме помидоры не вызревают.
     Через год чувствительный  Скороход влюбился  в  черкешенку,  жившую  за
Кавказским хребтом, и стал все реже и реже приходить  с  помидорами. И Гунда
возроптала.
     --  Меня  братья  кормили русалочьей икрой и  соловьиными  мозгами,  --
говорила она Джамхуху, -- а ты даже помидорами не можешь меня обеспечить.
     -- Что же делать, милая  Гунда, --  отвечал ей Джамхух, -- если у нас в
Чегеме помидоры не вызревают.
     -- Тогда давай жить в долинном селе, -- сказала Гунда.
     -- Нет, --  не соглашался Джамхух, -- я не хочу покидать дом моего отца
Беслана. Да и люди, приходящие за советами и предсказаниями, привыкли видеть
меня здесь.
     Впрочем,  Гунда  довольно  скоро  приспособилась  брать  подарки в виде
корзин с помидорами у людей, приходящих к Джамхуху  за  мудрым  советом.  Об
этом,  как  водится,  знали все,  кроме самого Джамхуха.  Он думал, что  эти
помидоры люди приносят из преклонения перед красотой Гунды.
     Джамхух очень любил детей, но Гунда почему-то не могла родить.
     --  Как ты, мудрец, не  понимаешь,  -- говорила  она,  -- что  у  самой
красивой женщины и  самого умного  мужчины не может быть детей.  Природа  не
может соединить в одном ребенке твой ум и мою красоту. Это ей не под силу.
     -- А я бы  хотел обыкновенных  детей,  -- задумчиво отвечал Джамхух, --
вроде тех, что у Силача моего я видел...
     --  Мало  ли  что нам хочется, --  ворчала Гунда, -- надо примириться с
тем, что мы неповторимы.
     Джамхуху ничего  не оставалось  как примириться. Он все же очень  любил
свою золотоголовую Гунду.
     Много людей приходило к Джамхуху иногда с забавными просьбами, иногда с
горестным недоумением, иногда  за мудрым советом, а иногда просто черт знает
за  чем!  С  годами  Гунде  стали  ужасно надоедать  бесконечные  посетители
Джамхуха.
     --  Ну  что, что  приперлись  опять? --  говорила  она  ходокам,  когда
Джамхуха не было дома.
     -- У  нас мулица ожеребилась, --  случалось, говорили ходоки, -- к чему
бы это?
     --  Великий  Весовщик!  --  кричала  Гунда.  --  Они   меня  ополоумят!
Ожеребилась -- ну и хорошо!
     -- Нет, не хорошо, -- сдержанно, но твердо  отвечал один из ходоков, --
не положено по природе. Хотим узнать, что предзнаменует?
     -- Великий Весовщик! -- надрывалась Гунда. -- Ходоки замучили! Оставьте
корзину с помидорами и убирайтесь в котловину Сабида, он там коз пасет!
     Но так как число людей, приходивших к Джамхуху, намного превосходило ее
потребность  в  помидорах,  Гунда  частенько  пилила  Джамхуха, что он  мало
времени с ней проводит.
     Однажды, когда она  его так ругала, пришел человек  посоветоваться, как
ему быть  с пчелиным роем, который  вылетел  из улья и прицепился к  высокой
ветке орехового дерева.
     Выслушав ходока, Джамхух ему доверительно сказал:
     -- Женщина хочет, чтобы время любви превосходило пространство жизни. Но
ведь это нелепо?
     -- Нелепей и не  придумаешь, --  поспешно согласился посетитель и ушел,
решив, что Джамхух слегка спятил.
     -- Где мой рой  и  где  женщина, которая хочет любви? -- удивлялся  он,
разговаривая  с односельчанами,  и те  пожимали  плечами,  высказывая разные
соображения по этому поводу.
     Так  они  жили  четыре года  и  четыре месяца, и  тут  вдруг  случилось
необычайное  событие. Абхазский  царь,  приехавший  в село Дал  на  праздник
открытия Храма Великому Весовщику  Нашей Совести, внезапно скончался в  доме
своего племянника, где он гостил.
     Молодой князь сел на престол. И хотя его звали абхазским именем Кобзач,
он, подражая византийским императорам, нарек себя Феодорием Прекрасным.
     Года  два народ присматривался  к  нему, называя  то старым именем,  то
новым, а потом прозвал его Тыквоголовым  Красавчиком и больше  никак  его не
называл.
     В  один прекрасный  день  дюжина  придворных  людей во главе  с визирем
приехала к Джамхуху. Кто-то из придворных держал за поводья лошадь с богатым
женским седлом. Джамхух сразу все понял,  душа  у него  сжалась  от боли, но
делать было нечего, гости спешились и вошли в дом.
     --  Джамхух, --  сказал визирь, -- наш  царь Феодорий Прекрасный  давно
любит золотоголовую Гунду.  Только необходимость  блюсти себя для абхазского
престола не позволяла ему сразиться с братьями-великанами. Теперь пришел его
час. Ты должен отдать  царю  прекрасную  Гунду, иначе царь пойдет  войной на
Чегем. Неужели  ты, вечно  призывающий всех к  миру,  будешь  способствовать
тому, чтобы лилась абхазская кровь?
     -- Но ведь царь  женат, --  изумился Джамхух, -- я  даже слышал, что  у
него недавно родился сын?
     --  Да...  --  сказал  визирь. -- У  него  родился  сын,  и он  наречен
Георгием. Но какое это имеет значение? Разве ты не  знаешь, что византийские
императоры женятся столько раз, сколько хотят? А мы должны учиться  у нашего
великого соседа Византии, самого культурного государства в мире.
     Джамхух задумался. Потом долгим взглядом посмотрел на Гунду.  Он понял,
что  она хочет уйти к  царю. Душа  у Джамхуха обливалась  кровью. Но  он был
горд, Сын Оленя, и хотел, чтобы Гунда сама предпочла его царю.
     -- Что ж, берите ее, -- сказал Джамхух, -- раз она так хочет.
     -- Но разве я говорила, что хочу покинуть тебя, Джамхух? -- воскликнула
Гунда и вся разрумянилась.
     -- Милая Гунда,  -- сказал Джамхух,  -- ты  забыла, что я Сын Оленя,  я
знаю язык глаз... Твои медоносные глаза мне все рассказали...
     --  Ради  интересов  Чегема,  --  прошептала  Гунда  и  опустила   свою
прелестную головку.
     -- Да, -- подтвердил визирь, -- интересы народа превыше всего.
     -- Тебе останется мой портрет, -- сказала Гунда, --  ты  будешь жить  с
моим портретом.
     -- Да, -- согласился  визирь, -- портрет  можешь  оставить. У нас много
придворных художников.
     -- Хорошо, -- сказал Джамхух, -- я буду жить с твоим портретом.
     На прощание Гунда поцеловала Джамхуха, и не было  поцелуя горше, потому
что Джамхух почувствовал его благодарную нежность.
     Гунде   подвели  чистокровного   арабского  скакуна,  и,  когда  визирь
подставлял ее ноге стремя, он не удержался и кивнул на стремя:
     -- Чистое золото.
     -- Сын Оленя,  не скучай, -- сказала Гунда, удобнее усаживаясь в седло,
-- почаще смотри на мой портрет.
     Придворные вместе  с Гундой скрылись на  нижнечегемской дороге. Джамхух
постоял, постоял посреди двора, а потом вздохнул и зашел в дом.
     Чегемцы долго обсуждали это событие, жалея Джамхуха и высказывая разные
предположения.
     --  Вообще, -- говорили они, -- ввести  в дом  рыжую  -- все  равно что
поджечь его. Уж лучше прямо сунуть горящую головешку под  крышу, чем вводить
в дом рыжую...
     -- Надо было повоевать  с Тыквоголовым, -- говорили другие, -- напрасно
наш Джамхух ее уступил...
     --  Как же воевать, -- говорили третьи, --  если Джамхух сам приторочил
корзину с помидорами к ее седлу.
     Это было явной  выдумкой.  Никакой  корзины  с  помидорами  Джамхух  не
приторачивал к седлу Гунды. Он, конечно, тосковал по своей Гунде, но никогда
ни один человек не услышал от него ни одной жалобы.
     Только  однажды,  сидя перед  очажным огнем в кругу чегемцев, он  вдруг
подумал вслух:
     -- Оказывается, пустую душу нельзя ничем заполнить. Пустота духа -- это
вещество,  которое  нам неизвестно. И  если вещество пустоты заполняет душу,
душа заполнена. А заполненное уже ничем нельзя заполнить.
     -- Не убивайся, Сын  Оленя, -- сказал старый чегемец, -- ты  еще совсем
молод, у тебя все впереди.
     -- Маму-олениху жалко, -- ответил Джамхух, -- она хотела меня догнать и
остановить,  но, забыв  об  осторожности, погибла... --  Он вспомнил  своего
приемного отца,  старого охотника  Беслана, и, вздохнув,  добавил:  -- Когда
все, что мы любим, на том  свете, время работает  на нас: мы  приближаемся к
любимым.
     Больше Джамхух никогда  не проговаривался  о том,  что  у него на душе.
Время,  конечно, великий  лекарь,  но  лечит  оно  кровопусканием,  как  тот
диоскуриец, которого пригласили к отцу Джамхуха.
     Три года Сын Оленя жил с портретом золотоголовой  Гунды. Но от портрета
даже самой красивой девушки дети, как известно, не рождаются.
     В один прекрасный  день Джамхух созвал чегемцев, развел  костер посреди
двора и бросил в огонь портрет прекрасной Гунды.
     --  Красота лица, -- сказал Джамхух, -- должна быть равносильна красоте
души, иначе красота -- ложь и художество -- суета.
     --  Это он так говорит, -- высказался  наиболее догадливый  чегемец, --
потому что жениться хочет.
     И в  самом  деле, через  полгода Джамхух женился  на простой  чегемской
девушке, и у него со временем родилось трое  детей.  Сначала у него родилось
два мальчика, а потом родилась  девочка. Старшего мальчика нарекли  Эснатом,
младшего Гидом. А потом  пришла в  мир  ненаглядная утешительница Джамхуха в
минуты грусти, хохотушка Тата.
     С годами слава Джамхуха все росла и росла. Он не  только давал советы и
делал  прорицания,  но  иногда  мирил  враждующие  роды и  даже племена. Ему
удавалось силой мудрости то, что не удавалось силой оружия царю.
     Царь  Феодорий, конечно, злился на него, но сначала скрывал, что  может
завидовать  простому пастуху. Он решил  прославить себя  военным  подвигом и
снарядил большой  флот  для завоевания Лазии. Однако флот  не достиг берегов
Лазии, в открытом море его сокрушила буря.
     Царь  Феодорий Прекрасный, узнав о гибели флота, пришел в великий гнев.
Он метался по дворцу, громко крича:
     -- И это море называют Гостелюбивым?! Это плохое море!  Проклятое море!
Отныне  я его  переименую!  Оно будет называться  Черным  морем! Пусть гонцы
разъедутся по всей Абхазии и велят народу отныне называть это море Черным!
     И гонцы разъехались по всей  Абхазии и во всех городах и селах объявили
народу новое название моря. Но люди смеялись над царем.
     --  Тыквоголовый совсем спятил! -- говорили они, хохоча. -- Разве  море
можно переименовать? Тогда уж пусть заодно он переименует и небо!
     Новое  название моря  было нелепым  потому, что каждый  видел  --  море
синее, а он его называет Черным. Сначала люди, жившие на побережье, в шутку,
смеясь над Тыквоголовым, повторяли:
     --  Ну,  как  там  Черное море  -- не  посинело? Не  пора  ли  выходить
рыбачить?
     Люди  смеялись, смеялись, шутили, шутили и до того дошутились, что сами
привыкли и уже всерьез  стали называть  море Черным. На этом основаны многие
победы глупости.
     Царь Феодорий  был  очень  доволен,  что новое  название  моря  принято
народом.
     -- Переименовать море, -- говорил он,  --  еще не  удавалось  ни одному
царю. На  такое способен был  только бог Посейдон, и  то  в  древнегреческие
времена.
     А между тем с другой стороны моря --  там, где  была  Византия, --  его
продолжали  называть Понтом Эвксинским, то есть Гостелюбивым морем. Византия
восприняла новое название моря как удар по своему престижу и затаила гнев на
царя Феодория Прекрасного.  Но  он этого не  понял и, как принято было среди
абхазских царей, воспитывал своего сына при дворе византийского императора.
     А слава Джамхуха  -- Сына  Оленя росла и росла, и  это отравляло  жизнь
Тыквоголового. Он искал способа, как бы опозорить  Сына Оленя, и наконец вот
что придумал. Он созвал придворных и сказал:
     -- Народ считает Сына Оленя мудрым и праведником. Но может ли считаться
мудрецом  человек,  который, просыпаясь, каждое  утро по своей дикой оленьей
привычке  начинает жевать  жвачку?  Мы  об этом узнали от нашей возлюбленной
царицы, которая ушла от него не только потому, что любила меня, но и потому,
что  не  сумела отучить  его  от  этой  привычки.  Разошлите гонцов  по всей
Абхазии, и пусть люди знают, чем занимается лжемудрец, просыпаясь по утрам.
     Все гонцы,  кроме  главного гонца, разошлись по  всей  Абхазии. Главным
гонцом в это время был Скороход. Его привлекла ко двору золотоголовая Гунда.
Скороход, прекрасно  зная,  что Джамхух никакой жвачки  не жует  по утрам, и
любя Джамхуха, не  мог распространять  такую  ложь. Но и правду  г