следу.  И  начальник,  спасая  своего  лучшего осведомителя, не
тронул Тико, и Тико теперь ему понадобился. Так кто же достоин своего места,
он, начальник, или этот зестафонский выскочка?
     --  В передней запах жареной рыбы ударил в ноздри Худенькая, черненькая
сестра Тико жарила на мангале хамсу.
     -- Вы, греки, без хамсы  жить не можете, -- сказал он  и,  пуская в ход
свое  обаяние, слегка  потрепал некрасивую девушку за ушко, -- калон карица,
Андроник кехо? (Хорошая девушка, а парня нет?)
     -- Парень был бы, -- по-русски важно ответила девушка, поддевая ножом и
переворачивая в сковородке хамсу, -- брат строгий.
     --  Правильно, -- сказал начальник, -- вас нужно в строгости держать. А
где твой строгий брат?
     -- Спит, -- сказала она.
     --  Твой  брат, как волк, -- шутливо сказал начальник, --  днем спит, а
ночью охотится.
     --  Э-э-э,  начальник, -- покачала головой  девушка,  показывая, что  и
шутливые хитрости не принимает, -- брат просто лег отдохнуть...
     -- Разбуди  его,  --  сказал  начальник и,  взяв  со сковородки  горсть
горячей хамсы, дуя на нее, отправил в рот, -- разговор есть..
     Сестра правильно поняла  этот  жест начальника как  приход с миром. Она
вошла в квартиру, через  несколько  минут  вышла  оттуда  и пригласила его в
комнату.  Тико уже надел  брюки и в знак уважения  к начальнику  накинул  на
майку  пиджак. Это  был  светлоглазый,  курчавый  сатир, приходящий в хорошо
рассчитанное одиссеевское неистовство при виде ночных замков и запоров.
     Они быстро  договорились,  хотя  такого  рода  услугу  начальник вообще
просил первый раз. Он многое в жизни делал в первый раз и всегда удачно, ибо
то, что он  делал первый раз, никто  никогда не ожидал. И то, что он делал в
первый раз, он никогда не делал второй раз или делал совсем по-другому.
     Слова не было сказано,  но все было ясно, и Тико знал, что такие услуги
даром не просят.
     -- Хочет  сесть на твое место, -- быстро определил Тико  суть дела,  --
нам это тоже не нужно.
     -- Надо сегодня, -- сказал начальник, -- завтра уже будет поздно.
     -- Хорошо, -- Тико кивнул на окно, -- еще время  много... За друга тоже
хочу отомстить...
     Он явно  имел в виду Христо, жившего за городом. Христо целый год был в
бегах, но по агентурным сведеньям тайно вернулся домой. Ночью за ним пришли,
но  он  стал  отстреливаться. Операцию возглавлял  заместитель начальника. В
перестрелке Христо  был убит, кажется, пулей зестафонца.  Он  был смел, этот
зестафонец. Если б не его наглость... Но теперь об этом поздно думать...
     -- Да, -- сказал  начальник, словно случайно  вспоминая об этом, -- как
ты  думаешь, Христо  на  нас  не обидится на том свете, если  мы  лечкопский
магазин на него спишем?
     --  Это твое дело,  начальник,  --  сказал Тико,  -- как хочешь, так  и
делай.
     --  Все-таки,  как  ты  думаешь,  дело же  надо  закрыть?  --  повторил
начальник, пытаясь выудить у него заинтересованность.
     -- Это твое дело, начальник, -- повторил Тико,  -- Тико вообще не имеет
привычка чужие дела вмешиваться...
     У него тоже неплохой оперативный ум, подумал начальник, знает, где надо
остановиться.
     -- Хорошо, Тико, --  сказал начальник вставая, -- только  чтобы никакой
ошибки не было.
     -- Ошибка не будет, -- сказал  Тико уверенно и добавил: -- Но вот что я
думаю,    начальник.   Вы    все    время    говорите:    интернационализма,
интернационализма, а  твою  нацию везде прогнали, ты  один остался.  А среди
наших  ребят всегда  была интернационализма...  Тико пуля не боится  -- Тико
уважают. Нацию никто не спрашивает...
     -- Это временно, -- остановил его начальник, мрачнея, -- временно, и не
надо об этом болтать.
     --  Э-э-э,  начальник,  --  сказал  Тико,  воздев  палец,  и  становясь
философствующим  сатиром,  --  учти, что  на  этом  свете  все временно! И я
временный! И ты временный! И все другие, даже самые большие начальники, тоже
временные!
     С  начальником  о  таких  вещах  трудно  было   разговориться,  и   они
расстались. Хотя все пока шло, как хотел  начальник, Тико ему все-таки сумел
подпортить  настроение. Он  вспомнил,  как  за несколько  дней до  случайной
поимки посыльного из  Батуми, его товарищи по наркомату привели его к новому
наркому,  только   приехавшему  из  Тбилиси.  Товарищи   его,   кстати,   по
национальности  грузины,  хотели помочь ему  устроиться начальником  милиции
одного из районов.
     Новый нарком о нем не знал и, взглянув на его паспорт, удивленно поднял
глаза на его товарищей и спросил у них по-грузински:
     -- Неужели нашего парня не могли найти?
     Нарком не думал, что он знает по-грузински. Товарищи его смутились.
     --  А я что, чужой?  -- не  выдержал он и спросил  на чистом грузинском
языке.
     Нарком внимательно  взглянул ему в глаза  и, возвращая  паспорт, сказал
по-русски:
     -- Оформляйся.
     Тогда  последовавшие события вернули  его  на прежнее  место начальника
городской милиции, но до чего же неприятно было об этом думать.
     ...В половине  двенадцатого  ночи  в доме  начальника  милиции зазвенел
звонок, которого он очень ожидал.
     -- Слушаю, -- нарочито сонно сказал он в трубку.
     --  Товарищ начальник,  --  доложил дежурный,  -- покушение  на  вашего
заместителя...
     -- Ко мне подбираются, -- сказал начальник, выругавшись. -- Он жив?
     Дежурный, как и вся милиция, знал  об интригах  заместителя и  болел за
начальника. Но, разумеется, о подоплеке случившегося не знал.
     --  Мертвей  и  Гитлер  не  придумает,  --  начал  он, но начальник его
перебил.
     -- Отставить Гитлера, -- сказал он, -- как было совершено покушение?
     -- Двадцать минут назад кто-то позвонил в дверь вашего заместителя. Тот
ее открыл, и человек в маске выстрелил ему в грудь. А когда он упал, человек
в  маске выстрелил второй  раз ему  в  ухо и скрылся.  Жена видела, когда он
стрелял второй раз...
     -- Немедленно машину! -- приказал начальник и положил трубку.
     Через пятнадцать  минут начальник мухусской милиции спускался к машине,
просигналившей у  дома.  Он  мурлыкал модную  в  те годы застольную песенку:
Зестафоно, Зестафоно...
     Сейчас  он  был  уверен, что все будет как  надо. А между тем постоянно
действующий фактор продолжал действовать  еще многие  годы, вплоть до смерти
вождя и казни его самого верного и одновременно самого коварного помощника.
     "Ужасный век!  Ужасные  сердца!" --  хотелось  бы нам  воскликнуть, как
восклицали  во все времена,  думая, что худшего времени не может быть. Но мы
промолчим  и  с радостным  облегчением  вернемся к  нашему Чунке, ибо во все
времена живая душа человека была, есть и будет нашей единственной надеждой.
     В тот  предрассветный час  Чунка,  подходя к  дому  Анастасии,  ничего,
конечно,  не знал о последствиях своих слов, брошенных на базаре.  Чем ближе
он подходил  к ее дому,  тем  отчетливей  чувствовал знакомый,  неотвратимый
прилив  бешеной ревности.  Если  она, думал он,  не дождавшись меня, приняла
кого-то --  убью! И  ее и  его! И как Пушкин  в дунайские волны, в кодорские
волны их брошу тела.
     Он тихо подошел к дому и  заглянул  в низкое  окошко комнаты, где спала
Анастасия. Но там ничего невозможно было разглядеть. Был тот самый полумрак,
под   которым  любит  скрываться  измена.  Он  тихо  постучал  в  стекольце.
Безмолвие. Он еще несколько раз постучал. Опять безмолвие. Полумрак за окном
был  предательски дразнящим:  вроде все  видно, но ничего нельзя разглядеть.
Чунке захотелось ударом кулака  проломить  оконную  раму, чтобы  ворваться и
поймать прелюбодеев.  И  все-таки,  рискуя  разбудить старуху,  он  еще  раз
постучал, уже погромче.
     Белая  тень  отделилась  от кушетки  и  двинулась  к  окну. "Ничего  не
боится!"  -- с  восторженной  яростью подумал Чунка.  Тень, слегка прояснев,
растворила створки окна.
     -- Это ты, Чунка? -- шепнула девушка и, не дождавшись ответа, прильнула
к нему своим наспанным телом.
     -- Ты одна? -- тихо спросил Чунка, не давая этому телу  закрыть от себя
кушетку  и   как  бы   идейно  сопротивляясь  простодушному  натиску  сонной
Анастасии.
     -- Конечно, -- сказала она, -- влезай. Только тихо.
     Он влез в окно, ни на мгновенье не спуская  глаз с кушетки, и, только в
комнате  окончательно успокоившись, стал быстро  раздеваться Одновременно он
тихо  и  горячо  от  пережитого  азарта  рассказал  ей  о  своем   городском
приключении. Они легли.
     ...-- Умираю,  кушать хочу!  -- сказал  Чунка после близости. Анастасия
соскочила с кушетки и, шлепая  босыми ногами,  пошла на кухню.  Через минуту
она  принесла  оттуда  чурек  и большую  кружку  молока,  но Чунка  уже спал
беспробудным сном.
     Девушка долго сидела на постели рядом с ним,  гладила его потную голову
и тихо смеялась, вспоминая, что он сделал со следователем. Тут надо сказать,
что  Чунка слегка подоврал, он  сказал,  что в  прямом смысле  исполнил свою
тигриную мечту.
     ...Уже  было  далеко за полдень, а  Чунка  все  еще  спал,  свесив свою
длинную жилистую руку  с кушетки,  что почему-то раздражало старуху, которая
несколько раз, громко ворча, входила в комнату, надеясь его разбудить.
     С брезгливой целомудренностью трижды она водворяла его свесившуюся руку
на кушетку, но та через некоторое время опять вываливалась, словно хозяин ее
и во сне продолжал творить и славить свободу.
     Анастасия, пока он спал, вымыла его туфли, вычистила изжеванные за ночь
брюки  и  тщательно выгладила  их. Она деловито вывернула  карманы его брюк,
перед тем как их выгладить, и вывалила на стол все бумажные деньги и мелочь,
которая там лежала.
     Выгладив  брюки, она сгребла  все  деньги бумажные  и мелочь  и отнесла
матери.  Однако двадцатикопеечную монету  утаила.  С  нежностью взглянув  на
спящего Чунку, она вбросила монету в карман его  выглаженных брюк,  висевших
теперь  на стуле возле постели. Это была стоимость переезда на пароме  через
Кодор.  Нет,  нельзя было допустить,  чтобы такой парень, как  Чунка, просил
паромщика перевезти его бесплатно.

--------
        Глава 16. Харлампо и Деспина

     Чувствую,  что  пришло  время рассказать  о  великой  любви Харлампо  к
Деспине. Харлампо, пастух старого Хабуга,  был обручен с Деспиной.  Они были
из одного села, из Анастасовки.
     Деспина  Иорданиди была  дочерью зажиточного  крестьянина, который,  по
местным  понятиям,  считался   аристократом.  Харлампо  был  сыном   бедного
крестьянина, и,  хотя отец Деспины разрешил  им обручиться,  он  отказывался
выдавать дочь замуж, пока Харлампо не обзаведется домом  и своим хозяйством.
В этом была драма их любви.
     У  Харлампо в  доме  оставалось девять братьев и сестер.  Харлампо  был
старшим сыном своего отца. Следом за ним шла целая вереница  сестер, которых
надо было выдавать замуж и готовить им  приданое. Поэтому Харлампо весь свой
заработок  отправлял  в  семью  и  никак  не   мог  обзавестись  собственным
хозяйством. А без  этого отец Деспины отказывался  выдать за него свою дочь.
По-видимому,   не  сумев  прямо  отговорить  ее  выходить  замуж   за  более
состоятельного грека.
     Но Деспина оказалась  преданной  и  терпеливой невестой. Семь  лет  она
ждала своего жениха, а о том, что случилось на восьмой год, мы расскажем  на
этих страницах.
     Все эти годы, дожидаясь возможности жениться на своей невесте, Харлампо
никогда  не забывал о нанесенном отцом Деспины, ее патеро,  оскорблении  его
дому, ему самому, и в конце концов Деспине.
     -- О, патера, -- произносил он  сквозь  зубы  несколько раз в день  без
всякого внешнего  повода,  и было  ясно, что в душе его, никогда не затухая,
бушует пламя обиды.
     --  О, патера?! -- произносил он  иногда с  гневным удивлением,  подняв
глаза к небу, и тогда можно было  понять его  так: "Отец небесный, разве это
отец?!"
     Два-три раза в году Деспина  навещала своего  жениха.  Она появлялась в
Большом Доме  в сопровождении худенькой, шустрой старушки в черном сатиновом
платье,  тетушки  Хрисулы,  которая  играла   при   своей   племяннице  роль
девохранительницы, хотя пыталась  иногда довольно  наивным образом  скрывать
эту роль.
     Тетушка Хрисула, сестра отца  Деспины, никогда  не имела своей семьи, в
сущности, она воспитала Деспину и  не чаяла в ней души. По-видимому, Деспина
тоже любила свою тетушку, иначе было бы трудно объяснить,  как  она, ни разу
не  взорвавшись, терпела  ее  бесконечные поучения. Тетушка  Хрисула часто с
гордостью  повторяла,  что  вскормила  Деспину  исключительно  двужелтошными
яйцами.
     И это было видно по ее племяннице. Деспина была жизнерадостная, сильная
девушка, с широкими бедрами, с приятным, необычайно белым лицом. Белизной ее
лица гордилась  она сама, гордилась тетушка  Хрисула,  гордился  Харлампо, с
выражением сумрачного  удовольствия слушавший,  когда кто-нибудь из чегемцев
удивлялся ее необычайно белому лицу, которому  странно не соответствовали ее
крепкие, загорелые, крестьянские руки.
     Длинные каштановые  косы Деспины,  когда она ходила, шевелились  на  ее
бедрах,  а на  голове  всегда  была синяя косынка,  которой  она,  выходя на
солнце, почти как чадрой, занавешивала лицо. Глазки  ее были такие же синие,
как  ее  косынка, и так  как она косынку никогда  не снимала, мне  почему-то
казалось, что глаза  ее постепенно  посинели от постоянного  отражения цвета
косынки.
     Так вот. Если Деспина, бывало, забывшись, на минуту выходила на солнце,
не сдвинув косынку на лицо, тетушка Хрисула тут же ее окликала:
     -- Деспина!
     И  Деспина  привычным,  ловким  движением стягивала  косынку  на  лицо.
По-видимому,  тетушкой Хрисулой, а может, и  другими родственниками  Деспины
обыкновенный загар рассматривался как частичная потеря невинности.
     В доме старого  Хабуга, безусловно, по его прямому повелению, Деспину и
ее тетушку принимали очень почтительно.
     Обычно,  если в доме не было гостей,  все  мы усаживались за низенький,
длинный абхазский стол, во  главе которого всегда восседал  старый Хабуг. Но
если  были  гости,   взрослые  мужчины  во  главе  с  дедушкой  садились  за
обыкновенный (русский, по чегемским понятиям) стол. Харлампо в таких случаях
за  этот  стол  никогда  не  сажали.  Его  сажали  вместе  с  нами,  детьми,
подростками, женщинами (домашними женщинами, конечно) за низенький стол.
     И  хотя многие годы  этот обряд оставался  неизменным, Харлампо  всегда
болезненно воспринимал, что его не сажают рядом с гостями. Это было видно по
выражению его лица, и тетя Нуца, моя тетя, видимо, пытаясь задобрить его, то
и дело подкладывала ему самые вкусные куски с гостевого стола.
     Харлампо,  конечно,  съедал  все,   что  она  ему  давала,  но  как  бы
демонстративно  отключив  всякое  личное  удовольствие.  Это  было  видно по
сдержанной презрительной работе  его челюстей,  по какому-то насильственному
глотательному движению,  и мне порой казалось,  что он каким-то образом даже
приостанавливает  действие  слюнных желез. Его  лицо  говорило:  да,  да,  я
затолкал  в  себя  все, что вы  мне дали, но вкуса  не почувствовал,  не мог
почувствовать и не хочу почувствовать.
     Когда же Деспина  с  тетушкой  Хрисулой  приезжали  навестить Харлампо,
старый  Хабуг сажал их  вместе с ним  за гостевой стол, а мы, все остальные,
усаживались за обычный.
     В такие  часы чувствовалось, что  Харлампо  в душе ликует,  хотя внешне
остается, как всегда,  сумрачно сдержанным. Оттуда, из-за высокого стола, он
иногда  поглядывал  на  нас  со  странным выражением, как  бы стараясь  себе
представить,  что  чувствует человек, когда его сажают за низенький стол, и,
как бы не в силах себе это представить, отворачивался.
     Временами он бросал взгляд на свою невесту  и тетушку Хрисулу, стараясь
внушить им своим взглядом,  что  вот он здесь сидит  с дедушкой Хабугом, что
он, в сущности, в этом доме не какой-нибудь там нанятый пастух, а почти член
семьи.
     Старый Хабуг на все  эти тонкости не обращал внимания. У него была своя
линия, которую можно было так расшифровать: я принимаю твоих гостей на самом
высоком уровне,  потому  что знаю, что  это  полезно для твоих  отношений  с
невестой. А то, что я  тебя не  сажаю за  высокий стол  с моими гостями, это
дело моих обычаев, и мне безразлично, что ты переживаешь по этому поводу.
     Тетушка Хрисула и Деспина гостили в Большом Доме иногда  неделю, иногда
две. Бывало, по вечерам в кухне или на веранде собирались молодые чегемцы, и
Деспина  с  удовольствием с  ними  болтала  по-русски  или по-турецки, порой
безудержно  хохоча  шуткам  чегемских  парней,  на  что  неизменно  получала
замечание от тетушки Хрисулы.
     -- Кондрепесо, Деспина! (Не стыдно, Деспина!) -- говорила  она и что-то
добавляла по-гречески, судя по движению ее губ, показывала пределы приличия,
на которые во время смеха может раздвигать губы аристократическая девушка --
"аристократико корице".
     Деспина  быстро  прикрывала  рот большой  загорелой  ладонью,  но через
несколько минут забывалась и снова закатывалась в хохоте.
     Иногда, даже если  Деспина  и не хохотала, а  просто слишком  оживленно
разговаривала  с  каким-нибудь  из чегемских  парней, тетушка  Хрисула снова
делала ей замечание.
     --  Деспина! -- предупреждала ее  тетушка Хрисула и,  обращаясь к  тете
Нуце, говорила, что Деспина здесь, в Чегеме, совсем отбилась  от рук, ошалев
от встречи  с Харлампо. Там, в Анастасовке, говорила она,  Деспина  с чужими
людьми  не разговаривает и ее многие  принимают  за  немую.  "Какая  хорошая
девушка, -- нередко  говорят чужие люди, попадая в Анастасовку, -- как жаль,
что она немая".
     Тут  Деспина  снова  закатывалась в  хохоте,  и  тетушка  Хрисула скова
бросала ей голосом, полным укоризны:
     -- Кондрепесо, Деспина!
     Харлампо следил за Деспиной  со спокойным, сумрачным обожанием, и  было
ясно,  что  в  его  представлении все  происходящее  в  порядке  вещей,  что
"аристократико корице" только так себя и ведет.
     Иногда Харлампо, пригоняя коз, возвращался домой с  большой кладью дров
и с  каким-то  неизменным,  подчеркнутым грохотом очаголюбия сбрасывал ее  с
плеча у кухонной  стены (сбросить явно можно  было и  помягче), а тетя Нуца,
где бы она ни была в это время, благодарным эхом отзывалась на этот грохот:
     -- Пришел наш кормилец!
     И подобно  тому,  как  Харлампо,  сбрасывая дрова,  подчеркивал  грохот
очаголюбия,  чтобы его  приход был  слышен  во всем доме, так же  тетя  Нуца
громким голосом добрасывала до Харлампо свою преувеличенную благодарность.
     Во время пребывания  тетушки Хрисулы  и Деспины в Большом Доме Харлампо
этот  грохот очаголюбия  доводил до верхнего предела. Он сбрасывал дрова, не
только не наклоняясь,  как  обычно, но  теперь, даже и не заходя на кухонную
веранду, а  только  дойдя до нее, сильным толчком плеча  добрасывал  тяжелую
кладь до кухонной стены.
     Обычно после этого Харлампо озирался и, поймав глазами тетушку Хрисулу,
через  нее,  как через  передаточную  станцию, отправлял  отцу Деспины  свой
незатухающий, свой сумрачный укор.
     -- О, патера, -- иногда при этом выклокатывало из него.
     -- Деспина,  --  тихо говорила  тетушка Хрисула, несколько  подавленная
этим грохотом  очаголюбия Харлампо, справедливостью его укора и, может быть,
самой своей ролью передаточной станции, -- полей Харлампо.
     Деспина  быстро  отправлялась  на кухню и выходила оттуда с полотенцем,
перекинутым через плечо,  с мылом и кувшинчиком с водой, Харлампо стягивал с
себя  рубашку  и,  оставаясь  в майке, обнажал  могучие  голые руки и мощные
плечи.
     Вид полуголого  Харлампо возвращал  тетушку  Хрисулу  к тревожной  яви.
Минутной подавленности  как  не  бывало.  Покинув  свое  место  на  веранде,
примыкающей  к  горнице, она останавливалась  в непосредственной близости от
Деспины, поливающей воду Харлам