чал  он, не  переставая  сверкать своими совиными
глазами, -- если пришел мой срок -- никуда не денешься...
     Я, конечно, кричал далеко не каждый день,  а так  в неделю раз или два.
Нам  забавно было смущать  этого дикого  человека.  И  я, конечно, никак  не
ожидал,  что он  при своей  дикости обладает  звериной хитростью, о  которой
никто  тогда не подозревал.  Оказывается, он заметил  некоторую  связь между
зовом отца и  моим через  некоторое  время появлением  со стадом на  дороге,
проходящей мимо его дома.
     И вот однажды,  когда  я  стоял  возле могил  их семейного  кладбища и,
поднеся руку ко рту,  осторожно  прокричал:  "О, Гедлач, иди сюда, иди!"  --
"Ах, это ты, сукин сын!" -- услышал  я вдруг его  голос и увидел его самого,
выскочившего  из-за  чинары,  росшей  на  кладбище.  Как   он  за  нею  смог
притаиться, не могу понять.
     В первую секунду я замер от ужаса, увидев  его искаженное гневом лицо и
желтые  глаза разъяренной совы. В руках он держал ружье. В следующую секунду
я покатился вниз с обрывистого склона,  поросшего кустами сассапариля. Вслед
за мной грохнул выстрел, я услышал,  как пуля свистнула над моей  головой. Я
вскочил на  ноги и  бежал  до самого дома.  Хотел он  меня убить  или  хотел
напугать -- до сих пор остается для меня неясным.
     В тот день отец  мой привел брошенное мной стадо домой  и договорился с
Железным Коленом, что сам меня накажет. Но отец, зная, что Железное Колено в
меня стрелял  и  я был  смертельно перепуган  этим  выстрелом,  не стал меня
наказывать.
     В один из ближайших  дней, когда я  возвращался домой со  стадом  коз и
проходил мимо дома Железного Колена, тот окликнул меня.
     -- Чтой-то  отец перестал меня звать, --  спросил он,  -- не  знаешь ли
отчего?
     -- Не знаю,  -- сказал я,  опустив  голову,  чтобы  не смотреть  в  его
совиные глаза.
     -- Не пролети пуля мимо твоей дурной башки, -- сказал он, -- в самый бы
раз тебе спросить у моего отца: не надо ли ему чего от меня?
     -- Прости, Железное Колено, -- ответил я, -- я пошутил.
     -- Вот и я в шутку стрельнул в тебя, -- сказал он и повернулся к дому.
     Года через два Железное Колено женился и на удивление всем из соседнего
села  привез  очень  красивую  девушку.   Трудно  было  понять,  почему  она
согласилась выйти  замуж  за  Железное Колено. Ни  привлекательной внешности
(почти урод), ни особого достатка в доме у него никогда не было.  Может, она
соблазнилась его охотничьими подвигами или что-то другое -- не знаю.
     Тем не менее он женился  на этой красивой девушке,  сыграл  свадьбу,  а
примерно  через две  недели  после  женитьбы собрался  в  горы,  потому  что
начиналось лето. Односельчане  в  шутку говорили ему,  как это  он не боится
бросать без присмотра молоденькую  жену,  когда она  только-только  вошла во
вкус. А в доме у него жена оставалась одна. Но он этих шуток не понимал.  Он
отвечал, что слишком привык проводить лето на альпийских лугах, а в жаркой и
потной деревне он никак не может оставаться на лето.  Одним словом, он так и
уехал в горы. Но он не только летом, он и зимой надолго отлучался, собираясь
в многодневные охотничьи походы.
     Бог знает, как он там жил  со своей молодой женой,  но  детей у них  не
было. Года  через  два-три в деревне стали  поговаривать, что жена Железного
Колена подживает со своим соседом.  Там  жил  парень лет тридцати, холостяк,
красавец, богатырь. Он жил один  со своим племянником и работал  в сельмаге.
Ну, поговаривали, конечно, об этом шепотом,  и  никому в голову не приходило
открыть глаза Железному Колену. Во всяком случае, среди наших родственников.
     Однажды мы сидели на кухне перед очажным огнем.  Мама  готовила обед, а
отец, сидя  у  огня  и  разговаривая  с  дядей  Михелом,  время  от  времени
поглядывал в открытую  дверь  кухни,  где виднелась  его лошадь, привязанная
уздечкой к всаженному в землю  лому. Когда лошадь объедала всю  траву вокруг
лома на радиусе вытянутой уздечки, он выходил из кухни,  подходил к  лому  и
всаживал его в другое место, чтобы лошадь поела свежей травы. Просто пустить
ее  пастись  было  нельзя, потому  что  во  дворе  росли  саженцы  фруктовых
деревьев.
     И вот отец  в  третий раз  вышел во  двор, чтобы вынуть из земли  лом и
всадить его в новое место. Вдруг он остановился посреди двора, прислушиваясь
к чему-то.
     -- Тише! -- крикнул он в кухню и застыл, прислушиваясь. Потом обернулся
в сторону кухни  и крикнул дяде:  -- Поди-ка  сюда, Михел. Сдается мне,  что
кто-то дурным голосом кричит...
     Мы все высыпали во двор и стали слушать. Сначала ничего невозможно было
разобрать, а потом я услышал далекое:
     -- ...Кто-нибудь... Беда... Беда...
     У дяди Михела слух был острый, как у оленя. Он не только услышал слова,
но и определил, кто кричит.
     -- Это племянник нашего завмага, -- сказал он, вслушиваясь...
     -- Беда,  беда...  --  снова в  тишине  раздался еле слышный голос,  --
кто-нибудь, кто-нибудь...
     -- Там  что-то  страшное случилось! -- крикнул  отец и, сняв  уздечку с
лома, влез на неоседланную лошадь. Он погнал ее к дому завмага.
     --  А ты, Михел,  крикни  братьев  и  приходите  туда,  --  сказал  он,
обернувшись, и, открыв ворота, выехал на дорогу.
     Минут  через  двадцать мы все  подошли  к дому  завмага,  где  уже было
несколько соседей во главе с моим отцом.
     Все толпились на  кухне.  Я заглянул в двери и увидел завмага, лежащего
возле кухонной кушетки на  спине. Его запрокинутая голова  лежала в огромной
луже крови, и я вздрогнул от ужаса, увидев черную, зияющую щель перерезанной
глотки.  Одна рука  его  сжимала  окровавленный нож.  Брюки  почему-то  были
расстегнуты, и  пряжка пояса  лежала  в крови.  Вот что я успел  увидеть.  В
следующую минуту  отец оглянулся  и выгнал нас, нескольких детей, стоявших в
дверях.
     Через некоторое время стали прибывать и другие соседи. Слышно было, как
по деревне перекликаются люди, сообщая друг другу страшную весть. Все больше
и больше людей приходило во двор завмага, и уже целая толпа стояла во дворе,
а племянник его снова и снова рассказывал, как он пришел домой и застал дядю
в кухне  в луже крови. Так прошло часа два. Вдруг со стороны  дома Железного
Колена раздался его крик.
     -- Беда, беда, -- кричал он, --  на помощь! Голос его  был очень хорошо
слышен, и  все  очень  удивились  его  голосу.  Все знали,  что  он  сегодня
отправился в горы на летние пастбища, а некоторые просто видели, как он часа
три  тому назад с навьюченной лошадью и ружьем за плечами проходил в сторону
гор.
     Многие ринулись к  его дому, и мы, мальчишки, тоже  туда  побежали. Дом
его  был расположен близко, метров двести от дома завмага. Когда мы  вошли к
нему во двор, он стоял у кухни и развьючивал свою лошадь. Мы подошли к нему.
Он  снял мешок  с лошади и, придерживая  его двумя руками, кивнул  в сторону
кухни:
     -- Моя хозяйка повесилась...
     Все обомлели, а он втащил мешок в кухню. Поставив мешок и утерев со лба
пот, он кивнул нам:
     -- Здесь...
     Мы  вошли в  кухню. Она висела на закопченной  кухонной балке,  склонив
голову  и   тихо-тихо  покачиваясь.  Скамейка,  которую  она,   по-видимому,
оттолкнула, перевернутая, валялась в нескольких метрах от ее тела.
     --  Как ты здесь  очутился, --  спросил  один из  односельчан, -- я  же
видел, как ты в горы уходил?
     --  В  том-то  и  дело, что ушел, --  сказал Железное  Колено, -- да по
дороге вспомнил, что забыл соль. А  что за  охота без соли? Убьешь косулю, а
мясо-то без соли попортится...  Вот я и вернулся, а она тут висит...  А чего
это люди бегут к дому завмага, чего там стряслось?
     -- Он горло себе перерезал, -- сказал один из соседей.
     -- До смерти? -- спросил Железное Колено.
     -- Да, мертвый, -- отвечали ему.
     -- Чудно как-то, -- вдруг сказал Железное Колено, -- эта повесилась,  а
тот глотку себе перерезал... Вроде чего-то не поделили промеж собой...
     Всем стало как-то не по  себе.  Как-то  неловко  стало даже нам, детям.
Было  похоже, что он что-то знал про них и даже как бы слегка насмехался над
их участью.
     Вот что я тогда почувствовал, а больше ничего не почувствовал.
     --  Надо же, -- вдруг сказал Железное Колено, полыхнув  своими совиными
глазами, -- не вернись я за  солью, так бы и не узнал об их  смерти до самой
осени, пока с гор не спустился бы.
     --  Отчего  же,  --  сказал  один  из соседей, -- послали бы  за  тобой
горевестника...
     -- Разве  что  горевестника,  --  сказал Железное Колено, --  да  и  то
неизвестно, застал бы он меня  в балагане  или нет...  Я  ведь на много дней
ухожу на охоту...
     -- Да, -- сказал мой отец, -- это удачно получилось, что ты соль забыл.
     -- Вот и я говорю,  --  отвечал Железное Колено, -- не вернись я домой,
может, провисела бы здесь до самой осени... Детки-то не  плачут, а ближайший
сосед,  кому бы приметить, что ее  не видать и  не слыхать,  сам глотку себе
перерезал...
     Помнится, мне тогда  очень не понравились  его слова, но я сам не  знал
почему.  Мне показалось,  что он вроде намекает  на их  близкие отношения  и
вроде бы издевается над мертвыми.
     --  Снять  ее или будем ждать судейских?  --  спросил Железное  Колено,
обращаясь к отцу как к самому старшему и уважаемому всеми человеку.
     -- Будем ждать судейских, -- ответил отец.
     Потом  мы  все  разошлись  по  домам, дверь на кухне, где  жил  завмаг,
прикрыли, а с мальчиком в доме остались двое родственников.
     Вечером  братья  отца собрались  у нас  на кухне  и  обсуждали эти  две
страшные  смерти.  Братья   принялись  было  гадать,  отчего  они  покончили
самоубийством, но отец сразу же перебил их и сказал, что это убийство.
     Он сказал, что  Железное Колено, видно заподозрив, что она ему изменяет
с завмагом,  и сделав вид, что уезжает в горы, скрылся в леске, привязал там
лошадь, тайком возвратился к дому завмага и, застукав их  там, видно в самое
время их  близости, подкрался сзади и перерезал ему  глотку. Если уж он смог
подкрасться к  косуле,  к  этим,  да  еще занятым любовью, он  мог  запросто
подойти.
     -- Но она-то ведь повесилась? -- сказал один из братьев отца.
     -- Повесилась, -- усмехнулся отец, -- а  ты видел  узел,  на котором  к
балке привязана веревка? Ни одна женщина в  мире не знает таких узлов, такие
узлы вяжут только  бывалые пастухи. Может, она  со  страху и сама полезла  в
петлю, но узел-то завязывал он и больше никто. Он убил их обоих, снова тайно
ушел в лес, переждал пару  часов и вернулся домой. Вот  как было, я думаю...
Только, чтобы все  вы  язык  за зубами держали, нам  ни к чему связываться с
этим бесноватым...
     На следующий день из города приехал начальник  районной милиции, доктор
и  еще какие-то люди. Во  дворе завмага толпились соседи, окружив начальника
милиции и его помощников. Вместе с ними был и Железное Колено.
     Я стоял на кухонной веранде с  полотенцем, перекинутым через плечо, и с
кувшинчиком воды в руках. Мне сказали, что доктор после осмотра трупа должен
вымыть руки, а я ему буду поливать.
     Поэтому я один стоял на кухонной веранде и видел,  как доктор возится с
трупом. Сначала  он щупал, как мне показалось, перерезанное горло завмага, а
потом разжал его ладонь, вытащил оттуда кровавый нож, осмотрел его и положил
на кухонный столик.
     Когда доктор  положил нож на стол и уже хотел  выходить из кухни, вдруг
туда юркнул  Железное Колено  и, сверкнув  своими желтыми  совиными глазами,
нагло сунул что-то доктору в карман. Я  не знаю, что это было, -- золото или
деньги. Когда  он ему сунул в карман то, что сунул, он бросил снизу вверх на
доктора --  доктор был солидный, крупный  человек -- такой  взгляд,  что мне
стало за него страшно. Я уверен, что доктору тоже стало не по себе.  Все это
произошло в какую-то секунду, а через мгновение Железное Колено уже стоял  в
толпе  перед кухней и слушал одного из  соседей, который что-то  рассказывал
начальнику милиции. Ни один человек не обратил внимания, что Железное Колено
вошел  в кухню и вышел, хотя  он  сделал  это  открыто.  Но главное,  как он
посмотрел на  доктора! Это  был  дикарский взгляд,  полный  уверенности, что
доктор не посмеет его ослушаться.
     -- Ну  как? -- спросил начальник милиции, когда доктор с окровавленными
руками появился на веранде.
     -- Самоубийство, -- сказал доктор. Он стал мыть руки, а я  поливал ему.
Потом он снял с моего плеча полотенце и тщательно вытер руки.
     Одним  словом, так и  было решено,  что жена Железного  Колена и завмаг
покончили жизнь самоубийством. Мертвых похоронили как положено, и постепенно
в  деревне перестали вспоминать об  этом случае. Железное Колено  больше  не
женился.  Через несколько  лет, охотясь  на туров,  он  сорвался со скалы  и
утонул в горном озере.
     Так  закончил  свой  рассказ  Абесаломон  Нартович.  Все  его слушали с
большим вниманием. Особенно внимательно его  слушал космонавт. К  сожалению,
выслушав рассказ Абесаломона Нартовича, он  решил  внести  в него  поправку,
которая  роковым  образом  сказалась  на судьбе  его  самой  густолиственной
ольховой ветки.
     -- Абесаломон Нартович, --  сказал космонавт, -- вы  знаете, как я  вас
уважаю,  и  вы прекрасно изложили  нам эту  историю.  Но я уверен,  что  наш
советский доктор не мог, покрывая  убийцу, взять деньги  или еще что-то. Вам
это просто показалось.
     --  Я  рассказал  так,  как я  видел,  -- отвечал  Абесаломон  Нартович
миролюбиво, как бы не совсем отказываясь и от своей версии.
     --  Да,  да,  --  повторил космонавт,  --  вам это  показалось.  Там  и
начальник милиции был, так что ему нечего было бояться...
     -- Да что он,  с  неба  свалился!  --  воскликнул  по-абхазски  молодой
хозяин, неимоверно страдая своим взыскующим взглядом.
     -- Ну, конечно, -- шутливо заметил по-абхазски приятель моего друга, --
он же космонавт.
     -- Их так учат! -- еще более строго заключил дядя Сандро. И хотя за эту
поправку  космонавта  он  как  тамада  не  нес никакой  ответственности,  но
признание ее нелепости, безусловно, могло бросить тень и на тост космонавта,
который дяде Сандро раньше удалось нейтрализовать.
     Несмотря  на разъяснение дяди  Сандро, молодой  хозяин стал непреклонно
пересаживать свою рощицу, якобы повинуясь движению  солнца  на  небе,  а  на
самом деле явно  для того,  чтобы  самую  густолиственную  ветку ольхи снова
воткнуть в  землю перед Абесаломоном Нартовичем. Отчасти это выглядело и как
вручение пальмы первенства за лучший  застольный рассказ. Во  всяком случае,
движение  солнца  на  небе  не  играло   никакой  роли,  оно  уже  настолько
приблизилось к закату, что никому не мешало.
     Через  некоторое   время  мы  поднялись  из-за  стола  и  перед  уходом
разбрелись по двору.
     Я стоял у козьего загона, примыкавшего ко двору, и смотрел, как старик,
присаживаясь на корточки, доил коз.
     Звук молока, струящегося в подойник, внезапно  побрякивающий  колоколец
на  шее зачесавшейся козы,  топтание  и блеяние козлят  в  соседнем  загоне,
нежность  закатного солнца, зелень  двора, далекий дедушкин  дом, затухающая
печаль примирения.
     Мы попрощались с хозяевами  и выехали из деревни. Через полчаса мы были
в  городке,  где  когда-то  мой   друг  совершил  невольное  убийство.  Наши
автомобили остановились для  заправки у  бензоколонки,  и  я  решил выйти  и
пройтись.
     Я  направился в сторону сквера  на противоположной  стороне улицы,  где
надеялся  найти  уборную. Когда я вышел из машины, приятель моего друга стал
шутливо кричать мне, что я  забываю, где нахожусь, что жизнь моя в опасности
и  он  требует моего  немедленного  возвращения.  Улыбнувшись  ему, я махнул
рукой,  давая знать, что я  понимаю всю неправдоподобность такой  встречи со
стариком,  тем  более что  старик никогда меня не видел  в  глаза и  не  мог
узнать, что я это я.
     Так  думал  я,  переходя  дорогу  и  раздвигая  стриженые   кусты  туи,
ограждающие сквер. Когда я углубился в него по песочной дорожке,  обсаженной
пампаской-травой,  деревцами мушмалы,  спрутоподобными агавами,  напоминание
приятеля  моего друга показалось мне не  столь уж смехотворным.  Возможно, я
еще  был  под впечатлением рассказа  Абесаломона Нартовича  о страшной мести
Железного Колена.
     Уборная все не попадалась,  и  я все дальше и  дальше отходил  от наших
автомобилей,  а  сквер  был  до  удивления  пуст.  Я  уже  думал  пренебречь
общественным порядком и воспользоваться этим  малоприятным безлюдьем, но тут
я увидел очертания общественной уборной,  слегка прикрытой зарослями бамбука
и в этом прикрытии напоминающей небольшую заброшенную пагоду.
     Я зашел внутрь. В раковине из крана с обломанной ручкой  хлестала вода.
Раковина, по-видимому, была  засорена,  потому что вода лилась через  край и
весь пол был  от этого мокрый.  В уборной никого не было. В воздухе пахло не
только хлоркой, но какой-то непонятной тревогой, запустением, опасностью.
     Закончив свое нехитрое  дело, я хотел  было  повернуться и  выйти,  как
вдруг услышал  шаги человека,  который  подошел  к  уборной.  Внезапно  шаги
заглохли, и  я  почувствовал, что человек  этот остановился  в дверях и явно
ждет меня.
     И сразу  же меня  заполнил  дикий,  с  каждым  мгновеньем  возрастающий
нечеловеческий страх. Зачем  обычному  посетителю уборной останавливаться  в
дверях, когда он ясно видит, что здесь только один человек, а свободных мест
много?!
     Он  дожидается меня! Это  сам  старик или один из его людей!  И молнией
мелькнула догадка, как именно он мог узнать о нас. Во время  застолья, когда
речь шла о  невольном убийстве моего друга, к столу подходил один из соседей
хозяина. Тот  мог передать  другим,  те могли оказаться родственниками этого
старика, и они могли поехать в городок и все рассказать старику. Я мгновенно
вспомнил,  что  какая-то  "Победа"  стояла недалеко  от поворота,  где  была
расположена бензоколонка. Не нас ли она там дожидалась?
     Страшась обернуться и посмотреть в глаза своей смертельной опасности, я
продолжал стоять спиной к неведомому человеку, терпеливо дожидавшемуся меня.
И  чем  дальше  мы пребывали  в этом  странном  положении,  тем страшнее мне
становилось,  потому что тем  более я делался  уверенным, что ждет он именно
меня и это единственная цель, с которой он стоит в дверях.
     Мне  очень хотелось  обернуться,  но какой-то  инстинкт  самосохранения
диктовал  мне, что оборачиваться нельзя, что пока я не обернулся, он сам еще
может позволить  себе  мешкать, но как только  я обернусь,  он должен  будет
стрелять или идти на меня с ножом.
     Нельзя сказать,  чтобы мысль об обороне не  приходила  мне в голову.  Я
подумал,  что  если это  будет нож, то надо во что бы  то ни стало выставить
руку вперед  и  постараться  принять  удар  ножа рукой, а там,  если  можно,
бежать. Но я совершенно  не  знал,  что я могу сделать, если у  него в  руке
пистолет. Я  представил  себя лежащим  здесь,  прижавшись щекой  к  мокрому,
грязному,  холодному  цементу,  и  это   был  образ  смерти,   дополнительно
отталкивающий своей оскверненностью. Оказывается, человеку не все равно, где
он превратится в труп.
     Может быть, отчасти  из-за этого я решил обернуться  и пойти. Я  говорю
отчасти, потому что была и другая настойчивая мысль. Кроме того, что раненым
или смертельно раненным приятней было вырваться  в сквер и упасть на зеленый
газон, чем на грязный, мокрый пол общественной  уборной, я почувствовал, что
дальнейшее мое пребывание здесь как бы утверждает мое согласие с предстоящей
карой. Мне  подумалось,  что  человеку, пришедшему казнить меня,  показывать
свою  готовность  быть  казненным  --  это  морально   облегчить  его  дело.
Разумеется, я заботился не о  его морали. Просто мне подумалось, что если он
не абсолютно  готов к убийству, то мои шансы на  жизнь должны увеличиться от