лыги,  не забыв предварительно окунуть  его  в
алычевую подливку. Хозяин время от времени подливал красное вино.
     Разговор  шел  о том,  что горные абхазцы, в отличие от долинных, более
консервативны и все  еще не  хотят разводить свиней,  тогда  как  это  очень
выгодное дело, потому что в горах полным-полно буковых и каштановых рощ.
     Хозяин давал  знать, что ценит широту взглядов, которую проявляет  дядя
Сандро как представитель горной  Абхазии, тем более что в самом селе  Анхара
многие никак не могли смириться с тем, что Миха вот  так вот  запросто, ни с
того ни с сего взял да и разбогател на свиньях.
     Земляки завидовали  Михе, а так как догнать его в обогащении на свиньях
уже не могли, им ничего не  оставалось, как кричать ему вслед, что он плохой
абхазец.
     Дядя Сандро жаловался, что у него  нет  времени  заниматься свиньями, а
отец не соглашается их разводить  из глупого мусульманского упрямства.  Миха
обещал ему при  случае  поговорить по этому поводу с отцом дяди Сандро, хотя
ему было неясно, почему у дяди Сандро находится время на всякое мало-мальски
заметное застолье (в пределах Абхазии),  а на  разведение свиней не хватает.
Миха,   разговаривая   с   гостем,  по   привычке  прислушивался  к  мирному
похрюкиванию свиней  в  загоне и  глухим  взрывам  со стороны  реки. Сегодня
взрывы эти доносились отчетливей, и разговор  невольно обратился к последним
новостям, вызвавшим усиление этих неприятных звуков.
     Дело в том, что позапрошлой ночью к меньшевикам прибыло подкрепление, и
они стали готовиться к штурму моста. И то и другое они старались,  насколько
это  возможно,  скрыть  от   постороннего   глаза.  Скрыть,  разумеется,  не
удавалось, и тот берег обо всем знал.
     Во  всяком случае,  сразу  же после прибытия  подкрепления, то  есть на
следующий день  с утра, большевики первые  нарушили  договор и стали глушить
рыбу совсем рядом с мостом, тем самым показывая, что они знают и о прибывшем
подкреплении, и о готовящемся штурме.
     Глушением  рыбы  возле  моста они  показывали,  что у  них  теперь  нет
никакого резона беречь мост, по которому собираются наступать меньшевики, а,
наоборот,  даже есть интерес взорвать его. И все-таки они его не взрывают. А
почему? А потому, что уверены в своих силах.
     Кстати, меньшевики после прибытия  подкрепления  заняли  большой  сарай
местного князя,  который использовал его обычно  для  общественных  собраний
(понимай -- пиршеств) при плохой погоде.
     Они выставили  усиленную охрану и  стали что-то строить внутри сарая. А
что они  строят, никто не знал. Знали только одно, что  меньшевики купили  у
местного населения десять  арб,  но  использовали  от них  только  колеса, а
почему  не использовали остальные  деревянные части, было  неизвестно. Кроме
того, они купили у местных крестьян каштановые балки и доски  и, надо честно
сказать, купили щедро -- по хорошей цене.
     Одним  словом, было ясно, что там что-то строится, что это что-то будет
на колесах арб, но что из себя представляет это что-то, никто не знал.
     Одни говорили, что меньшевики строят огромную бомбу, которую на колесах
довезут до Мухуса и  там, раскатив ее с пригорка Чернявской горы,  пустят на
город  и взорвут его. Другие говорили, что  строится  не бомба, а деревянный
броневик  имени Ной Жордания.  Правда, на вопрос, что же  послужит  тягловой
силой этому броневику, никто ничего определенного не мог ответить.
     Рядом  с  этим  сараем  лежало  зеленое  поле,  общественный  выгон,  и
некоторые  крестьяне  беспокоились,  как  бы во  время  строительства  этого
сооружения оно не взорвалось и не покалечило скот или кого-нибудь из людей.
     На   этот  день,  который  мы  сейчас  описываем  пером,  свободным  от
предрассудков, была назначена сходка перед конторой старшины.  На нее должно
было явиться взрослое население мужского пола.
     Насильственная   мобилизация  была  маловероятна,  хотя  и  не   вполне
исключена, поэтому Миха не спешил на сходку, а ждал оттуда вестей, тем более
что для неявки у него была достаточно уважительная причина -- в доме гость.
     После того как жена его прибежала от соседей и сказала, что мобилизации
не будет, потому что сходку уговаривать уговаривают, а оцеплять не оцепляют,
хозяин решил пойти туда вместе с дядей Сандро.
     Верный своему  правилу за  большими общественными  делами  не  забывать
маленьких  личных удовольствий,  дядя Сандро тщательно  выскоблил из  кости,
лежавшей перед ним, костный мозг, слегка обмазал  его аджикой и отправил все
в рот, жестом показывая хозяину, что теперь он готов идти на сходку.
     Дядя Сандро и Миха вышли на веранду, где вымыли руки и  ополоснули рты.
Спустились вниз  во двор. Здесь  их встретил десятилетний хозяйский мальчик,
всем своим видом показывая готовность выполнить любое поручение.
     Дядя Сандро  подумал,  что  друг его, несмотря  на  то, что  занимается
разведением  свиней, все-таки  правильно,  по-нашему воспитывает  детей.  Он
одобрительно  посмотрел  на мальчика и  поручил  ему поймать  свою лошадь  и
загнать во двор. Он хотел быть готовым ко всему.
     --  С этими  никогда не знаешь, то ли гнаться за  кем, то  ли бежать от
кого, -- сказал он своему другу, на что тот понимающе кивнул.
     -- С теми тоже, -- добавил Миха.
     Дядя Сандро и Миха  вышли  на  проселочную  улицу. Со стороны моря  дул
свежий  бриз,  внизу под  обрывистым  склоном желтела всеми своими  рукавами
дельта Кодора. Солнце  играло  на  зелени,  до  того свежей и пушистой,  что
хотелось стать возле молодого куста дикого ореха и кротко обглодать его.
     Дядя Сандро подумал, что такие мысли не ко времени и, щелкнув камчой по
мягкому голенищу своего сапога, бодро зашагал, как бы подгарцовывая небесной
музыке этого цветущего и тревожного дня.
     Дядя Сандро  любил,  спешившись,  ходить  вот  так  вот  с  камчой.  Он
чувствовал, что человек с камчой всегда производит  на других  благоприятное
впечатление. Держа в руках камчу,  прохаживаясь и постукивая ею по голенищу,
дядя Сандро  чувствовал,  как  в  нем крепнет  хозяйская готовность оседлать
ближнего, тогда как  та же камча нередко на глазах у дяди  Сандро вызывала и
укрепляла  в ближнем  способность быть  оседланным А  у иных,  замечал  дядя
Сандро, при взмахе  камчи  в глазах  появлялась даже как бы  робкая тоска по
оседланности.
     Дядя Сандро любил прогуливаться с камчой, но не потому,  что  стремился
оседлать ближнего Здесь была  своего рода военная хитрость, самооборона Если
у тебя вид человека,  стремящегося оседлать ближнего, говаривал дядя Сандро,
то уж, во всяком случае, тебя не слишком будут стремиться оседлать другие.
     Конечно,  бывали случаи, когда у некоторых людей вид этой камчи вызывал
раздражение, но  дядя  Сандро считал, что это просто зависть или  ревность к
его хозяйской готовности оседлать ближнего.
     По дороге  стали  попадаться  жители села, верхом или  пешком идущие на
сходку.  Кое-кто торопился,  а кое-кто не спешил. Через некоторое время  они
догнали, арбу, груженную песком.  Друзья заторопились, потому что  знали  --
она направляется к этому сараю, где меньшевики строят свое секретное оружие.
Оказывается, для этого  оружия им  понадобился песок, и они наняли  крестьян
возить его.
     Было  известно, что  аробщиков,  привозящих  песок,  к самому  сараю не
подпускают,  им приказывают  отойти в сторону и  сами  заводят арбу в сарай,
сами  ее разгружают и потом подводят пустую арбу к хозяину, с  тем чтобы она
снова ехала за песком.
     Поравнявшись  с  арбой, дядя Сандро  сразу  же узнал аробщика, это  был
Кунта Маргания, когда-то работавший пастухом и живший в их доме.
     Увидев  дядю  Сандро,  Кунта  обрадовался  и  на  ходу спрыгнул с арбы.
Обнялись Кунта  теперь  шел рядом с  дядей  Сандро,  изредка  помахивая  над
буйволами длинным прутом.
     -- Ор! Хи!
     Арба немилосердно скрипела, а  буйволы, наклонив рогатые головы, тянули
ее, как бы стараясь разъехаться в разные стороны.
     Разговаривая с  Кунтой,  дядя Сандро поглядывал на него и думал о  том,
что  рановато постарел Кунта. Ему было  не больше сорока, но выглядел он уже
чуть ли не старичком. Маленького  роста, большерукий, и горб  за спиной  как
вечная кладь. В чувяках из  сыромятной кожи, сейчас он бесшумно шагал рядом,
напоминая  дяде  Сандро  о  собственном  детстве,  таком  далеком   и  таком
безгрешном.
     Кунта  был человеком  добрым и,  прямо скажем, глупым. Он почти  не мог
самостоятельно вести хозяйство -- разорялся. Обычно после этого он нанимался
к  кому-нибудь пастушить.  За несколько лет  становился на  ноги, брался  за
самостоятельную жизнь и снова разорялся.
     Правда, по слухам,  теперь  у Кунты  взрослый сын, и  он с  его помощью
справляется  со  своим  нехитрым  хозяйством.  После  обычных  расспросов  о
здоровье родных и близких Кунта вдруг ожил.
     -- Слыхали? -- спросил он и заглянул в глаза дяде Сандро.
     -- Смотря что? -- сказал тот.
     -- Меньшевики добровольцев берут, -- важно заметил Кунта.
     -- Это и так все знают, -- сказал Миха.
     -- Говорят,  --  пояснил  Кунта  с хитрецой,  --  если  возьмут  Мухус,
разрешат потеребить лавки большевистских купцов.
     -- Выходит, если  Мухус возьмешь,  что  хочешь  бери? --  спросил  дядя
Сандро, потешаясь над Кунтой и подмигивая Михе.
     -- Сколько хочешь не разрешается, -- сказал Кунта, не чувствуя, что над
ним  смеются,  -- разрешается  только  то, что один  человек на  себе  может
унести.
     -- Что же ты хотел бы унести? -- спросил дядя Сандро.
     --  Мануфактуру,   гвозди,   соль,  резиновые  сапоги,   халву,  --   с
удовольствием перечислял Кунта, -- в хозяйстве все нужно.
     -- Слушай, Кунта, -- серьезно сказал дядя Сандро,  -- сиди дома и кушай
свою мамалыгу, а то худо тебе будет...
     --  Переполох,  --  вздохнул  Кунта, --  в  такое  время  многие  добро
добывают.
     -- Сиди дома, -- подтвердил Миха, -- сейчас не знаешь, где найдешь, где
потеряешь...
     -- Тебе хорошо,  у  тебя  свиньи,  -- как  о  надежной  твердой  валюте
напомнил  Кунта и,  немного  подумав,  добавил:  -- Я-то  сам  не  иду, сына
посылаю...
     Они  вышли на лужайку перед конторой,  и сразу же гул толпы донесся  до
них. Под большой, развесистой шелковицей стояло  человек триста -- четыреста
крестьян. Те, что уместились в тени шелковицы, сидели прямо на траве. Позади
них,  стоя,  толпились  остальные.  Среди  них  выделялось  десятка  полтора
всадников,  что так  и не захотели спешиться.  У  коновязи трепыхалась сотня
лошадиных хвостов.
     Кунта попрощался с друзьями и легко вскочил на арбу.
     -- Подожди,  -- вспомнил дядя  Сандро про тайное оружие меньшевиков, --
ты о нем что-нибудь знаешь? -- Он кивнул в сторону сарая.
     -- Нас близко не подпускают, -- сказал Кунта.
     -- А ты попробуй, придурись как-нибудь, -- попросил дядя Сандро.
     -- Хорошо, -- уныло  согласился Кунта и, взмахнув  прутом,  огрел вдоль
спины сначала одного, а потом и второго буйвола, так что  два столбика  пыли
взлетели над могучими спинами животных.
     -- Да ему, бедняге, и придуряться не надо, -- заметил Миха.
     Дядя Сандро  кивнул  с тем теплым выражением согласия, с которым все мы
киваем, когда речь идет об умственной слабости наших знакомых.
     -- Эртоба! Эртоба! -- первое, что уловил дядя Сандро, когда они с Михой
приблизились к толпе.  Это были незнакомые дяде  Сандро слова. Они подошли к
толпе и осторожно заглянули внутрь.
     У самого подножия дерева за  длинным столом  сидело  несколько человек.
Стол этот, давно вбитый в землю для всяких общественных надобностей, сейчас,
из  уважения к происходящему,  был покрыт  персидским  ковром, принадлежащим
местному князю.
     Сам князь,  пожилой, подтянутый мужчина, тоже  сидел за  столом.  Кроме
него за столом сидели два офицера: тот, что был с отрядом, и тот, что прибыл
с подкреплением. Дядя Сандро сразу же по глазам определил, что оба настоящие
игроки, ночные птицы.
     Рядом с князем сидел и явно дремал огромный, дряхлый старик в  черкеске
с длинным кинжалом за поясом, с башлыком, криво, по-янычарски повязанным  на
большой  усатой  голове. Усы были  длинные, но  как бы изъеденные  временем,
негустые. Это был известный в прошлом головорез Нахарбей.
     Хотя  по  происхождению  он  был  простым крестьянином, за  неслыханную
дерзость  и  свирепость  в  расправе  со  своими  недругами  он  пользовался
уважением  почти  наравне  с  самыми  почтенными  представителями  княжеских
фамилий, что, в  свою очередь, рождало догадку о  характере  заслуг  далеких
предков  нынешних  князей, которые вывели их  когда-то из толпы обыкновенных
людей и сделали князьями.
     Поговаривали,  что Нахарбей участвовал в походах Шамиля, но так как сам
он  уже  смутно  помнил все  кровопролития  своей цветущей  юности  и иногда
аварского Шамиля путал с абхазским Шамилем, известным в то время абреком, то
местные заправилы,  стараясь преуспеть в  большой политике,  поддерживали то
одну, то  другую версию.  Сейчас господствовал аварский вариант, потому  что
борьба меньшевиков с  большевиками  довольно удобно укладывалась  в традиции
борьбы с царскими завоевателями.
     Нахарбей дремал, склонив  голову над столом,  иногда  сквозь дрему ловя
губами нависающий ус. Порой он открывал  глаза и  смотрел на оратора грозным
склеротическим взглядом.
     У края  стола возвышался  оратор. Никто не знал его  должности, но дядя
Сандро, оценивая происходящее, решил, что он -- меньшевистский комиссар. Это
был  человек с бледно-желтым лицом, с чересчур размашистыми движениями рук и
блестящими глазами.
     Говорил  он на чисто абхазском  языке,  но  иногда вставлял в свою речь
русские или  грузинские слова. Каждый  раз, когда  он  вставлял в свою  речь
русские  или грузинские слова, старый Нахарбей открывал глаза и направлял на
него смутно-враждебный взгляд, а рука его сжимала  рукоятку кинжала. Но пока
он  это   делал,  оратор  снова  переходил  на  абхазский   язык,  и  взгляд
престарелого  джигита  затягивался  дремотной пленкой, голова  опускалась на
грудь, а рука, сжимавшая рукоятку кинжала, разжималась и сползала на колено.
     Время от времени оратор хватался за стакан и отпивал несколько глотков.
Когда  в стакане кончалась вода,  сидевший рядом с оратором писарь услужливо
наливал  ему из  графина. Звук  льющейся воды или звяканье  графина о стакан
тоже ненадолго будили престарелого джигита.
     Перед писарем лежала открытая тетрадь. Слушая оратора, он постукивал по
столу карандашом, держа  его  длинным  отточенным  концом  кверху. Оглядывая
крестьян, он взглядом давал знать, что с удовольствием внесет в свою тетрадь
эту замечательную речь, но  только  плодотворно преображенную в виде списков
добровольцев.
     Во время  своей  речи  оратор  то  и  дело  выбрасывал  руку  вперед  и
сверкающими глазами как бы указывал на  какой-то важный предмет, появившийся
вдали. Дядя Сандро уже  знал,  что это  делается  просто так,  для  красивой
убедительности слов, но многие крестьяне еще не привыкли к этому жесту,  тем
более в сочетании со  сверкающими глазами, и  то и дело оглядывались  назад,
стараясь разглядеть,  на что  он им показывает.  Те, что попривыкли к  этому
жесту, посмеивались над теми, кто все еще оглядывался.
     Справа от  дяди Сандро  сидел  на  лошади незнакомый крестьянин. Лошадь
его,  косясь  на  камчу дяди  Сандро,  беспокоилась и все  норовила  уйти  в
сторону,  но   отойти  было  некуда,  и  хозяин,  не   понимая  причины   ее
беспокойства, тихонько ругался, каким-то образом связывая в один узел это ее
беспокойство и суетливость оратора.
     После  очередного  выбрасывания руки, когда многие крестьяне оглянулись
по  направлению руки, всадник  этот  с довольной улыбкой посмотрел  на  дядю
Сандро и сказал:
     -- В первый  раз, как  увидел,  думаю, на  что  это он  там показывает?
Может,  думаю, скот  в поле... На  потраву показывает... Как же, думаю,  я с
лошади не вижу, а он со своего места замечает?!
     В  конце  лужайки   за  плетнем  виднелось  кукурузное  поле.  Всадник,
поглядывая на дядю Сандро и одновременно косясь на это поле, давал убедиться
своему  собеседнику,  что у него кругозор гораздо  шире,  чем у  оратора, и,
стало быть, оратор никак не может видеть что-нибудь такое, чего не  видит он
со своей лошади.
     После  этого он  неожиданно  притянул одну из веток, нависающих над его
головой, и стал бросать в рот, посасывая и причмокивая, мокрые продолговатые
ягоды шелковицы.
     -- А ну, тряхни! -- сказал кто-то из сидящих  впереди. Всадник покрепче
ухватился  за ветку  и  несколько  раз  тряхнул  ее. Черный  дождь  шелковиц
посыпался вниз. Впереди  образовалась  небольшая суматоха, и писарь, заметив
ее,  направил на всадника осуждающий взгляд. Дядя Сандро с усмешкой отметил,
что  писарь старается придать своим  глазам  такой  же блеск, как у оратора.
Постепенно  крестьяне  притихли,  и  только  лошадь,  шумно дыша  на  траву,
дотягивалась до рассыпанных ягод.
     А между  тем оратор  продолжал говорить, стараясь разгорячить  сходку и
довести ее  до состояния митинга.  Но  сходка  до состояния митинга никак не
доходила. Самому оратору почему-то мешали взрывы,  то и дело доносившиеся со
стороны реки, да и  сами  крестьяне,  задававшие всякие  уводящие от митинга
вопросы.
     Как только слышался очередной взрыв, оратор замирал, поворачивал к реке
свое бледное, подвижное лицо и говорил:
     --  Слышите?! Сами  нарушают,  а  потом сами  будут  жаловаться, что мы
наступаем.
     Дядя Сандро никак не мог понять, кому будут жаловаться большевики, если
меньшевики начнут наступать. Вообще, он многого из речи оратора  не понимал,
объясняя это отчасти своим опозданием на сходку, отчасти всеобщим безумием.
     Оратор,  по-видимому, еще  до  прихода  дяди  Сандро  объяснил,  почему
меньшевистская власть хорошая, а советская -- плохая. Теперь,  уже исходя из
этого,  он  останавливался   на  выгодах,  которые  получат   крестьяне  при
меньшевистской власти  именно потому, что она хорошая, а не  наоборот. А раз
так, говорил он,  крестьяне должны проявить сознательность и вступать в ряды
добровольцев.  Каждый,  говорил  он,  кто  не  превышает  тридцатипятилетний
возраст и еще не  потерял совести  под влиянием  большевиков,  должен  в это
трудное время вступить в ряды добровольцев.
     Для тех, пояснил  он, кто  превышает  этот возраст и  в то  же время не
потерял совести под влиянием  большевиков, командование сделает исключение и
будет принимать  в  ряды добровольцев. Так пояснил он, хотя никто  у него не
просил пояснения.
     -- Эртоба! Эртоба! -- при каждом удобном случае выкрикивал он.
     -- Что это за слово? -- спросил дядя Сандро у  своего товарища, который
во всех отношениях был почти не хуже  дяди Сандро, а в отношении грузинского
и  русского  языка даже  лучше, опять же как человек, торгующий свиньями, то
есть имеющий дело с христьянскими народами.
     -- Эртоба значит единство, -- ответил Миха, -- он хочет, чтобы мы с ним
были заодно.
     Слева от  дяди Сандро стоял незнакомый крестьянин. Дядя Сандро заметил,
что тот каждый  раз, когда недослышивал или недопонимал оратора, приоткрывал
рот, словно включал инструмент, усиливающий как смысл, так и звук ораторской
речи. Сейчас он обернулся на слова Михи.
     --  Я могу быть с родственником  заодно, -- сказал  он, загибая корявый
палец и с дурашливой улыбкой  кивая  на  оратора,  --  с  соседом заодно,  с
односельчанином заодно, но с этим эндурцем, которого первый раз  вижу, как я
могу быть заодно?
     -- В том-то и дело, что  чушь болтает,  --  отозвался  верховой,  снова
пригибая  ветку шелковицы и ища глазами, где она гуще облеплена  ягодами, --
стоящий человек никогда не будет показывать рукой на то, чего сам не видит.
     -- ...Завтра наступаем, -- объявил оратор, -- кто с нами, записывайтесь
до шести