был
предсказан врачами,  но Зенон надеялся,  что где-нибудь в мире, может  быть,
только что появилось новое  лекарство.  Он  связался с друзьями, живущими на
Западе,  и те  быстро купили  все  новейшие лекарства и  столь  же  быстро с
оказией переслали их в Москву.
     Зенон  достал  телефон  московского   профессора,  по  слухам   лучшего
специалиста  по  рассеянному  склерозу,  и  прочел  ему  названия  лекарств.
Профессор ошарашил его ответом на незаданный вопрос:
     -- Знаю... Барахло все это...
     Странное  дело быть  специалистом или лучшим  специалистом по  заведомо
неизлечимой болезни. Но ведь есть специалисты и по неизлечимым  формам рака.
На  каких-то  стадиях  каким-то больным,  они, наверное, помогают.  Конечно,
старик  профессор оказался прав: лекарства ничего не дали. Но он сделал все,
что  мог. Он  послал  с Зеноном в  Абхазию своего  лучшего  помощника.  Тот,
осмотрев  сестру,  подтвердил  диагноз.  Правда,  он  обещал,  что  возможна
ремиссия, то есть временное улучшение, но ремиссии не последовало.
     Восемь месяцев сестра,  конечно не зная  правды о своей болезни, упорно
держалась за  жизнь. За  это время Зенон несколько  раз приезжал к сестре  и
каждый раз бывал растроган необыкновенным  добросердечием  соседей,  подруг,
которые ежедневно все это время готовили еду,  кормили больную, ухаживали за
ней и присматривали за домом.
     И каждый вечер приходила женщина-врач, до этого  едва знакомая.  Просто
сын ее  год или два  учился в классе, где  преподавала сестра.  Эта женщина,
разумеется, совершенно бесплатно  часами делала массажи и другие процедуры в
попытке вернуть жизнь угасающим мышцам.
     Что объединяло всех этих людей,  думал Зенон,  людей разных профессий и
разных национальностей, в едином многомесячном порыве любви и милосердия?
     Конечно, свет души его  сестры, на который,  сами  благодарно  светясь,
слетали ее подруги, соседи, знакомые.  Люди стремятся друг к другу,  видимо,
по признаку душевной близости, где  нету разницы  в  нациях,  в профессиях и
даже  в уровне благосостояния. А  когда нет у людей  душевной общности,  они
объединяются по национально-видовому признаку, как стая. И опасны, как стая.
     Да, сестра стойко переносила все процедуры,  терпеливо пила лекарства и
не теряла  надежды на выздоровление.  И  только однажды она  сказала  фразу,
перевернувшую душу Зенону. Глубоко вздохнув, она сказала:
     -- Мы не должны были покидать нашу деревню... Это было ошибкой...
     Она имела в виду горную деревушку, где родилась их мама. Но разве у них
кто-нибудь спрашивал,  где  жить? Мама  вышла замуж за  отца, который жил  в
городе и привез ее  к себе. Сестра, конечно, все это помнила, но то, что она
говорила,  было  более глубокой  правдой. Да,  они  жили в городе, но то  ли
слишком много  времени в детстве проводили в горах,  то ли материнские  гены
оказались столь сильны, но Зенон и сам так думал уже много лет.
     Он думал об этом мучительно. Да, мы не должны были спускаться в долину,
а  я, думал  Зенон, не должен был переезжать в  долину долин -- в Москву. Но
ему  и  в  голову  никогда не приходило, что его добродушная, веселая сестра
могла хотя бы на минуту задуматься над этой горькой проблемой.
     Зенону казалось, что сам  он только через свою профессию понял это,  но
как его  сестра  пришла к  такой же  мысли?  Неужели болезнь? Нет,  она была
умницей от природы! Как плохо мы знаем своих близких! Уметь так прожить свою
жизнь, чтобы все или почти  все окружающие тебя любили, -- это и есть высшая
доблесть  ума!  Ум,  подчинившийся   душе,  это  и  есть  высший  ум.   Цель
человечества -- хороший человек, и никакой другой цели нет и не может быть.
     Сколько  раз наблюдал Зенон в той  среде,  где он жил, людей, которые в
свой  мозг,  растянутый,  как  мочевой  пузырь кавказского тамады, впихивали
сотни  и  тысячи книг  и умели неплохо  о  них говорить, но своей ничтожной,
неразвитой  душонкой  не могли  понять  смысла  человеческого  благородства,
доброты, темнели  от зависти,  подло злословили,  если их товарищ  добивался
большего, чем они.
     Эти странные  люди беспрерывно говорили  о  лучшем  будущем страны, но,
заметив лучшее настоящее ближнего, бледнели от обиды.
     А  сестра жила  легко, хотя  и  нелегкой  жизнью.  Имея  свою  зарплату
учительницы  и зарплату  мужа,  инженера-физика, она все-таки  вечно держала
учеников  -- денег  не хватало,  жизнь  в курортном  городе особенно дорога.
Почти  все  соседи  по  дому были более  состоятельны,  но  она  никогда  не
испытывала к ним никакой зависти.
     -- Каждому свое, -- смеялась она, -- зато нам воры не страшны.
     ...Обо всем  этом Зеном  вспоминал на следующий  день  после сороковин,
когда схлынули гости и он сидел вместе с зятем, его матерью и  родственницей
в той комнате, где сорок дней тому назад стоял гроб сестры.
     Странно, но  сейчас находиться  в доме сестры было больней, чем  тогда,
когда  она  мертвая  здесь лежала.  Словно  мертвая  в  своем доме  она  еще
чуть-чуть  принадлежала своему  дому, своему мужу,  своему сыну,  ну  и ему,
Зенону, конечно.
     А может, дело в том, что теперь, когда он сам уже внутренне не работал,
потому что иссякло  вдохновение, его духовное  зрение  полностью совпадало с
действительностью,   которую   он   видел  как   четкий   пейзаж   в  хорошо
отрегулированном бинокле. И этот пейзаж означал: в доме сестры нет и никогда
не будет сестры.
     Уже был  вечер. Мерцал экран телевизора, но  за картиной следили только
женщины -- родственница Зенона и мать зятя.
     Зенон временами поглядывал  на свою родственницу, о которой он когда-то
писал, и,  как ему казалось, это были хорошие страницы. Поглядывая на модель
своего  образа  и  сравнивая   их,  он  чувствовал  странное  удовлетворение
сходством модели с образом, а не наоборот.
     В  его  сознании давно уже  оригиналом  стал написанный  им портрет, но
сейчас, глядя  на модель, он  испытывал поощрительное удовлетворение моделью
за  то,  что  она похожа  на свой образ,  словно  она, родственница,  кстати
абсолютно не подозревавшая о существовании  своего словесного  портрета, тем
не менее старается  быть  на  него  похожим  и, несмотря на  время,  все еще
преуспевает в этом.
     Однако  пора  бы ей выглядеть старухой, думал Зенон, глядя  на  нее.  В
горной деревушке, еще совсем пацаном, он  помнил  ее  уже цветущей женщиной,
беспрерывно,  почти  ежегодно  рожавшей  детей,  а  сейчас  у  нее  уже были
правнуки, но она еще была мало похожа на старуху.
     Зато идеальной кавказской  старухой выглядела девяностолетняя мать мужа
сестры. В  черной  одежде, с черным платком на голове, она сидела на стуле и
неподвижным взглядом смотрела на экран.
     Она все  еще жила  в своем доме в  горной деревушке, а два ее сына жили
здесь,  в городе.  Как  они ни уговаривали  ее переехать в город, она упорно
отказывалась,  хотя  иногда  приезжала погостить на день -- на  два  или  ее
привозили, если она всерьез заболевала.
     Почти одинокая жизнь  старенькой  матери в  горной деревушке  тревожила
сыновей,  но  мать  не  выносила  городской  жизни  и  наотрез  отказывалась
переехать. Она еще была в силах подоить корову, приготовить себе  еду, но на
большее ее уже не хватало.
     Каждую  весну   муж  сестры  ездил  в  деревню   к  матери,   вспахивал
приусадебный участок, засеивал его кукурузой, летом  мотыжил, осенью собирал
урожай кукурузы  и винограда,  из  которого  выдавливал  вино. Все  это было
неудобно, хлопотно, но переупрямить старенькую мать уже и не пытались.
     В доме  у  нее  жил  приблудный алкаш. Она  с  ним  кое-как объяснялась
по-русски. Когда она прибаливала, он за  ней ухаживал, когда он запивал, она
за ним приглядывала.
     Так они жили уже много лет, но сыновьям было страшновато, что внезапная
болезнь  матери совпадет  с  запойным  состоянием ее постояльца,  и  было бы
горестно  и  позорно,  если  бы  мать  умерла  в  одиночестве.  Правда,  там
неподалеку жили еще родственники, и они время от времени приходили проведать
старушку, но здесь, в городе, сыновьям было тревожно за нее.
     Сейчас старушка внимательно  следила за  тем, что происходило на экране
телевизора.  Зенон  знал, что она  никак  не  совладает  с  мыслью,  что все
происходящее  на  экране -- это некий мираж и люди, действующие  и говорящие
там, не имеют никакого соприкосновения с квартирой ее сына.
     Не подготовленная привычкой смотреть кино, она уже в глубокой старости,
приезжая  в  город  из  своей  деревушки,  увлеклась телевизором, то и  дело
забывая об условности жизни на экране.
     Иногда, по логике  своего восприятия, она делала забавные замечания  по
поводу происходящего, а когда ей объясняли, что все это не имеет отношения к
ним, глядящим в телевизор, она пристыженно оправдывалась, говоря, что и сама
знает об этом.
     Сестра  как-то рассказывала Зенону,  что  однажды,  когда бабка больная
лежала  в этой комнате,  а она  хотела переодеть ее в свежую рубашку, бабка,
кивнув на телевизор, сказала:
     -- Неужто я при таком котоголовом начальнике буду переодеваться?!
     -- Пришлось выключить! -- закончила сестра свой рассказ. Они оба  тогда
хорошо посмеялись,  потому что  старушка довольно  точно нарисовала  портрет
известного диктора телевидения.
     Лет  десять  тому  назад  местный  фотокор,   очутившись  в  ее  горной
деревушке, то ли ко Дню Победы, то ли по вдохновению сделал с нее снимок, на
котором  она изображена  с фотографией  сына,  убитого  во  время войны  под
Севастополем. Снимок получился на редкость  удачным и потом был  перепечатан
московской   газетой,  и,  если  верить  фотокору,   даже  за  рубежом   его
перепечатали.
     Благородное, удлиненное, морщинистое  лицо старушки, скорбно склоненное
над фотографией бравого бойца, в самом деле производило сильное впечатление.
Оно   пронзало   чувством   длительности,   непрерывности,   беспредельности
материнской  боли. Казалось, со дня известия о смерти сына мать взяла в руки
эту фотографию и, не выпуская ее из рук, постарела.
     Старушка, разумеется,  о своем прославленном  снимке ничего не знала, а
если  что-то и слышала, то давно  забыла. Но  о сыне, погибшем в  войну, она
говорила  всегда.  И,  словно извиняясь  за безутешность  свою,  она  обычно
объясняла:
     -- Если  б он  хоть  кровиночку  свою оставил...  Мальчиком  убили  его
немцы...
     Муж сестры, видно что-то вспомнив, обернулся к Зенону и, кивнув на мать
посветлевшим лицом, сказал:
     -- Маму молодой я почему-то вспоминаю  в связи с черной оспой, которая,
кажется, в тридцать  третьем  году вспыхнула в нашей деревне. Хотя, зная  ее
возраст, я  понимаю, что мама тогда уже была не так  молода, но  видится она
мне  из  того  времени почему-то очень молодой.  Может быть, потому, что мне
самому тогда  было лет десять.  Черную оспу абхазцы именуют Царским  Гонцом.
Непонятно, когда и откуда пришло  это название. Ясно одно -- оно из глубокой
древности.
     Однажды из  дома нашего  соседа Альяса,  жившего  повыше нас  метров на
двести, раздался чей-то голос:
     --  Эй,  слушайте!  Царский  Гонец пришел  в  наш  дом, Царский  Гонец!
Передайте людям!
     У нас в доме все взрослые выскочили во двор. Отец, мать, братья отца. И
мы,  детвора,  ничего  не  понимая,  побежали  следом. По лицам  взрослых  я
чувствовал, что случилось  что-то  необыкновенное,  а  что именно, не  знал.
Слова  "царский гонец" для меня звучали нелепо. Что-то вроде слов из детской
сказки.  Лица  взрослых  окаменели,  выражая  ужас,  тревогу,  внимание. Они
вслушивались в голос оттуда.
     -- Что случилось, мама,  что?  --  приставал  я к матери, дергая  ее за
рукав.
     -- Тише -- отмахивалась она. -- Дай послушать!
     Оказалось,  что  сам  хозяин  дома  Альяс  заболел  черной оспой.  Отец
закричал в ответ на голос оттуда, что сейчас же оседлает  свою лошадь, чтобы
известить о случившемся в соседнем селе.
     -- Кого, кого он должен известить, -- спросил я, -- родственников?
     Я чувствовал  волнение взрослых, отчасти сам проникся им,  но, конечно,
не понимал, что наступает великая стихия зла, а не просто болезнь, постигшая
хозяина соседского дома.
     -- Нет, -- сказала мама, -- Царский  Гонец -- это страшная  болезнь. Но
человек,  переболевший ею,  если выживает,  уже  не  может  заразиться  этой
болезнью. Поэтому переболевшие Царским Гонцом приходят ухаживать за больным,
чтобы  домашние к  нему не подходили и  не  заражались...  Скоро они  начнут
прибывать...
     Тут  раздались голоса соседей,  живших  пониже  нас.  Они почувствовали
какую-то особую тревогу в  нашей перекличке с домом Альяса и спрашивали, что
случилось. Отец ответил  им  и, назвав  село, в которое он едет, посоветовал
ехать с этой черной вестью в другое село.
     Потом  он поймал свою  лошадь, она случайно паслась возле самого нашего
дома, и, надев на нее уздечку, ввел во двор...
     Тут рассказ был прерван появлением сына сестры. Он пришел из кухни, где
сидел и читал книгу. Он был такой  же большой, как  отец, но  разрез  глаз и
разлет бровей --  материнские. Отец  взглянул на сына  и с какой-то странной
озабоченностью вдруг спросил:
     -- Мама пришла с работы?
     Сын  пожал  плечами и, посмотрев на отца с  грустным недоумением, молча
придвинул  себе  стул,  уселся  на него верхом  и,  опершись  подбородком на
спинку, уставился в телевизор.
     -- Ха, -- смущенно хмыкнул отец и, взглянув на Зенона, сказал: -- Никак
не  могу привыкнуть...  Уже  несколько  раз так спрашивал. Обычно  она в это
время приходила с  работы...  Да-а... Ну, так вот...  На следующий день отец
вернулся из соседней деревни, где рассказал  о случившемся в  доме Альяса. Я
понял, что вот так по цепочке весть о том, что у нас появился Царский Гонец,
будет передаваться из деревни в деревню.
     Мать  строго-настрого   запретила  мне  подходить  к  дому  Альяса  без
сопровождения взрослых, но  я не выдержал и через два дня украдкой подошел к
его  усадьбе.  Человек  десять  незнакомых мне людей с лицами рябыми,  как я
догадался, от  оспы, ходили по двору и почему-то очень громко, словно сквозь
бурю случившегося,  переговаривались. Двое или  трое,  стоя  посреди  двора,
сжигали  какую-то  ветошь  и домашнюю  рухлядь.  Мне  показалось,  что языки
пламени,  то  захлебываясь  от  бессилия,  то  яростно  вздымаясь,  пожирают
зараженные вещи.  Остальные  тащили из  ближайшего леска заостренные колья и
вязанки свежих, очищенных от листьев ветвей рододендрона.
     -- Для чего это они? -- спросил я у охотника Щаадата, который, как и я,
стоял возле усадьбы и следил за тем, что происходит во дворе.
     -- Они хотят обнести усадьбу новым плетнем, -- сказал Щаадат.
     -- Почему новым, -- спросил я, -- а старый что, будут сносить?
     -- Не в  этом дело, -- сказал охотник Щаадат,  --  новый плетень должен
быть  такой густой, чтобы даже мышка из усадьбы  в деревню не могла пронести
Царского Гонца... А старый плетень трогать незачем... Вон видишь дом Эсната?
     Дом Эсната  стоял прямо  над домом Альяса выше по  горе.  Я хорошо знал
этот дом, бывал там.
     -- Конечно, -- говорю, -- я там бывал много раз.
     -- Так вот, -- сказал охотник Щаадат, -- сейчас там никто не живет.
     --  Перемерли  от  Царского   Гонца?!  --  ужаснулся   я,  одновременно
удивляясь, что нас об этом не известили.
     -- Нет -- сказал Щаадат, -- им велели переселиться к родственникам. Они
могут  заразиться,  потому  что на их  дом  ветер задувает со  стороны  дома
Альяса.
     -- Они навсегда переселились? -- спросил я.
     --  Нет, --  сказал Щаадат,  --  если  Альяс  умрет и больше  никто  не
заразится в доме  или если он выздоровеет, они  вернутся в  свой дом. А всех
домашних  Альяса  и  тех,  что пришли навещать  его,  когда бывалый  человек
распознал его болезнь, не  выпустят из дому,  пока  не убедятся, что  они не
заразились от Альяса.
     Этот   охотник   Щаадат   был   удивительным   человеком.  Он   обладал
сверхъестественным чутьем  на добычу. Он во сне видел место, где пасется его
будущий охотничий трофей. И он по древнему абхазскому обычаю, который теперь
уже почти никто  не знает,  никогда во  время охоты не убивал больше  одного
травоядного животного, даже если набредал на стадо. У него...
     На  этом  месте сын неожиданно прервал рассказ отца. Он, видно,  слушал
его, хотя и не отрывался от телевизора.
     -- Папа, что у тебя за привычка, -- раздраженно  обернулся он на  отца,
-- вечно ты  начинаешь рассказывать про одно, а потом тебя заносит совсем  в
другую сторону?!
     --  Да!  -- кивнул отец  и  с  некоторым смущением взглянул на  Зенона,
сидевшего рядом на  диване.  -- Его  мать тоже  за это часто  меня ругала. Я
как-то увлекаюсь подробностями и захожу в какие-то никому не нужные дебри...
Его мать тоже меня часто упрекала в этом...
     Было похоже, что он с удовольствием  повторил эти слова. На самом деле,
по  мнению  Зенона,  упрекать  его  было  не  в  чем.  Он  был  прирожденным
рассказчиком,  и ветвистость его рассказов  только подчеркивала  подлинность
самого древа жизни, которое он описывал.
     Раньше  Зенон,  слушая  его  рассказы и оценивая  их внутренний талант,
пытался, как,  впрочем, и всех  рассказчиков подобного рода,  уговорить  его
писать самому.  Не чувство приоритета двигало им, ему было наплевать на этот
приоритет, а  чувство долга перед искусством  толкало его на это. Он  считал
аморальным  упускать  хотя  бы  один  шанс  из  ста,  если  этот  рассказчик
потенциально способен сам описать свои впечатления лучше него.
     Впрочем, никогда  из этого ничего путного не получилось. Те, что  умели
хорошо рассказывать, так и не попытались записать свои рассказы, несмотря на
его уговоры.
     А те,  что сами  что-то  писали и приходили к нему со своими писаниями,
никогда не были хорошими рассказчиками. По-видимому, дар устного рассказчика
самоосуществляется в устном рассказе, и у  нормального носителя  этого  дара
просто не возникает потребности повторяться на бумаге.
     -- Так  что  же  все-таки случилось с  охотником Щаадатом?  --  спросил
Зенон. Он кое-что  и  раньше  слышал  об этом прославленном охотнике и хотел
знать о нем побольше.
     --  Несчастный  случай  после  войны, --  неуверенно начал муж  сестры,
видимо  все  еще  смущаясь  замечанием сына,  но постепенно (дар!) голос его
становился уверенней, -- Щаадат, видимо, обладал необычайно хрупкой душевной
организацией...  Его  охотничье  ясновиденье,  вероятно,  тоже  как-то  было
связано с этой хрупкой душевной организацией.
     Я уже  говорил,  что он,  в согласии  с древнейшими нашими  охотничьими
обычаями, никогда не убивал больше одной косули,  серны или тура, даже  если
набредал на стадо.
     И  вот  после войны,  когда  он  со своими товарищами-пастухами  жил на
альпийских лугах, к  ним  погостить и поохотиться приехал то ли родственник,
то ли знакомый... Уж не помню кто... Да это и неважно...
     Важно,  что  он был  негодяй.  И вот этот негодяй  во  время охотничьей
вылазки набрел на стадо косуль в девять  голов. Они  паслись  в таком месте,
где  с  одной стороны  была  пропасть,  а с  другой  стороны он  перегородил
единственный выход.  Одну  за другой, спокойно перезаряжая винтовку, он убил
все девять косуль, заметавшихся, обезумев от страха, на узкой лужайке.
     Мало этого.  Видимо,  решив, по  своему разумению, подшутить над старым
охотником  и  его правилами  охоты,  он, не предупредив  о содеянном, привел
Щаадата на место своего палачества.
     -- Что  ты наделал?! -- говорят, вскричал старый охотник,  увидев груду
наваленных друг на друга косуль, и упал без сознания.
     Охотник-убийца,  испугавшись, побежал  за остальными  пастухами.  Через
пару  часов те пришли и привели Щаадата в чувство. То ли от  долгого лежания
на мокрой альпийской траве, то ли еще  от  чего, но Щаадата всю