ть убийцу передалось
пастуху  и потому тот  пришел сюда с  топориком,  чтобы срубить этот молодой
бук.
     Увидев  человека  на  дереве,  а   Широколобого  под  деревом,  Бардуша
заподозрил,  что этот человек скотокрад. Он  стал с  ним ругаться. По жестам
человека  с  дерева  Широколобый  понял,  что  тот  пытается  доказать  свою
невиновность,  якобы   буйвол  сам  за  ним  погнался  и   он  вынужден  был
вскарабкаться на дерево. А по жестам пастуха, который все время показывал на
котловину Сабида, было ясно,  что он  ему не верит. Не мог буйвол так далеко
загнать человека, он бы его давно догнал.
     Зачем так долго спорить, думал Широколобый,  надо просто рубить дерево,
и будет ясно, что делать с убийцей, который уводит животных туда, Где Лошади
Плачут.  Но  пастух, увы, видно,  ему поверил,  дерева рубить  не  стал, но,
продолжая  ругаться,  погнал  Широколобого назад.  Широколобому  было ужасно
обидно, но, привыкнув  подчиняться разумной воле  людей, он уныло поплелся в
котловину Сабида.
     ...Шоссейная дорога, по  которой  катил грузовик, приблизилась к  морю.
Широколобый  почувствовал  этот  волнующий,  солоноватый  запах  свободы,  к
сожалению замутненный зловонными струями дорожного запаха. Приподняв голову,
он  глубоко  дышал,  стараясь  выцеживать  из  воздуха запах моря и поменьше
глотать  запахи дороги. Забывшись, он снова взялся за жвачку,  но трясущийся
кузов и вонь асфальта портили удовольствие. Он  проглотил жвачку и задумался
о жизни.
     Он  вспомнил о  своей  первой  любви.  Широколобый за свою жизнь  любил
буйволиц три раза. Но сейчас он вспомнил о своей самой первой любви.
     Это случилось как-то странно. Он даже не мог понять, как это случилось.
Молодая буйволица обычно паслась вместе  со  всеми буйволами  то в котловине
Сабида, то на  других лугах и  выгонах.  Она  почти ничем не  отличалась  от
остальных буйволиц. Только остальные были потемней, а она была коричневатая.
И бедра  у нее были  покруглей,  и рога были похожи  не  столько на  оружие,
сколько на украшение.
     Он сам сначала не понял, почему рядом с ней приятней пастись. Он решил,
что у  нее какое-то особое чутье к траве, и она находит самые вкусные уголки
пастбища. С радостным удивлением он чувствовал каждый раз, когда  подходил к
ней, что  трава возле нее гораздо вкусней обычной.  Какая  же она разумница,
как она ее находит!
     Потом  он заметил,  что, если хозяин немного запаздывает выпустить ее в
стадо, трава делается совсем невкусной,  и Широколобый, подняв голову,  ждал
ее, все  еще думая,  что она его избаловала умением находить  самую  вкусную
траву. И только потом он понял, что это любовь делает траву вкусной.
     По  вечерам,  когда  она уходила к  себе домой  или  ее отгонял хозяин,
Широколобый скучал  и  думал  о следующем утре, когда она появится. И каждое
утро было праздником ее прихода в стадо.
     Он открыл ей свою маленькую, но приятную тайну. Конечно,  все буйволы и
так  знали,  что  чесать  бока  лучше  всего о  грецкий  орех. У него  самая
шероховатая кора. Она хорошо прочесывает шкуру.
     Но Молельный  Орех  выделялся среди других  деревьев  своими глубокими,
мощными шероховатостями. От  того,  что  он  стоял  на  косогоре,  остальные
буйволы ошибочно думали, что к нему неудобно приладиться для почесывания. На
самом деле приладиться было очень просто.
     С первого же раза, почесавшись о Молельный Орех, она сразу же  вошла во
вкус, и, как бы далеко от него они ни паслись, когда ей хотелось почесаться,
она, пропуская  все остальные деревья,  приходила вместе  с ним к Молельному
Ореху и почесывалась о него, благодарно поглядывая на Широколобого.
     В запруде было одно место, где лежать было гораздо мягче, чем в других.
Там  почти не было камней. Она об этом  не знала. И  первый  раз,  когда они
входили в запруду, ее, глупышку, пришлось  слегка подтолкнуть к этому месту.
Потом она уже сама укладывалась всегда в этом месте, а он устраивался рядом.
Случалось, они приходили к запруде, а ее место уже занято. И тогда -- ничего
не  поделаешь!  -- приходилось  сгонять  буйвола,  разлегшегося  не  там где
положено. Широколобый был еще  молод, но уже все буйволы и многие люди знали
о его силе.
     Лето первой любви было самым  прекрасным в его жизни, и он  еще был так
молод,  еще не знал ничего  о  времени  осеннего  гона, еще  думал, что  вся
полнота любви и есть: хрустеть вкуснеющей травой рядом с любимой буйволицей,
ждать ее по утрам,  скучать по  ней вечерами,  блаженствовать рядом  с ней в
запруде или одновременно с  ней почесывать бока о  священную кору Молельного
Ореха.
     И вдруг в  один осенний день  она исчезла. Утром  не появилась в стаде.
Широколобый ждал, ждал, а потом не выдержал и, стыдясь самого  себя, подошел
к ее дому и заглянул в загон. Но там было  пусто, пусто.  И  великая  печаль
пронзила его. Он  решил, что  она исчезла, как в свое время  исчез его отец,
как исчезли многие  буйволы и  животные. Мысль,  что  его нежная  коричневая
буйволица могла попасть туда, Где Лошади Плачут, сводила его с ума.
     Два  дня  он  ничего не  ел. То  бродил  как неприкаянный по  котловине
Сабида, то нарочно  заходил  в  самые  колючие  дебри, чтобы  колючки, болью
оцарапывая  шкуру, заглушали  внутреннюю боль. Иногда он молча стоял в  тени
деревьев.
     Время  этой  великой  печали совпало с желанием гона, может  быть,  оно
ускорило  это  желание. Он стоял под деревьями в тени и слушал,  как  сладко
переливаются  внутри  него соки любви,  деревенеют  ноги, кружится голова. И
стоило чуть прикрыть глаза, как  она появлялась перед  ним, тихая, покорная,
тяжелоглазая. Он ее видел перед собой -- коричневую, крутобедрую, и, сходя с
ума от любви, никак не мог понять одного --  как это он мог спокойно пастись
рядом с ней, как он мог спокойно лежать -- рядом с ней! -- в запруде, как он
мог спокойно почесывать шкуру одновременно с ней под Молельным Орехом!
     Да если бы он  сейчас улегся рядом с ней в запруде, запруда закипела бы
от его страсти! Да если  бы он сейчас стал почесывать свою шкуру рядом с ней
о Молельный Орех, дерево задымилось бы и запылало от его страсти, как пылало
оно когда-то от небесного огня!
     И вдруг на третий день, когда он так стоял под дождем у выхода из леса,
он услышал запах  своей буйволицы. И  он  с  такой силой втянул в  себя этот
любимый запах, что шкура  его чуть  не лопнула под растяжкой ребер. И тут за
деревьями показалась арба, в которую  была впряжена его буйволица. Арба была
наполнена дровами, а впереди с хворостиной в руке сидел хозяин.  Так вот где
она пропадала два дня!
     Забыв все на  свете от счастья, Широколобый ринулся к своей любимой!  И
грянул гром! И дождь  превратился в ливень. Увидев бегущего на арбу буйвола,
хозяин,  уже   пытаясь  перекричать  ливень,  грозил  ему  хворостиной,   но
Широколобый ничего не видел и не слышал, кроме своей буйволицы.
     Он  налетел -- ураган обожания! Хозяин в одну  сторону, арба кувырком в
другую, всякие там хитрые ремни, при помощи которых буйволица  была впряжена
в  арбу,  полопались!  Но  каждый  раз,  когда  он  пытался  овладеть  своей
буйволицей и она от  застенчивости уходила, делала  несколько шагов  вперед,
арба  неизменно волочилась за  ними. Оказывается,  один какой-то  ремень еще
держался. А Широколобый был тогда  еще  так молод,  так разгорячен близостью
буйволицы, что вдруг решил -- арба тоже воспылала  незаконной страстью к его
буйволице и хочет последовать его примеру. Он с такой яростью подцепил ее на
рога и  отбросил в сторону,  что она, рухнув,  распалась грудой деревяшек, а
одно колесо покатилось в сторону хозяина.
     И тогда под  жалкое  лопотание хозяина  он  овладел своей  возлюбленной
буйволицей. И  был ливень неба, и был ливень любви,  а потом могучая страсть
улеглась,  и  они, омытые  обоими ливнями, спокойно  паслись  рядом  и рвали
траву, омытую тем же ливнем.
     А через три дня глупый хозяин, решив, что  Широколобый будет именно так
всегда овладевать  его  буйволицей и  тем  самым введет  его  в неисчислимые
расходы, продал  ее  в  соседнее  село.  И  теперь она  исчезла  навсегда, и
Широколобый  не знал, куда она делась.  Горе его  было так  велико, что было
замечено богом, и бог, в знак сочувствия ему, целых полгода выпускал на небо
тусклое, раненое солнце. И худшего времени Широколобый не знал.
     ...Грузовик  мчался и мчался  по шоссе  в  сторону Мухуса. Августовское
солнце припекало  все горячее. Дорога  продолжала исправно вонять,  и только
спасительные струйки морского воздуха, время от времени влетавшие в  ноздри,
успокаивали душу. Встречные машины проносили встречную вонь.
     От жары Широколобый перестал  думать о  буйволицах и  стал вспоминать о
всех  водах, которые  ему удалось перепробовать в жизни,  поблаженствовать в
них.  Конечно,  лучшим воспоминанием было море,  но  и всякая другая  вода в
летний день хороша.
     Чем  хороши  болотистые  воды,  расположенные  пониже  Чегема?  Черепах
вдосталь! Не успеешь разлечься, как дюжина  черепах так и наползает на тебя,
так и копошится на твоей  шкуре, так и почесывает ее. И дно мягкое,  мягкое.
Ил  толщиной  с   буйволиную  ногу.  Но   вода,   пожалуй,  слишком  теплая,
заласкивает. Приятно, но после нее чересчур расслабляешься, млеешь.
     Теперь чегемская запруда. Хороша. Вода  не слишком теплая и  не слишком
холодная. В  самый раз. Черепах, конечно, гораздо  меньше,  но зато  вороны,
если поблизости нет  человека,  отковыряют  своими точными клювами  из твоей
головы  и спины много  вредных  клещей. Но что плохо? Надо честно сказать --
всем хороша чегемская запруда --  но дно слишком  каменистое. Такого нежного
ила,  как  внизу, нет. Чего  нет,  того нет. Нельзя же  хвалить свое  только
потому, что оно свое.
     Теперь альпийские озерца. На вид красивые -- ничего не скажешь. Но вода
слишком холодная. Эти озерца  --  самая  удивительная  загадка природы. Ведь
альпийские луга гораздо  ближе к солнцу, чем остальные места  земли, а  вода
почему-то не успевает прогреться. Так что слишком долго в ней не улежишь.
     Но зато чем  хороша  эта бодрящая вода? Аппетит  после нее невероятный!
Вылезаешь из озерца на  луг  и начинаешь есть траву. Ешь и ешь! Ешь и ешь! И
вкуснее травы  в  мире нет. Она до того вкусная, что даже потом, когда жуешь
жвачку, по ее аромату понимаешь, что это жвачка из альпийской травы.
     Иногда ночью,  особенно  в первые  дни  после  перегона  стада  в горы,
забываешься, думаешь, что ты еще  в Чегеме, но вырыгнул в рот жвачку и сразу
понимаешь, нет, ты на альпийских лугах.
     Широколобый  вместе  с  другими буйволами  несколько  раз  спускался  к
быстрой,  текучей воде Кодера  и в ней прохлаждался. Это совсем особое дело!
Эта сильная вода омывает тебя,  тащит, но ты держишься  на ногах, потому что
ты  буйвол и тебя никто не может  тащить насильно. И что интересно на Кодере
-- ни одна муха не подлетит, когда ты в реке! Трусливые твари!
     А дети, дети! Они с  кубышками особой  пустотелой тыквы, подвязанными к
поясам, чтобы не утонуть, подплывают к тебе, садятся на тебя верхом, галдят,
брызгаются, смеются. Хорошо!  С мухами  не сравнишь.  А  вода  мощная, хочет
сбить тебя с ног  и потащить,  но ты держишься  и сам чувствуешь  свою мощь.
Приятно перемогучить могучий поток.
     Воспоминания  о водах так взбодрили Широколобого,  что он, несмотря  на
вонь дороги, снова перекинулся на любимых буйволиц.
     Следующую  буйволицу  он любил около  двух  лет.  И  он думал,  что это
навсегда,  на всю жизнь,  но никто не знает,  что ждет его впереди. От  этой
буйволицы у него был буйволенок, и  они так любили друг  друга, что  чегемцы
нередко посмеивались над этим. Почему люди, заметив, что животные любят друг
друга, начинают подсмеиваться? Наверное, от зависти.
     Широколобый всегда ел траву рядом с ней и рядом с  ней лежал в запруде,
конечно приучив ее к самому мягкому ложу. Да если говорить правду, ее даже и
приучать  не пришлось. Она, зная,  что  находится  под защитой Широколобого,
сама плюхнулась туда. И если, когда она приходила с  Широколобым, место было
занято,  она ждала  некоторое время, а  потом  оглядывалась на Широколобого,
чтобы он навел порядок.
     Широколобому забавно было  следить  за каким-нибудь  буйволом-ленивцем,
занявшим  ложе его  возлюбленной  и  делающим  вид,  что  ничего  вокруг  не
замечает, а только лежит себе в полудреме и  жует жвачку. Он спокойно  ждал,
зная, что у  самого ленивого  буйвола  рано  или  поздно  должна  проснуться
совесть.  И  конечно в конце концов просыпалась. Ленивец вдруг оглядывал их,
стоящих на берегу, делал вид, что удивлен тому, что они стоят над водой, а в
воду не  входят, а  потом  как бы догадавшись: "Ах,  я по рассеянности занял
место  твоей  царицы!"  -- медленно вставал, отходил  на несколько  шагов  и
устраивался на новом месте.
     Хотя Широколобый любил эту новую буйволицу, а все-таки он ей не открыл,
что  вкуснее всего в Чегеме чесаться о Молельный Орех.  Пусть Молельный Орех
останется  чесальней  первой  любви.  Теперь он  иногда  сам  приходил  сюда
почесать свою шкуру, погружаясь в сладкие и грустные воспоминания.
     Теперешнюю свою любимую буйволицу  Широколобый всегда провожал до дому,
стоял рядом  с  ней на скотном дворе,  пока ее доили, а  потом возвращался в
колхозное стадо.
     И  чегемцы  иногда приходили  посмотреть  по вечерам  на  Широколобого,
забравшегося  на скотный двор, где жила его любимая буйволица. Они объясняли
чужакам, что  это, мол, буйвол по кличке Широколобый, что он  не принадлежит
этому хозяину, а принадлежит колхозу, но исключительно ради буйволицы каждый
вечер приходит сюда. И люди дивились такой привязанности буйвола к буйволице
не только во время осеннего гона, а круглый год.
     Но все это кончилось так нелепо, так нехорошо.
     Однажды  хозяин  доил  буйволицу,   как   обычно,  отгоняя   буйволенка
хворостинкой. А  буйволенок нетерпеливо ожидал,  когда хозяин, кончив доить,
даст ему дососать остатки молока.
     Широколобый стоял возле буйволицы, и вдруг она потянулась к нему, чтобы
положить свою голову ему на шею, да так неловко, что задней ногой опрокинула
подойник, полный молока.
     Широколобый никогда  бы не  подумал,  что хозяин  этой  буйволицы такой
жадный. Он схватил палку и стал изо всех сил бить  его  и  гнать со скотного
двора. И  это  было  так  обидно.  Ему казалось,  что  его принимают на этом
скотном дворе как члена семьи. Широколобый растерялся не от боли, а от этого
позорища.
     Широколобый уходил со скотного двора быстрыми шагами. А хозяин поспевал
за ним  и  бил его палкой и кричал нехорошие слова. Конечно, Широколобый мог
побежать, но бежать  было стыдно, а  от того, что он не бежал, само позорище
длилось гораздо дольше.
     Конечно, и  его  любимая буйволица  все это видела,  и  его буйволенок,
бедняга, притих  и прижался к  матери, и две коровы все это видели, и глупые
козы удивленно  смотрели, и даже две  свиньи  -- смрад  позорища, -- которым
хозяйка как раз налила пойла в корыто, не поленились задрать  морды, но  при
этом не переставая чавкать, смотрели  на него.  И только лошадь, благородное
существо, увидев такое, грустно отвернула свою длинную шею.
     Никогда в жизни Широколобый не испытал такого  унижения. Почему, почему
он этого плюгавого мерзавца не поднял на  рога и не перебросил за спину?! Он
как-то растерялся.  Он в  первое мгновение подумал, что буйволица,  конечно,
немного  виновата.  Он  даже  хотел, чтобы  гнев  хозяина  пал  на  него, на
Широколобого.  Ну,  стукнул бы его  пару раз палкой, но  нельзя же  было так
издеваться?!
     Скотный двор был длиной шагов в сто,  и,  пока он переходил его, хозяин
бил  и  бил и  кричал  какие-то  злобные  слова.  Наконец  даже  палка,  как
показалось Широколобому, сломалась от стыда. Могла бы сломаться и пораньше.
     Всю эту  ночь Широколобый не спал. Ему было стыдно вспоминать,  что  он
чувствовал  себя на этом  скотном дворе, как  в  родной семье. Месть, месть,
месть! Этот злобный дурак, так унизивший его из-за подойника молока, даже не
мог сообразить, что, если бы его буйволица не забеременела от  Широколобого,
он  вообще никакого молока не имел бы! Теперь Широколобый знал, что рано или
поздно он подымет его на рога.
     Он только  не  понимал,  как  теперь  ему быть  с  любимой  буйволицей.
Конечно, провожать ее на скотный двор он уже никогда не будет. Но как теперь
к ней подходить? Было неясно.
     На следующий день они паслись в одном стаде, и  он не подходил к ней, и
она несколько раз, подымая голову, смотрела в  его сторону, но он делал вид,
что не  замечает ее  взгляда.  Наконец,  она оказалась поблизости  и  опять,
подняв голову, посмотрела на него, и он ясно прочел в ее взгляде: неужели ты
нас не простишь?
     И  он одеревенел  от возмущения. Это  подлое "нас" он ей никогда не мог
простить.  Значит, душой  она  с ним. Хорошо.  Он  придумал еще  один способ
возмездия.
     Теперь он  не только  не подходил  к ней, но  и во время осеннего гона,
когда один  молодой буйвол, по глупости не понимавший  что к чему, попытался
ею овладеть, Широколобый отбросил его  ударами рогов  и  погнался за ним. Он
заставил его дважды  обежать котловину Сабида, пока тот не перебежал ручей и
не скрылся в лесу.
     Два года буйволица оставалась  яловой, и хозяин, не понимая в  чем дело
(дороговато  ему обошелся  тот  подойник  молока),  в  конце  концов  продал
буйволицу  в  соседнее  село.  Однако  Широколобый  никогда  не забывал, что
хозяина его  бывшей буйволицы предстоит поднять на рога. Но тот, как  назло,
нигде ему не попадался.
     И наконец  еще  через два года  попался.  В тот  день Широколобый пасся
возле  верхнечегемской  дороги  и  увидел  хозяина  своей  бывшей буйволицы,
проезжавшего  на лошади в сторону  правления  колхоза. Такой  случай мог  не
повториться.
     И он погнался за всадником. То ли лошадь услышала приближающийся топот,
то ли,  как думал  Широколобый, его яростная  мысль  о возмездии  передалась
оскорбителю,  лошадь  понеслась  галопом.  Но  Широколобый уже  набрал  свою
предельную скорость и неотвратимо догонял всадника. Всадник верещал, и, то и
дело оглядываясь, наяривал лошадь камчой. Но он уже был обречен. Широколобый
догнал его возле усадьбы Большого Дома.
     Он поддел рогами брюхо лошади и хотел  зашвырнуть ее за  спину вместе с
всадником,  но  уже  вздыбленный  в  воздухе  всадник как-то соскользнул  и,
перелетев через плетень, шмякнулся в мягкую пахоту кукурузного поля. Человек
вскочил  и с  криком, который  хорошо  слышали  в  Большом  Доме:  "Убивают!
Убивают!" -- скрылся в кукурузнике.
     Лошадь некоторое время подрыгала ногами, а потом перевернулась на бок и
притихла. Седло сползло, одна подпруга оборвалась, и вид у нее был жалкий.
     Двойной трусливый побег хозяина, сначала по  верхнечегемской  дороге, а
потом по кукурузнику,  полностью утолил душу Широколобого. Хозяин буйволицы,
конечно, был трус.  Широколобый  всегда  подозревал, что  жестокость  -- это
храбрость трусов.
     И  теперь   ему  стало  стыдно  перед  лошадью,  беспомощно  лежащей  в
кукурузнике.  Он вспомнил, что из всех животных в тот проклятый вечер только
одна лошадь не захотела видеть, как его оскорбляют.
     И вдруг  лошадь перевалилась  на живот,  встала на  ноги и  начала есть
кукурузу,  громко   хрустя  челюстями.  Ешь,  ешь  вкусную  кукурузу,  думал
Широколобый, ты  заслужила ее. Однако лошадь недолго  ела кукурузные стебли,
вскоре раздался голос человека, идущего через поле, и Широколобый вернулся в
стадо.
     Оказывается, всадник  при  падении  вывихнул  руку. В  тот  же день  он
пожаловался председателю колхоза, что Широколобый взбесился и  теперь опасен
для жизни  людей.  Правление колхоза  уже было  решило сдать Широколобого на
заготовку мяса, но тут к председателю в кабинет вошел бригадир Кязым.
     --  Теб