подтвердил большой сван.
     -- А сам Сандро что говорил? -- спросил сван, что сидел рядом со мной.
     -- Я знаю эту историю, я могу рассказать, -- сказал Котик.
     -- Дядя Сандро говорит, -- начал я, чувствуя неожиданное  воодушевление
и  не  понимая, что хмелею,  -- когда дошли до  двенадцати стаканов и тот их
выпил и послал по кругу...
     -- Но ни один не смог выпить, -- вставил Котик, -- кроме дяди Сандро.
     --  Кое-кто  выпил  по  шесть-семь  стаканов,  --  уточнил  я,  пытаясь
восстановить какую-то  уплывающую деталь  рассказа, -- а  дядя Сандро  выпил
десять стаканов.
     -- Ему еще только два стакана оставалось, -- зачем-то уточнил Котик.
     И вдруг я забыл какую-то тонкость -- что,  собственно говоря,  помешало
дяде Сандро выпить эти два  стакана? Я  остановился, чувствуя, что нарастает
неловкое молчание.
     -- Очень интересно, -- сказал Гено, разливая в стаканы араки.
     -- Ты про музыку не забудь, -- напомнил Котик. Ай да Котик!
     -- Тут вся соль в музыке! -- обрадовался я и все вспомнил.
     -- При чем  музыка?  -- сказал большой  сван  и придвинул к  себе  свой
стакан.
     -- Тонкая политика, --  сказал  сван, что  сидел рядом со мной,  и тоже
придвинул  к  себе  свой  стакан.  И   вдруг  я  опять   все  забыл,  видно,
переволновался с этим хранителем лесов.
     -- У дяди Сандро  оставалось  два  стакана, -- вмешался Котик, радуясь,
что  я забыл продолжение, -- и он почувствовал, что выпитое  стоит у  горла,
что дальше просто некуда пить...
     -- Так бывает, когда слишком много выпьешь, -- подтвердил большой сван.
     -- Еще хуже тоже бывает, -- сказал Гено.
     -- И тут ударила музыка! -- вдруг вспомнил я все.
     -- Любимая лезгинка Бичико, -- подхватил  Котик, --  и Бичико  бросился
танцевать. Он  сделал один  круг,  и  вдруг  раздался такой звук,  как будто
барабан лопнул. Он упал и умер. У него что-то внутри лопнуло.
     -- Здесь  тонкая политика, -- повторил сван (что  когда-то давным-давно
сидел со мной в одной машине, а другой сван пытался отнять у меня  карабин),
-- наверное, ваш Сандро договорился с музыкантами.
     -- Вполне возможно, -- сказал Котик.
     -- Вообще, когда  много  выпиваешь,  танцевать нельзя, --  назидательно
сказал большой сван.
     --  Вот эти стаканы подымем, -- сказал Гено, -- тем более танцевать  не
собираемся...
     Мы выпили по стакану, а потом еще по одному. Гено хотел послать жену за
новой бутылкой, но большой сван и Котик решительно, при молчаливом одобрении
жены, воспротивились.
     Мы  распрощались, и  ребята вместе  со своими попутчиками расселись  по
машинам. Завели  моторы, и,  пока  вторая  машина задним ходом  выезжала  на
дорогу, Гено неожиданно вырвал из кармана пистолет  и дал в воздух несколько
прощальных выстрелов. Из машин раздались радостные крики.
     Жена Гено  замахала  рукой в сторону дома  и  что-то сердито прокричала
мужу. По какой-то неуловимой интонации я понял, что она прокричала.
     -- Детей разбудишь, детей! -- прокричала она.
     -- Может, провезти тебя? --  сказал Гено,  пряча в карман  пистолет. --
Или оставайся у нас?
     --  Спасибо,  я пойду,  --  сказал я.  Мы  братски  расцеловались, и  я
протянул руку его жене. Она неловко перенесла корзину с правой руки  в левую
и, застеснявшись, протянула мне ладонь.
     Я перешел дорогу. Высоко в небе серебрилась луна, покрывая русло реки и
нарзанный городок на той  стороне колдовским светом. Лунное освещение делает
землю пустынней,  словно убирая с нее лишние предметы, готовит нас к жизни в
том мире, где не будет многих вещей, милых нашему  сердцу, но и мучивших нас
в этом мире.
     На той стороне костер  все  еще горел, и я был уверен, что  вокруг него
все еще сидят люди и слушают поучительные истории из жизни дяди Сандро.
     -- Насчет водолаза как брата прошу! -- крикнул Гено.
     --  Хорошо,  -- сказал я  и обернулся. Жена его  быстрой,  легкой тенью
пересекала двор. Он все еще стоял у ворот.
     -- Напиши на сельсовет, передадут! -- крикнул Гено.
     -- Хорошо, -- сказал я, -- если договорюсь...
     -- Для Гено Иосельяни, не забудь! -- крикнул  он. Я махнул рукой и стал
спускаться вниз к реке. После долгой езды и  долгого стояния на одном  месте
идти было  приятно  и  легко.  Голова  оставалась ясной  и чистой,  и, кроме
приближающейся реки, пожалуй, в ней ничего не шумело.
     ...Забегая  вперед, должен сказать,  что  я так  и  не  послал  в  горы
водолаза. Иногда, почему-то по ночам, я вспоминал  о своем  обещании, и  мне
бывало совестно. Но дело в том, что у меня нет ни одного знакомого водолаза.
А договориться с незнакомым водолазом, чтобы он поехал в  горы на заработки,
казалось  мне делом подозрительным и маловероятным. Вообще, внизу у моря все
это  выглядит  несколько фантастичным,  точно  так же,  как и наша  долинная
жизнь,  когда о  ней вспоминаешь  где-нибудь в горах,  на  уровне альпийских
лугов.

--------
        Глава 20. Дядя Сандро и раб Хазарат

     Этот рассказ я услышал от дяди Сандро, когда мы сидели за столиком  под
тентом в  верхнем ярусе ресторана  "Амра".  Кажется,  я  повторяюсь, слишком
часто упоминая верхний ярус этого ресторана. Но что делать,  в  нашем городе
так мало осталось  уютных мест, где,  особенно в летнюю жару, можно спокойно
посидеть под  прохладным  бризом, слушая шлепающие  и  глухие звуки, которые
издают  ребячьи тела,  слетая с вышки для прыжков  в воду, слушая их мокрые,
освежающие душу голоса, созерцая яхты, иногда с цветными  парусами, набитыми
ветром до  плодово-телесной  выпуклости  и в наклонном  полете  (якобы мечта
Пизанской башни) состругивающие мягкую гладь залива.
     Кстати, о  Пизанской башне. Разглядывание  ее во  всяких альбомах и  на
любительских снимках всегда вызывало во мне безотчетное раздражение, которое
почему-то  надо было скрывать. Сам-то я таких  альбомов не держу и тем более
никогда  не имел возможности  самому  сфотографировать ее. Так что в том или
ином виде ее  всегда мне кто-нибудь  демонстрировал, и каждый  раз надо было
благодарно удивляться ее идиотскому наклону.
     Однако  сколько  можно  падать  и  не упасть?!  Я  считаю  так  если ты
Пизанская  башня, то в  конце  концов или  рухни, или выпрямись! Иначе какой
воодушевляющий пример  устойчивости  для  всех кривобоких  душ  и кривобоких
идей!
     В ночных кошмарах, правда, чрезвычайно редких, я всегда вижу один и тот
же сон. Как будто меня привезли в Италию, надежно привязали в  таком  месте,
где  я   день  и   ночь  вынужден  созерцать  Пизанскую   башню,  приходя  в
круглосуточное бешенство  от ее бессмысленного наклона и точно зная, что  на
мой век ее хватит, при мне она не рухнет.
     Этот  ночной кошмар усугубляется тем, что какой-то итальянец, вроде  бы
Луиджи Лонго, однако  почему-то и  не признающийся в этом, три  раза  в день
приносит мне тарелку спагетти и кормит меня, заслоняя спиной Пизанскую башню
и одновременно читая лекцию о  еврокоммунизме.  И мне вроде до того  неловко
слушать его, что я еле сдерживаю себя от желания крикнуть:
     "Амиго Лонго, отойдите, уж лучше Пизанская башня!"
     Во  сне я прекрасно говорю по-итальянски,  однако же  молчу, потому что
очень вкусными мне  кажутся  эти неведомые спагетти. И я  вроде  каждый  раз
уговариваю себя: "Вот съем еще одну ложку и скажу всю правду!"
     И оттого, что я ему этого не говорю и у меня не хватает воли отказаться
от очередной  ложки, я чувствую  дополнительное  унижение, которое  каким-то
образом не только не портит аппетита, но даже усугубляет его.
     И  я  вынужден  выслушивать  моего  лектора  до  конца,   до  последней
макаронины,  а  уж потом,  после  последней  ложки,  какая-то  честность или
остатки этой  честности  мешают мне сказать ему  все, что я думаю. Если б  я
хоть одной ложкой спагетти пожертвовал, еще  можно было  бы  сказать ему всю
правду, а тут нельзя, стыдно, ничем не смог пожертвовать.
     И вот он уходит, и тут из-за его спины появляется эта кривобокая башня.
Недавно  я  узнал от друзей, что какой-то польский инженер разработал и даже
осуществил проект выпрямления Пизанской  башни. Конечно, такой проект должен
был сотворить именно поляк. Конечно, в  Польше все давно  выпрямили,  и  его
тоска по выпрямлению должна была обратиться на Пизанскую башню.
     Сейчас мне вдруг пришло в голову:  а что, если наклон  Пизанской  башни
был  знаком, показывающим  некий  градус отклонения  всей  земной  жизни  от
божьего  замысла,  и теперь мы  лишены даже этого призрачного ориентира? Или
так а что, если бедняга Пизанская башня, в сущности, правильно стояла, а это
наша земля со всеми нашими земными делами под ней скособочилась?
     Итак,  мы  в  верхнем  ярусе  ресторана  "Амра". Действующие лица  дядя
Сандро, князь Эмухвари, мой двоюродный брат Кем ал, фотограф Хачик и я.
     Цель встречи?  На  такой  следовательский вопрос  я  бы вообще  мог  не
отвечать, потому что цели могло и не быть. Но на этот раз была.
     Дело в том, что  мой  двоюродный брат Кемал,  бывший военный  летчик, а
ныне мирный  диспетчер Мухусского аэропорта,  находясь в своей машине, мягко
говоря, в нетрезвом состоянии, был задержан автоинспектором.
     В таком состоянии я  его несколько раз видел за рулем, и ему ни разу не
изменили его точные рефлексы военного летчика и могучая нервная система.
     При мне несколько раз  его останавливали  автоинспекторы, догадываясь о
неблагополучии  в  машине  скорее по  чрезмерному  шуму  веселья  на  заднем
сиденье, чем по каким-то нарушениям.
     В таких  случаях он обычно, не глядя на  автоинспектора и  одновременно
воздействуя на него  своим наполеоновским профилем, тем  более  что  профиль
винных запахов не издает, так вот, в таких случаях он, не глядя, сует ему не
водительские права, а книжку внештатного  корреспондента  журнала "Советская
милиция".
     Книжка воздействует магически. Но  на этот  раз она не могла сработать.
Дело  было ночью, и он  в машине  был  один. А когда  он, выпивший, ночью  в
машине  едет один, к его точным рефлексам бывшего военного летчика незаметно
подключается  сдвинутый  во  времени  рефлекс ночного  бомбардировщика:  ему
кажется, что война еще не  кончилась  и он летит бомбить Кенигсберг, который
давно  уже   восстал  из  своих  руин  и,  незаметно   смягчив  в  советской
транскрипции  готическую  остроугольность  своего  названия,  превратился  в
Калининград.
     В сталинские времена за один этот его запоздалый рефлекс могли посадить
на  десять лет. Но в наше чудесное время его только остановил автоинспектор,
потому  что  он,  согласно своему запоздалому рефлексу,  старался  выжать из
своих "Жигулей" самолетную скорость.
     Кемал  затормозил. Ему  бы дотерпеть,  пока  автоинспектор подойдет,  и
показать ему книжку внештатного корреспондента  журнала "Советская милиция".
Но он, затормозив, уснул за рулем столь  безмятежным сном, что его разбудили
только утром в помещении автоинспекции.
     Но  тут уже  в игру  вступил сам  начальник автоинспекции Абхазии. Пока
нарушитель спал,  был составлен  образцово-показательный  акт,  и когда  он,
проснувшись, все еще исполненный  своего несокрушимого благодушия, попытался
показать   свою  магическую   книжку,  у  начальника  хватило  самолюбия  не
ретироваться.
     Кемала  лишили  водительских  прав  чуть  ли  не  на полгода.  При этом
издевательски  оставили  при  нем удостоверение  внештатного  корреспондента
журнала  "Советская милиция", в  данной  комбинации  теряющее всякий  смысл.
Однако  он,  будучи  человеком  крайне ленивым  по  части  ходьбы,  с  таким
наказанием никак не мог смириться.
     Тут-то мы и обратились за помощью к дяде Сандро. Дядя Сандро свел его с
князем  Эмухвари.  Князь  Эмухвари в  недалеком  прошлом  работал директором
фотоателье, но  к этому  времени,  как  говорят спортсмены, сгруппировался и
открыл свою частную фотоконтору.
     Конечно,  Кемал знал князя  и до  этого. Но как человек, основную часть
своей жизни  проведший в Центральной  России,  где,  если  и оставались  еще
кое-какие  аристократы,  они  не проявляли ни малейшего  желания подходить к
военным  аэродромам, на  которых  или возле  которых  проходила  его  жизнь.
Впрочем,  если б они  проявили такое странное желание,  кто  бы их подпустил
туда?
     И вот  он  как человек,  лучшие  свои  годы проведший в  нашей  славной
метрополии,   и   будучи   человеком   крайне   флегматичным,  с   некоторым
консерватизмом  реакции  на жизненные  впечатления,  решил, что  с  влиянием
аристократии в стране  давно покончено,  и  не  придавал  никакого  значения
своему знакомству  с князем.  И  тут дядя  Сандро,  как любимец самой жизни,
указал ему на его чересчур отвлеченное понимание законов истории.
     Начальник автоинспекции оказался  выходцем  из  деревни, где княжил  до
революции один из дальних родственников нашего князя. Видно, хорошо  княжил,
потому что и такого родства оказалось достаточно. Дело быстро уладили.
     Пару слов о флегматичности  Кемала, потому  что потом  я  об  этом могу
забыть.   Конечно,  он  флегма,  но  слухи  о  его   флегматичности   сильно
преувеличены. Так, сестра моя, например, рассказывает, что,  когда он звонит
по телефону, особенно по утрам, она по долгим мыкающим звукам узнает, что на
проводе Кемал. И она якобы говорит ему:
     -- Кемальчик, соберись с мыслями, а я пока сварю себе кофе.
     И она якобы  успевает сварить и снять с огня кофе, пока он собирается с
мыслями,  а  иногда   даже  поджарить  яичницу.  Ну  с  яичницей,  я  думаю,
преувеличение.  А   турецкий  кофе,  конечно,  можно  приготовить,  пока  он
собирается с мыслями.
     Он,  конечно,  флегма,  но, если  его  как  следует  раскочегарить,  он
становится неплохим рассказчиком. Мне смутно мерещится, что  он  заговорит в
этом нашем повествовании, но не  скоро,  а так,  поближе  к концу.  Так  что
наберемся терпения. Вообще, имея дело с Кемалом, прежде всего надо набраться
терпения.
     ...Ах, как  я хорошо помню его первый послевоенный приезд в наш дом! Он
приехал   тогда   еще  стройный,   бравый  офицер   с   толстенькой  веселой
хохотушкой-женой и бледно-голубым грустным томиком стихов Есенина.
     Я, конечно, уже знал  стихи Есенина, но видеть их  изданными, держать в
руках   этот   томик?!   Книжка  тогда  воспринималась  как  бледная  улыбка
выздоровления тяжелобольной России.
     Помню,  беспрерывный  смех  его  жены-хохотушки  и  погромыхивание  его
хохота,   когда  я,  тогдашний  девятиклассник,   прочитал  ему  собственную
"Исповедь",  которую я написал немедленно  после чтения "Исповеди" Толстого,
не  только  потрясенный  ею  и  даже  не  столько  потрясенный  ею,  сколько
удивленный открывшейся  мне  уверенностью, что у  меня  не  меньше оснований
исповедоваться.
     Кемал устроился работать на одном из наших аэродромов, потом они что-то
там с хохотушкой-женой  не поладили и разошлись. Жена его уехала в Москву, а
Кемал женился еще раз,  уже окончательно.  К этому  времени стало  ясно, что
насчет томика Есенина я  ошибался. То, что казалось  улыбкой  выздоровления,
было не чем иным, как брезгливой добавкой тирана в нашу духовную  баланду по
случаю великой победы над Германией.
     После Двадцатого съезда, когда кинулись искать абхазскую  интеллигенцию
и  выяснилось, что  она почти полностью  уничтожена  Берией,  а национальную
культуру  вроде надо  бы  двигать,  Кемала  срочно  вытащили  с аэродрома  и
назначили   редактором  местного  издательства,  где  он  за  несколько  лет
дослужился до главного редактора Он  был для  этого достаточно начитан, имел
неплохой вкус и хорошо чувствовал абхазский язык.
     У него было несколько  столкновений с  начальствующими писателями, и  я
его предупредил, что это плохо кончится.
     --  Ограничь  свою  задачу,  --  сказал  я  ему,  уже  будучи  газетным
волчонком, -- помощью молодым талантливым писателям. Не мешай начальствующим
бездарностям -- иначе они тебя сожрут.
     Он  посмотрел  на меня  своими  темными  воловьими  глазищами,  как  на
безумца,  который  предлагает  посадить  за  штурвал  самолета  необученного
человека только потому, что этот человек -- начальник И напрасно.
     Примерно через год он написал  обстоятельную  рецензию  на книгу одного
начальствующего  писателя, доказывая, что  книга бездарна.  Тот поначалу  не
очень  удивился его рецензии,  считая, что  рукой рецензента двигает могучая
противоборствующая  группировка  В  провинции,  а  может,  и   не  только  в
провинции, у власти всегда две противоборствующие группировки.
     И  лишь  через   год,  установив,  что   Кемал   с   противоборствующей
группировкой даже  не знаком,  начальствующий  писатель  забился  в  падучей
гнева.  Однако,  оправившись, он  взял  себя в  руки  и стал  систематически
напускать на него своих интриганов-холуев  Благодаря  могучему флегматичному
устройству характера  Кемала он года два  отбивался  и  отмахивался  от этих
интриг, как медведь от пчел. А  потом  все же  не  выдержал и закосолапил  в
сторону аэродрома,  где,  к  этому  времени растолстев  и  потеряв  взлетную
скорость, устроился диспетчером.
     И так как он до  сих пор там работает, мы вернемся  к нашему сюжету, то
есть к нашему походу  в  ресторан  "Амра"  (верхний  ярус)  после  успешного
династического давления князя  Эмухвари  на  не  вполне марксистскую психику
начальника автоинспекции.
     Может создаться  впечатление,  что Кемал повел  всех  угощать.  Но  это
совершенно ошибочное впечатление. Кемал так устроен, что тот, который делает
ему  доброе  дело,  считает  для  себя  дополнительным  удовольствием еще  и
угостить его.
     Такова особенность его  обаяния. В  чем  ее  секрет? Я  думаю, придется
возвратиться  к  Пизанской  башне.  В отличие  от  этой  башни,  которую  мы
вспомнили   действительно   случайно,   а   теперь   якобы  случайно  к  ней
возвращаемся,  сама  фигура   Кемала,  мощная,  низкорослая,  вместе  с  его
спокойным,  ровным голосом,  раскатистым смехом, обнажающим два ряда крепких
зубов, производит впечатление исключительной устойчивости, прочности, хорошо
налаженной центровки.
     Я думаю, существует болезнь века,  которую еще  не  открыли психиатры и
которую я сейчас открыл и даю ей название -- комплекс Пизанской башни. Прошу
зафиксировать приоритет советской науки в этом вопросе.
     Современный человек чувствует неустойчивость всего, что делается вокруг
него.  У  него  такое  ощущение,  что все должно  рухнуть  и  все  почему-то
держится. Окружающая жизнь гнетет его двойным гнетом, то есть и тем, что все
должно рухнуть, и тем, что все все еще держится.
     И  вот  человек с  этим  пизанским  комплексом,  встречаясь с  Кемалом,
чувствует, что в этом мире, оказывается, еще  есть  явления и люди, прочные,
крепкие, надежные.
     И  человека  временно отпускает  гнет  его  ливанского комплекса,  и он
отдыхает в тени Кемала и, естественно, старается продлить этот отдых.
     Вот так мы шли в  ресторан "Амра", когда у самого входа встретили тогда
еще неизвестного фотографа Хачика.  Увидев  князя,  он раздраженно  дощелкал
своих клиентов  и  бросился  обнимать  его  с радостью грума,  после  долгой
разлуки  встретившего своего  любимого  хозяина  Хачик был  так  мал, словно
постарел,  не выходя  из подросткового возраста и  тем самым как бы сохранив
право на резвость.
     И конечно, он поднялся с нами в ресторан и уже никому не давал платить,
в том числе и  Кемалу,  если  бы,  конечно, ему  пришло  в  голову  пытаться
платить.
     Во время  застолья  Хачик несколько раз подымал  красноречивые тосты за
своего бывшего директора и говорил, что за сорок лет у  него ни до этого, ни
после этого не было такого директора.
     Князь  Эмухвари  снисходительно посмеивался.  В своих дымчатых очках он
был  похож  на  итальянского  актера   времен  неореализма,  играющего  роль
голливудского актера, попавшего  в  и