-- Попробуйте уговорить, -- попросил я дядю Сандро.
     -- А оно тебе очень нужно? -- спросил он у меня, делаясь серьезным.
     --  Могут  с  работы  выгнать,  -- сказал  я и  в  двух словах  изложил
ситуацию.
     -- Попробую, -- сказал дядя Сандро, отставляя свою чашечку, -- хотя  от
твоей работы мало нам пользы...
     Это  был намек на то, что я ему ни с  пенсией не помог, ни с получением
страховочных денег за дом, ни с другими, более мелкими услугами.
     С этим мы  расстались.  Но не  успел дядя  Сандро встретиться  с внуком
Тендела, как тот сам мне позвонил.
     -- Ты ничего не слышал? -- спросил он взволнованно.
     --  Нет, -- сказал я, и почему-то  в  голове у меня мелькнула  безумная
мысль,  что  засекреченные   козлотуры  сбежали  из  совхоза  и  тем   самым
рассекретили постановление.
     -- Большего  горя со дня  смерти дедушки я не  знал... -- дребезжал его
голос  в трубке. (Бедняга  Тендел  объелся  на  юбилее  своего  собственного
столетия  и  отдал богу душу.)...  Моего  спаниеля украли...  Я тебя умоляю,
найди мне  дядю Сандро,  он  всех  в городе  знает...  Любые деньги... Пусть
найдет...
     Через два часа, во время обеденного перерыва, я их свел, и дядя Сандро,
выслушав его внимательно и указав в мою сторону, сказал:
     -- Дашь ему документ -- найду твою собаку. Не дашь -- не буду искать...
     -- Дядя Сандро, как я могу, -- заныл  внук  Тендела.  Но недаром он был
представителем охотничьего клана, да и перепелиный сезон был в разгаре.
     -- Чего  ты боишься? -- добил его дядя Сандро. -- Председатели колхозов
давно подтерлись твоей бумагой...  А он в случае чего скажет, что  в колхозе
достал...
     --  Ладно,  --  угрюмо  согласился  внук  Тендела, -- ищите  как  можно
быстрей... Если похититель вывезет его из города, потом не найдем.
     --  Если  собака  в  городе  -- найдем, --  сказал  дядя  Сандро,  и мы
расстались.
     На следующий день  он пришел ко мне в редакцию с шевелящейся сумкой "Эр
Франс" в руке.
     -- Все в порядке,  -- сказал он, --  звони этому бездельнику, пока  его
собака не нагадила мне в сумку.
     Платон Самсонович взглянул на шевелящуюся сумку, как бы угадывая  связь
между ее содержанием и теперь уже далекой, как юность, эпопеей козлотура.
     Я позвонил внуку Тендела.
     --  Жив-здоров? -- спросил он. -- Заходите в здание и проходите прямо в
уборную! -- крикнул он по-абхазски и положил трубку.
     И вот мы  с  дядей Сандро, поднявшись по мраморной лестнице,  прошли по
одному из коридоров.  Указав  мне  на конец  коридора, где была  расположена
уборная, сам он  остановился вначале у  одного  из кабинетов, куда он должен
был зайти, как он сказал, по одному дельцу.
     --  Обменяетесь,  зайди   за  мной,   --   сказал  он,   передавая  мне
трепыхнувшуюся сумку "Эр Франс".
     Я пошел по  коридору  мимо кабинетов, двери которых иногда  были  обиты
кожзаменителями, рядом с которыми обыкновенные двери, покрытые только  серой
краской,   выглядели  обделенными  сиротами.  Как  и  всякий  учрежденческий
коридор, этот коридор логически кончался туалетом, куда я и зашел.
     Через несколько  минут  я  услышал  в коридоре шаги,  дверь  в  уборную
распахнулась,  но  вошел совсем  другой  для  заведующих  отделами  и членов
коллегий... Ах ты,  моя золотая!  Чувствуешь  -- Он  протянул руку навстречу
качнувшееся к нему взвизгивающей сумке, но тут я напомнил:
     -- Сначала постановление.
     Продолжая  протягивать одну руку  к сумке,  он  другой рукой  вынул  из
внутреннего кармана пиджака лист бумаги и, протянув, кивнул мне:
     -- В кабинке прочтешь.
     Я отдал  ему сумку и  закрылся в кабинке. Это было то, что  мне надо. В
подлинности документа у  меня не было никаких сомнений. Мне  стало  весело и
хорошо. Что ни говора, видно, власть бумаги все еще сильна в каждом из нас.
     Пока  я просматривал  секретный  документ, за  дверью кабинки раздалось
чмоканье поцелуев и визг ошалевшего от радости спаниеля.
     Удовлетворив  первый  любовный порыв,  внук  Тендела  вспомнил, что  он
все-таки работник  управления сельского хозяйства. Он снова  водворил собаку
(кстати,  крайне  недовольную  этим) в сумку "Эр  Франс" и  с трудом замкнул
змейку, частями вжимая внутрь вырывающееся тело собака.
     -- Я сейчас повезу ее домой, -- сказал он и, знаками показав мне, чтобы
я не сразу следовал за ним, вышел из уборной, мурлыкая песенку.
     Через минуту, пройдя  по коридору,  я открыл дверь кабинета, в  который
прошел дядя Сандро.  Это  был  отдел  госзакупок. Дядя Сандро сидел у  стола
спиной ко мне.
     За  столом  сидел пожилой  человек с серебристой лисьей  сединой, очень
аккуратный, подтянутый, доброжелательный. Увидев меня, он улыбнулся  мне, не
прерывая разговора я в то  же время показывая,  что мой визит  замечен и  он
приглашает  меня  присесть  яд  один  из  стульев,  стоящих вдоль  стены.  Я
продолжал стоять, чтобы не затягивать пребывание здесь дяди Сандро.
     Разговаривая  с дядей  Сандро,  он частью рта время от времени улыбался
мне,  показывая,  что  не  забывает  о  моем  присутствии,  и как  бы  прося
извинения, что не может сразу замяться мной.
     Говорил  он тихо,  но на перекатах  течения  беседы  голос  его начинал
отчетливо журчать.
     -- Дорогой Сандро Хабугович, -- доносилось до  меня,  -- мы этот вопрос
снова  провентилируем...  Конечно, временно,  только временно приостановлены
закупки от частных лиц... Но как раз во вторник приезжает из Тбилиси Георгий
Багратович,  и не  исключено, что  он  привезет  нам  оттуда  дополнительные
инструкции  от Тариэла Луарсабовича. Я вам дам телефон Георгия Багратовича и
свой,  но вы ему не звоните. Во всяком случае, сначала позвоните мне,  перед
тем как звонить ему, а я, в свою очередь, запишу у себя в  календаре,  чтобы
предварительно проконсультироваться...
     Говоря это,  он  с  видимым  удовольствием  сложил лист  бумаги,  точно
разорвал его пополам, тщательно, с не меньшим удовольствием вывел на бумаге,
по-видимому, обещанные телефоны, сделал в календаре отметку, чтобы не забыть
проконсультироваться.
     Потом  он  водворил  на  место календарь,  вставил  ручку в  деревянный
бокальчик,  из  которого, как  из колчана, торчало  еще  несколько  цветных,
вероятно,  столь  же безопасных  чернильных стрел,  почему-то слегка тряхнул
бокальчиком,  придав  торчащим  стрелам  более  живописный  разлет,  и  явно
довольный, что это получилось с первого раза, протянул дяде Сандро бумажку с
телефонами.
     Тут  он перевел на меня свою приветливость, напоминая, что  присутствие
моей личности  он ни  на минуту не упускал из  виду  и  теперь готов целиком
заняться мной.
     -- Нет, -- сказал я, стыдясь своей неблагодарности, -- я его жду.
     -- Ах,  его,  --  повторил он  понимающе  и,  прощально  кивнув,  снова
улыбнулся, на этот раз как бы над своей неловкой недогадливостью, в сущности
говоря,  простодушием,  впрочем,  вызванным,  если  уж  говорить  начистоту,
служебным рвением.
     Мы вышли из  кабинета. Тип такого  рода деятеля  мне  хорошо  известен.
Такие  люди  встречаются  в некоторых  секторах  наших  учреждений,  которым
(секторам) полностью или  почти  полностью  удалось  прервать живую связь  с
жизнью.
     Человек сидит в кабинете --  ему идет  зарплата.  Сделать он  ничего не
может,  но  и  сказать  это  открыто,  признать,  что  он напрасно  получает
зарплату, естественно, не хочется. Да и потом все  это  получается не в один
день.
     Постепенное отмирание сектора усиливает  внешнюю деятельность работника
этого сектора. И когда вы  являетесь к  нему с каким-то делом,  он  радостно
отдается  вам,  то есть пишет  бумаги, звонит,  консультируется, и, в  конце
концов, выясняется, что ничего сделать нельзя.
     Но  вы после всех его  хлопот не только не  разочаровываетесь в нем, но
даже испытываете тихий, мистический восторг перед совершенством дел его рук.
Этот тихий  восторг у некоторых перерастает в такой же тихий ужас. Ведь  это
нелегко узнать, после долгих, мягких, ненастойчивых усилий этого человека по
проталкиванию вашего  дела, что  с самого начала дело было обречено и он  об
этом прекрасно знал с самого начала.  Ведь это все равно, что вы наблюдаете,
пусть из-за  стекла, но  своими  глазами наблюдаете  многочасовую  операцию,
которую  проделывает хирург над вашим  близким, и вдруг узнаете, что больной
умер еще до  операции и  его оперировали только  потому,  что  по плану было
намечено  его  оперировать  и  были  отпущены соответствующие  средства  для
операции, которые необходимо было использовать, и что вас особенно поражает,
--  наркоза не пожалели  на вашего  бедного покойника, наркоза! Именно  этот
наркоз,  как последняя капля,  словно его отчасти впрыснули  и вам под кожу,
повергает вас в тихий благоговейный трепет...
     Но тут поток моих размышлений был  прерван бормотанием дяди Сандро.  Мы
уже спускались по мраморной лестнице.
     -- Чтоб  тебя  столько раз  имели чегемские  ослы,  --  бормотал он, --
сколько ты мне поможешь своими телефонами.
     Слова  его,   как   всегда,   возвратили   меня  к   здоровому  чувству
действительности. При всей странности  предложенного им уравнения,  при всей
сложности  равновесия   между  активностью  чегемских  ослов   и   качеством
предлагаемой помощи в его словах не было ни малейшего оттенка мистики.
     Спустившись  с  лестницы,  я  снова   взглянул  на   администратора  за
стеклянным колпаком.  Он  сидел, опустив  голову, чем-то похожий на  зародыш
человека во чреве или фантастический стебель с опущенным завитком  верхушки.
Казалось,  сидя  в  своем  парничке,  он тщательно  прислушивается  к своему
произрастанию.
     Все  же дядя Сандро,  постучав  по  стекольцу,  заставил  его  обратить
внимание  на наш уход и, кивком попрощавшись, одновременно  поблагодарил  за
то, что  он  без  всяких хлопот пропустил нас в здание.  Кивок был несколько
преувеличен в счет, как я думаю, будущих надобностей в этом здании.
     -- Так как же вы тут скакали на лошади? -- спросил я, когда мы вышли из
особняка и пошли по тихому переулочку, обсаженному лавровыми деревьями.
     --  Чтобы спокойно  все рассказать, -- лукаво  проговорил дядя  Сандро,
притрагиваясь к усам, -- мы должны где-нибудь посидеть за маленьким скромным
столом.
     -- Идет, --  сказал  я и  решил по дороге зайти в редакцию  и придумать
какой-нибудь  повод, чтобы посидеть  с  дядей Сандро  в  каком-нибудь уютном
закутке, которых, кстати, все меньше и меньше остается в наших краях.
     Мы  свернули  на  улицу,  ведущую прямо  к  морю. В  последнюю  минуту,
сворачивая с переулка, дядя Сандро протянул руку и сорвал несколько лавровых
листьев. Он  растер их в ладони и понюхал. Казалось, он прочищал и готовил к
застолью органы обоняния.
     -- Вот это правительство, -- отряхнув ладони, вдруг проговорил он своим
привычным тоном человека, который перепробовал все  на свете правительства и
готов пробовать еще, -- тоже не всегда правильно поступает.
     -- А что? -- спросил я.
     -- Перестали  брать у населения лавровый лист. У меня килограмм  двести
есть, никак не могу пристроить...
     -- А при чем правительство? -- спросил я, догадываясь, о чем он говорил
в кабинете этого великолепного мурлыки с лисьей сединой.
     -- С турками договорились. Теперь они у них покупают лавровый лист...
     Между прочим, эту версию я много раз слышал, опровергнуть ее хотя  бы в
местной печати по принятым у  нас  нормам  невозможно,  потому  что признать
слухи существующими -- это отчасти признать их существенность, а признать их
существенность -- это  значит  хотя  бы  отчасти  признать  их  правдивость.
Получается заколдованный круг. Бюрократия, защищая себя, прикрывает все, что
можно прикрыть, в том числе и собственные глаза.
     -- Кто вам сказал? -- спросил я на всякий случай.
     -- Люди  говорят... Да, видно, так оно  и есть. Раньше каждый год можно
было сдавать государству и деньги за это  получать. Теперь не берут. А зачем
у турок покупать, когда  свой лист некуда деть. Хочу написать Хрущиту... Как
ты думаешь, письмо не перехватят?
     -- Кто, -- не понял я, -- турки?
     -- Да зачем турки? Наши!
     -- Да зачем им перехватывать?
     -- Чтобы недовольство не показать... Но если в  Сочи опустить, говорят,
доходит. Или через знакомых летчиков, те в Москве бросают в ящик...
     -- Право же, не знаю, -- сказал я, слегка запутавшись в его нелегальных
вариантах связи с  Москвой.  Мы договорились,  что он будет ждать меня возле
редакции, пока я не выйду. Уже в дверях, нащупав в кармане заветную бумажку,
я вспомнил:
     --  Дядя  Сандро, а  где  вы  нашли  его  собаку?  Он солидно  стоял  у
редакционного  стенда и рассматривал  фотовыставку.  Услышав  мои слова,  он
обернулся, мельком оглядел прохожих и тихо сказал:
     -- Где спрятал, там и нашел.
     Одни   историографы   верны   бытописательской   правде,   другие    --
исторической. Если вы спросите у меня, какие из них  лучше, я отвечу словами
товарища Сталина:
     -- И те и другие хуже.
     Таким   образом,   верный   бытописательской   и   исторической  правде
одновременно,  должен сказать, что версия дяди Сандро относительно мраморной
дорожки не вполне подтвердилась, хотя и не вполне опровергнута. Один инженер
горсовета  (возможно,  дядя  Сандро  сочтет  его  за  эндурца)  сказал,  что
мраморную дорожку не растащили на домашние  очаги, а просто залили асфальтом
во время ремонта тротуара.
     Разумеется,  сам я не пытался ломом  или  каким-нибудь еще инструментом
пробить асфальт и  проверить целость дорожки ввиду непосредственной близости
правительственного  учреждения  и   возможности  в  связи  с  этим  чересчур
расширенного толкования моих действий.
     Так что вопрос остается открытым. Я даже не  знаю, что  хуже --  залить
асфальтом цветную мраморную дорожку или  растащить ее  на очаги. Пожалуй,  я
предпочел бы второе, ибо в этом случае хотя бы признается красота этих плит.
Впрочем, не исключено, что так оно и было.

--------
        Глава 13. Пастух Махаз

     У него было семь дочерей и ни одного сына. А он очень хотел иметь сына,
которому можно  было бы  оставить  хозяйство и скот и  который  стал бы его,
пастуха Махаза, продолжением в будущей жизни, когда Махаза уже на этом свете
не будет.
     После каждой  дочери  он  ждал сына,  старался  зачать сына, но  у него
рождались только дочери и после четвертой он в глубине души перестал верить,
что у него может родиться сын, и  с вялым любопытством ждал,  чем  окончатся
очередные роды его жены, хотя и теперь, помимо его разума и воли, в сознании
теплилась надежда: а вдруг повезет?
     Но не  было случайного  везения. Семь раз, одна за  другой, шли дочери,
семь  богатырских  дочерей родила ему его неутомимая жена  Маша,  из которых
старшая уже была замужем за сыном мельника, а младшая еще не ходила в школу,
но уже могла растрясти персиковое деревце, чтобы полакомиться его плодами.
     После  седьмой  девочки он  смирился с тем,  что у него  не будет сына.
Видно,  там, наверху,  тот, кто  решает, каким должен быть урожай кукурузы в
этом году,  чью именно корову должен медведь  выбрать  в  стаде  и зарезать,
каким краем села должна пройти туча, наполненная гибельным градом, как мешок
камнями, и  когда именно должен  прорваться этот  мешок,  словом,  тот,  кто
решает  все это, отметил  там у  себя в  небесной книжице, что  надо пастуху
Махазу  не давать зачать  мальчика,  и  приставил следить  за этим одного из
своих ангелов-слуг.
     И хотя  чегемцы не раз объясняли ему свою теорию чадотворящих форм,  то
есть что бывают  такие женщины, которые носят в себе две чадотворящие формы,
формы  мальчика  и  девочки,  а  есть  такие,  внутри  которых  только  одна
чадотворящая форма, вот она и  лепит себе только мальчиков или девочек,  он,
пастух Махаз, считал все это глупым предрассудком. Когда разговор заходил на
эту тему, он всегда насмешливо улыбался и кивал на небо:
     -- Все в его руках... Если он захочет, женщина и медвежонка родит...
     Был Махаз  человеком мирным и молчаливым,  жил в основном  на колхозной
ферме, вдали от людей. Дома бывал мало, за целое лето спустится, бывало, раз
или два с альпийских лугов, чтобы помыться как следует, да сменить белье, да
сделать по хозяйству кое-что, и снова в горы.
     Весной и  осенью  бывал  чаще. Весной вспахивал и засеивал приусадебный
участок, а осенью собирал урожай кукурузы и винограда, готовил вино, которое
в основном распивали многочисленные гости его  жены,  которых он терпеть  не
мог,  но вынужден был  примириться с ними  ввиду  неукротимого жизнелюбия  и
гостелюбия жены.
     Если его кто обижал из колхозного начальства или соседей, он никогда не
находился,  чтобы  ответить  на  обиду  сразу, и угрюмо замыкался, а  обида,
бывало, через много дней вырывалась, иногда в совершенно неожиданном месте.
     Так однажды  на  альпийских лугах, когда одна коза забралась на слишком
отвесную  скалу, откуда она могла  сорваться  и погибнуть, он  не  только не
поленился вскарабкаться на эту скалу,  но, поймав  ее за  ногу  одной рукой,
другой избил вырывающуюся и ничего  не понимающую  козу, что  было опасно не
только для жизни козы, но и для его собственной жизни.
     Эта экзекуция  была  ответом на приказ правления  колхоза  взыскивать с
пастухов стоимость погибшего от стихийных сил скота. Приказ  этот был вызван
тем,  что  слишком много  скота  погибало  на  летних  пастбищах.  Летом  на
альпийских лугах вдали от всякого начальства пастухи нередко резали скот для
себя, списывая  его  потом на  стихийные бедствия.  Так  что приказ этот был
справедлив по отношению к тем пастухам, которые злоупотребляли  доверием, но
он был несправедлив по отношению  к Махазу, который никогда такими делами не
занимался. Таким  образом,  избивая  козу,  пасшуюся  на слишком рискованном
месте, он отводил душу, даже как бы вступал в полемику с правлением колхоза.
     Четыре  года тому  назад  жена  его  отправила  в  город  старшую после
вышедшей   замуж   дочку   Маяну,   чтобы   она   там   окончила   абхазскую
школу-десятилетку. В Чегеме была только семилетка.
     И хотя  сам Махаз был против этой поездки  -- он считал, что семилетней
учебы вполне достаточно для девушки, ему  пришлось уступить настояниям жены.
Могучую девушку снарядили,  как  могли, дали  ей  в  руки  красный  фанерный
чемодан, с которым тетя Маша сама когда-то перебралась  в Чегем, и отправили
в город.
     Хотя  в  городе  жила  сестра  Махаза,  девушку  поместили  у  дальнего
родственника тети Маши, работавшего в магазине и готового вот-вот лопнуть от
полноты достатка. Так говорила о нем тетя Маша.
     Кстати,  в городе был и интернат для таких вот молодых людей из дальних
сел, но тетя Маша считала,  что отдавать  девушку в  интернат в городе,  где
родственник ее  лопается  от достатка, было бы смертельным  оскорблением  не
только ему, но и всем родственникам тети Маши.
     Между  прочим,  родственник  этот  никогда  Маяну  в глаза не  видел  и
как-нибудь пережил бы ее самостоятельное пребывание  в Мухусе. Тем не менее,
этот  маленький  красавчик,  умевший  ловко обделывать  свои  дела, весело и
охотно принял у себя в доме свою многоюродную племянницу.
     Он почти сразу стал за ней ухаживать, нагло выдавая свои знаки внимания
за внезапно вспыхнувшие родственные чувства. Эта могучая  горная девушка ему
понравилась.  К  несчастью, он тоже  понравился  Маяне,  хотя она  этого  не
осознавала.
     Она  давно  себе  вымечтала  образ  богатырского  мужчины,  который  ей
когда-нибудь  встретится  и  которого  она  полюбит  на  всю жизнь.  Так что
ухаживания  хохотуна-кукленка,  как  она  его  называла  про  себя,  она  не
принимала всерьез.
     Однажды в городе она встретила целую  дюжину богатырского роста молодых
людей.  Сердце у  нее замерло  в груди,  ей  показалось,