ое  время они лежат у
подножия грецкого ореха и жуют свои жвачки.
     Мы  проходим  коров   и   подходим   к  строению  из  плетеных   ветвей
рододендрона. Это загон  для  коз, примерно на полтора метра приподнятый над
землей. Здесь живут козы почти круглый год, за исключением нескольких  самых
холодных зимних  месяцев,  когда их держат в сарае.  По  звону колокольцев и
шуму, доносящемуся оттуда, видно, что козы ведут себя беспокойно.
     По наклонному мостику, сделанному из того же плетеного рододендрона, мы
подымаемся к дверям  загона, и тетушка  приподымает фонарь. Увидев нас, козы
перестают волноваться и неподвижно смотрят в нашу сторону. Все козы стоят, и
вид у них растерянный,  и понятно, что они обеспокоены тем, что происходит в
котловине  Сабида. В свете  фонаря,  высвечивающем из  темноты  то  одну, то
другую  группу коз, они смотрят на  нас с  какой-то робкой надеждой. Тетушка
проверяет,  крепко  ли  закрыта  дверь,  и,  несколькими  ласковыми  словами
успокаивая коз, мол, не бойтесь, дурочки, вам ничего не угрожает, идет вниз,
и я следую за ней.
     Дойдя до веранды, она гасит фонарь и, отряхнув с плаща дождинки, вешает
его на кухне. Я тоже вешаю дядин ватник  и усаживаюсь на  скамью возле огня.
Стол уже  убран, и  все  дети и Лилиша сидят возле очага. Дедушка  лежит  на
своей лежанке.  Тетушка ставит возле  огня кувшинчик  с водой, потом достает
таз, ставит его у наших ног и приказывает:
     -- А ну-ка, ноги мыть!
     Мы  поочередно моем  ноги,  влезаем с ногами на  скамью и сушим их. Моя
ровесница,  старшая  девочка Ризико,  ухаживает за  нами:  подливает  воду в
тазик, сливает ее, греет кувшинчик. Последней она сама моет ноги,  и мы, что
попало  надев на  ноги,  переходим  в  чистую  половину  дома. Ремзика  мать
переносит на руках.
     Мы  останавливаемся  на  веранде и снова прислушиваемся  к  ночи. Через
некоторое время сквозь  шум дождя снова доносится стон коровы. Мы продолжаем
прислушиваться, и  снова  сквозь шум  дождя, сквозь  далекий  надрывный  лай
собак, сквозь  приглушенный шум канонады  доносится стон  коровы. Я заметил,
что промежутки  между  ее  стонами все время медленно увеличиваются.  Сейчас
между ними прошло не меньше десяти минут.
     Мы покидаем холодную  веранду  и входим в  дом.  Ремзика  с  сестричкой
укладывают  в  одной  комнате со мной.  Старшая сестра с Лилишей  ложатся  в
комнате, где обычно спят дядя и тетя.  Тетя сейчас спит в большой комнате, в
зале. Всем остальным  там спать было  бы страшно: на стенах портреты умерших
родственников, сами стены время от времени почему-то потрескивают, а тут еще
медведь где-то корову терзает...
     Дождь стучит о крышу,  изредка погромыхивает гром. Под одеялом уютно  и
страшновато. Ремзик и Зина, положенные валетом, никак не  угомонятся, шуршат
одеялом, тихо спорят.
     -- Я вот сейчас тебя в зале уложу! -- грозит мать из другой комнаты.
     -- Она у меня все одеяло стаскивает, -- жалуется он.
     -- Бессовестный, он врет, -- говорит сестричка.
     Постепенно они угоманиваются,  затихают.  Из  маленькой комнаты слышно,
как шепчутся Лилиша и Ризико.  Из залы  слышится, как тетушка несколько  раз
дует  в лампу, и полоска света в дверной щели исчезает. Из маленькой комнаты
все еще доносится шепот Ризико и Лилиши.
     Дождь стучит о крышу,  порывы ветра то как бы приближают шум  дождя, то
отдаляют. Под одеялом необыкновенно уютно, тепло, и дремота охватывает меня.
     На следующее утро солнце сверкает на мокрых листьях деревьев, на траве,
на стеблях ожившей  от  обильной влаги  кукурузы.  Мы,  дети,  спускаемся  в
котловину Сабида.  Конечно,  взрослые  здесь  уже  побывали раньше  нас.  На
крюках, вбитых в ствол  молельного ореха, повешено  несколько  кусков  мяса,
видимо, все, что осталось от коровы.
     Отсюда  сверху  видна  большая  площадка,  вытоптанная  среди  зарослей
папоротника.  Здесь, видно, он напал на нее, а она пыталась вырваться, а  он
волочил и терзал ее.
     На этом же склоне пасутся коровы. Время  от времени от стада отделяется
корова,  подходит к молельному ореху и, вытянув голову и жалобно промычав на
подвешенные  остатки коровы,  проходит  мимо.  Потом она  начинает  пастись,
словно как-то  неохотно  обрывает  пучки травы, а  потом, словно захваченная
привычным  делом, начинает  с  ровным усердием рвать траву.  А  в  это время
другая корова,  отделившись от  стада,  подходит к молельному ореху,  чтобы,
вытянув  голову,  с прощальной скорбью  промычать над останками  погибшей...
Пораженные этим странным зрелищем, мы долго стоим и смотрим.

        ___

     О том, что у меня начинается приступ малярии, я  смутно догадывался еще
под сенью молельного ореха, когда сбивал  палкой  неспелые орехи  в  толстой
зеленой  кожуре с  мягким  незрелым  ядрышком.  Сегодня  эти  ядра  казались
безвкусными, даже отдавали горечью.
     Стараясь убедить самого себя, что никакой малярии у меня нет, я залез в
кусты ежевики  и стал  есть  спелые,  чернильного  цвета  ягоды, но они тоже
казались мне безвкусными, отдавали запахом каких-то неведомых насекомых.
     К тому же я начинал дрожать от  холода, хотя в летний полдень стоял  на
солнцепеке. Я все еще старался внушить себе, что это не малярия, что это мне
только так кажется, что у меня начинается приступ.
     Чтобы вернуть себе полноценное  ощущение вкуса спелой ежевики, я набрал
себе  полную  горсть  и  высыпал  ее в рот. В  самом  деле  на  этот  раз  я
почувствовал сладость  ежевики,  хотя  несносный  запах  каких-то насекомых,
садившихся на ягоды, все-таки остался.
     Внизу за молельным орехом в чащобах ложбины раздавался звук колокольца.
Там  паслись  козы. Я  понимал, что  если  и в  самом  деле начнется приступ
малярии, то мне  лучше всего быть дома. Я решил выгнать стадо  из  чащобы  и
вернуться домой.
     Я  спустился вниз и стал  сгонять  коз,  рассеявшихся в кустах ежевики,
мелкого лесного ореха, в зарослях кизила, лавровишни  и папоротников. "Хейт!
Хейт!" -- кричал я, иногда бросая камни в самые непроходимые заросли, откуда
упрямо не хотели выходить козы, зная, что я не могу проникнуть туда.
     На  самом  дне котловины  журчал  водопадик,  стекающий  по деревянному
желобу из скальной  расщелины. Вода здесь  была ледяная. Сейчас, наткнувшись
на него,  я вспомнил рассказ одного пастуха, который  говорил,  что, если  в
самом  начале малярийного приступа вымыться  в ключевой воде, малярия  может
покинуть твое тело.
     Я бросаю свой топорик, раздеваюсь  догола и после  некоторых колебаний,
сжав зубы, становлюсь под туго бьющую в спину, в затылок, в голову  ледяную,
долбящую болью холода  струю. От  нестерпимого холода  у  меня перехватывает
дыхание, воздух застревает в груди, и я выскакиваю из-под струи.
     Передохнув,  я снова лезу под струю  и снова выскакиваю. С каждым разом
тело  мое  все больше и больше  осваивается с ледяной стругй, и на четвертый
или пятый раз вода мне не кажется такой уж холодной.
     В самом деле, ключевая вода так меня взбодрила, что я поверил в то, что
малярия  покинула мое тело.  Я  решил  не идти домой,  а  оставаться здесь с
козами до вечера. Обед мне должны были принести сюда.
     Я почувствовал  такой прилив  сил, что решил срубить небольшое  деревце
бука, росшее рядом. Я решил угостить коз свежими буковыми листьями. Я взял в
руки  топорик  и  стал  рубить  деревце.  Услышав  звук  топора, козы  стали
собираться  вокруг меня,  поглядывая на деревце и нетерпеливо  ожидая, когда
оно свалится.  Через некоторое  время  ствол заскрипел и медленно повалился.
Козы облепили его со всех сторон, жадно объедая его листья.
     Я  оделся и,  стоя  возле коз,  с удовольствием  следил,  как они жадно
объедают свежие буковые листья. Через некоторое  время  я снова почувствовал
озноб и, выбрав место, где солнце пробивало крону  деревьев,  сел там, чтобы
погреться.
     -- Эй, ты, -- услышал я голос своей двоюродной сестрички, той, что была
помладше меня, Зиночки, -- я тебе принесла обед.
     По голосу ее понятно было, что она стоит у подножия молельного ореха.
     -- Иди сюда, я здесь! -- закричал я в ответ.
     -- Я боюсь, -- закричала она, -- ты будешь прятаться! В самом деле я ее
часто пугал тем, что прятался от нее в лесу, и ей становилось страшно.
     -- Не бойся, я не буду! -- кричу я ей в ответ.
     --  Поклянись! --  кричит она  сверху. Я  чувствую, что она от  меня не
отстанет, пока я не поклянусь.
     -- Клянусь всеми! -- кричу я.
     -- И теми, что на фронте? -- уточняет она, подумав.
     -- И теми, что на фронте! -- кричу я в ответ.
     Время  от времени окликая меня, чтобы увериться  в том, что я никуда не
переместился,  она спускается  вниз. Хотя  меня колотит озноб,  все-таки мне
жалко  терять  такую возможность  попугать ее, но я  никак не могу решиться,
неохота сдвигаться с места, покидать солнечное пятно, и она появляется из-за
кустов, озираясь и осторожно поводя своим круглым, румяным лицом.
     Она принесла  мне  кусок вареной  тыквы и  небольшую  бутылку молока. Я
вижу, что она не удержалась  и  по  дороге  отъела от  моей тыквы порядочный
кусок, да и молоко явно отпила.
     Она смотрит мне в глаза, чтобы определить, догадался я или нет, что она
отъела кое-что от моего обеда. Но мне сейчас совсем  неохота есть, и я делаю
вид, что  ничего  не заметил. Я начинаю есть  тыкву и, запрокидывая бутылку,
отпиваю из нее несколько глотков. Молоко кажется невкусным, а  тыква горчит.
Я насильно заставляю себя есть. Сестричка следит за мной и догадывается, что
мне не хочется есть.
     -- Если тебе противно, давай я за тебя доем, -- говорит она.
     Я  еще некоторое время стараюсь есть,  зная, что  надо есть,  чтобы  не
ослабнуть. Но в конце концов у меня не хватает силы воли.
     -- На, -- говорю я и отдаю ей остатки молока и тыквы.
     -- А почему ты не хочешь? -- говорит она, сначала взяв у меня бутылку с
молоком, а потом кусок недоеденной тыквы.
     -- Наверное, у меня малярия, -- говорю я, -- что-то меня знобит.
     -- Правда,  --  соглашается  она,  отгрызая кусок  тыквы  и  запивая ее
молоком, -- ты стал желтым, как эта тыква...
     Мне  почему-то  неприятно  это ее  замечание,  особенно  потому,  что я
мысленно сравниваю ее румяное хорошенькое личико и всю ее здоровую, крепкую,
босоногую фигуру со своим, должно быть, жалким видом.
     -- Гляди,  у тебя  и ногти посинели! -- вдруг говорит  она, тыча на мои
пальцы. В самом деле, у меня от озноба посинели ногти.
     -- Я пойду домой, -- говорю я, -- а ты оставайся с козами.
     --  Я ни за что здесь не останусь одна! -- говорит она, быстро озираясь
и  придвигаясь ко мне. Я оглядываюсь и как  бы  многозначительно киваю неким
потусторонним  силам,  с  которыми  я  в  сговоре  и  которые  могут  с  нею
расправиться.
     -- Я же знаю, что там ничего нет! --  говорит она, быстро взглянув в ту
сторону, куда я смотрел, -- я же знаю -- это ты нарочно пугаешь меня!
     Она еще  ближе  придвигается ко  мне  и  смотрит мне в глаза,  стараясь
уловить мгновенье,  когда  я  буду переглядываться  с этими ненавистными ей,
хотя, может быть, и выдуманными мной существами.
     Но я себя до  того скверно чувствую, что мне толком  даже подразнить ее
неохота.  Я  встаю и, взяв в  руки топорик, начинаю  гнать  коз наверх. Козы
медленно,  время  от  времени  слегка разбредаясь,  подымаются  наверх.  Моя
сестричка, стараясь держаться  недалеко  от меня, собирает по пути ежевику и
часть  ягод заталкивает в  бутылку.  Ежевики  так  много,  что,  покамест мы
доходим  до  подножия  молельного  ореха,  у  нее  полна  бутылка  ягод. Она
встряхивает ее изо всей силы, чтобы ягоды истекли соком, а потом, запрокинув
бутылку, пьет из нее ежевичный сок.
     -- Хочешь? -- предлагает она мне, с трудом переводя дыхание. Губы у нее
измазаны соком ежевики.
     -- Нет,  -- говорю я и  гоню  дальше коз. Все, что  она сейчас  делает,
кажется  мне выражением силы и здоровья. В сущности, так оно и есть. Мне это
и приятно  видеть  и в то же время завидно,  потому  что сам себе  я  кажусь
жалким и бессильным.
     Через полчаса, пригнав  коз к дому, я вхожу  во двор  и  вижу  тетушку,
выходящую из кухни. Слух  ее  привлекло  бряканье колокольцев, и она, увидев
меня, не знает, что и подумать.
     -- У него малярия началась! -- выпаливает Зина, стараясь опередить меня
и первой рассказать новость.
     -- Малярия? Ай, бедняга, -- говорит она, и я чувствую, как сейчас сразу
раздвоилось ее внимание: она и жалеет меня  и в то  же время думает,  что же
делать с козами, их ведь кто-то должен пасти до вечера.
     Тетушка укладывает меня в залу,  кладет на меня  сразу два одеяла. Меня
продолжает  колотить озноб, но  постепенно я  согреваюсь.  Мне делается  все
жарче и  жарче,  и уже  голова  наполняется  тяжелым  огнем,  и  я боюсь  ею
шевельнуть, потому что боль усиливается, разгорается от каждого движения.
     Я сбрасываю с себя тяжелые одеяла, и меня накрывают простыней. Мне дают
градусник, я сую его под мышку. Через некоторое время выясняется, что у меня
температура сорок один и пять десятых.
     Я  слегка горжусь своей  температурой,  тем  более что  тетушка  и  все
остальные ее пугаются.  Они  не  знают, что у меня  во  время малярии всегда
бывает очень высокая  температура. Они думают, что при температуре сорок два
градуса человек умирает. Я-то уверен, что я не умру и при такой температуре:
но мне приятно, что  они  так обеспокоены моей приближенностью к смертельной
черте.
     На голову мне кладут мокрое полотенце, которое сменяют каждые десять --
пятнадцать  минут. Старшая девочка Нуцы, моя сверстница Ризико,  сидит возле
меня  и обмахивает меня яблоневой  веткой, облегчает мне  дыхание, отвеивает
духоту.
     Часа через  два я  в  каком-то полубредовом  состоянии  и  иногда путаю
людей, которые входят и выходят из комнаты, где я лежу. Я вижу в распахнутые
двери, как человек входит в наш двор и приближается к дому, потом всходит на
крыльцо, проходит веранду и входит в комнату. И пока он проделывает все это,
я на него смотрю и  вижу, как облик его несколько раз меняется.  То он похож
на одного человека,  то  на другого, потом на  третьего,  и только, пожалуй,
когда  он  входит   в   комнату,   где   я  лежу,  облик  его   окончательно
устанавливается. Так бывает только во  сне,  и состояние  мое похоже на сон,
только с открытыми глазами.
     Ночью  я  сильно потею,  и  мне  делается легче.  Температура  тридцать
девять. Я слышу голоса на веранде и узнаю  среди них сладкогласую  знахарку.
Она  предлагает: напоить меня мочой козы без единого черного волоска. По  ее
уверению, эта моча разрушит в моем желудке гнездовье малярии.
     Мне  дают  сменить  трусы и майку, меняют насквозь промокшее постельное
белье, я выпиваю, приглядевшись, чтобы мне чего не подсунули, большую кружку
кислого молока с водой и засыпаю тяжелым сном.
     На следующий день приступ  не  возобновляется,  но  я, весь разбитый, с
чугунной головой, лежу под яблоней на коровьей шкуре. Тетушка предлагает мне
выпить мочу козы без единого черного пятнышка (у нас почти все  козы такие),
но я отказываюсь.
     На  следующий день  снова начинается приступ,  и  тетушка  наконец меня
уговорила выпить  мочу  белой козы. Собственно, меня и  не пришлось особенно
уговаривать. Предчувствуя ужас позавчерашних страданий, я готов сделать все,
чтобы облегчить свою участь.
     Меня  почему-то  занимает  технология  добычи   мочи,  и  я   правильно
догадываюсь,  что  это  легче  всего  сделать  в  узком  загоне,  где  козы,
сгрудившись, близко  стоят друг  от друга. Скорей  всего  мочу  берут у коз,
потому что они, привыкшие к доению, легко подпускают к себе человека.
     Тетушка  приносит мне  примерно половину поллитровой банки,  и я, зажав
дыхание,  выпиваю  несколько  больших глотков.  Таз, заранее приготовленный,
стоит  у моей постели. Как только я ставлю банку  на стул, из желудка у меня
подымается со страшной  силой  рвотная спазма. Я наклоняюсь над  тазом, и из
меня выхлестывается содержимое желудка.
     --  Давай-ка  еще!  Еще!  --  говорит  тетушка  радостно,   по-видимому
уверенная, что я  выблевываю  свою болезнь. После  третьего  или  четвертого
выворота внутренностей из явно опустевшего желудка стала идти какая-то слизь
с кровавыми пятнами.
     -- Ага, -- говорит тетушка удовлетворенно и даже злорадно, -- добрались
наконец  до  тебя,  до  дьяволицы!  Посмотрите! Посмотрите, какая  она!  Вот
теперь-то еще раз надо выпить...
     Она подносит мне банку. Снова, зажав дыханье, я проделываю то же самое.
Снова рвотные спазмы. Я совсем обессилел. Из  пустого  желудка выжимается  в
капельках  крови какая-то слизь, и  всем  кажется, что это  из  разрушенного
гнездовья самой малярии выливается ядовитая жидкость.
     Потом  мне дают чистой  воды.  Я долго ополаскиваю  рот  и  пью чистую,
холодную родниковую воду.  Я чувствую, как  она проходит по горлу  и  дальше
вниз, очищающим холодом прикасаясь к моему желудку.
     Несмотря  на  то, что  мы  разрушили  грозную цитадель  малярии в  моем
желудке,  в этот же  день все  повторяется, как в первом  приступе, только я
переношу  все  это гораздо трудней,  потому что  ослаб. В разгар приступа  я
слышу, как  тетушка  в  другой  комнате разговаривает  с дядей. Она говорит,
чтобы он поехал  в деревню, где тогда жила моя мать, и привез ее сюда.  Дядя
говорит,  что  это  излишне,  что  не  стоит беспокоить  мою  маму.  Тетушка
возражает и  говорит, как бы я не  умер на их руках. Хотя мне очень плохо, я
никак не могу поверить, что могу умереть.
     На следующий день дядя уезжает в деревню, где есть доктор и больница, и
привозит мне оттуда хинных таблеток. Все-таки через день у меня  повторяется
третий приступ, и малярия оставляет меня на полгода.
     Когда  на следующий день  после третьего приступа я приковылял под тень
яблони,   чтобы  полежать  на  прохладном   ветерке,  там  сидело  несколько
колхозниц,  отдыхавших во  время обеденного  перерыва.  Среди  них была  моя
двоюродная сестра,  пышущая  здоровьем  девушка  Зарифа.  Увидев  меня,  она
сказала, улыбаясь:
     -- Посмотрите, на что он стал похож... Голова перевешивает туловище...
     В  самом деле, после  каждого приступа  малярии я страшно быстро  терял
силы и  превращался  в ходячую  тень,  но, правда, потом  почти с  такой  же
быстротой все восстанавливалось.
     Удивительно, что  до сих  пор  осталась обида:  почему она все-таки так
сказала. Ну, ладно, подумала, но ведь могла бы все-таки не говорить...

        ___

     Осень.  Примерно  конец  сентября.  Мы с  дядей  Кязымом  спускаемся  в
котловину Сабида. У меня в руке большая корзина, а у него закинутый за плечи
остроносый топорик, именуемый в наших краях цалдой. Мы идем собирать орехи с
молельного дерева.
     Мы подходим  к подножию ореха. Дядя  внимательно оглядывает его, видимо
присматривая ветки,  наиболее  богатые плодами.  Потом  он  спускается вниз,
влезает в колючие заросли  и вырубает там довольно длинный, метра на четыре,
ствол мелкого  лесного  ореха. Это  он  готовит  палку для  сбивания грецких
орехов. Я вижу,  как он очищает ее от  веток, потом, тряхнув в руке, пробует
ее  на упругость  и  на крепость.  Поднявшись к  подножию  ореха,  он  вдруг
вытаскивает из кармана бумагу величиной с промокашку школьной тетради.
     -- А  ну,  прочти,  что тут написано, --  говорит он и протягивает  мне
листик.
     -- Где ты его взял? -- спрашиваю я, уже догадываясь, что это такое.
     -- Да там в кустах висела, -- отвечает он. Я читаю немецкую листовку. В
ней написано, что  немцы войну уже  все равно выиграли, а кавказские народы,
угнетенные  Советской властью, должны  перестать  бороться  против немцев. В
конце  листовки  нарисовано ружье, упершееся штыком в землю, как бы наглядно
показывающее, что  надо  делать и  тем  неграмотным,  кому  придется держать
листовку в руках.