з, словно дело касалось не ее,  а какой-то другой женщины.
Дополнительный  комизм ее облика, не  оставшийся не  замеченным застольцами,
заключался в том,  что она одновременно с искренним любопытством к  рассказу
выражала всем своим  видом бдительную готовность тут  же ответить на скрытые
или откровенные  выпады  мужа, оскорбляющие  достоинства ее рода. Готовность
эта, как показывал ее достаточно большой опыт, была не излишней.
     По словам Тендела, это случилось в дни его далекой  молодости, когда он
еще  не  выдурился. Тут гости  прервали его рассказ дружным смехом,  выражая
этим  смехом  уверенность, что он еще и  до сих пор не выдурился. Тендел  не
обратил  ни  малейшего  внимания  на  этот  смех, а  жена  его,  просияв  от
удовольствия, радостно закивала  головой:  дескать, так оно и есть, дескать,
кому, как не ей, знать, что он еще не выдурился!
     Так  вот,  продолжал  Тендел,  в те дни,  когда  он  еще  не выдурился,
пришлось ему кутить в одном  доме в селе Кутол. И там, когда гости порядочно
выпили и начались пляски, в круг вошла хозяйская дочь в белом платье. В знак
необыкновенной плавности  ее  танца, в знак непорочной чистоты ее скольжения
кто-то  из близких девушки поставил ей на  голову бутылку с  вином, и она  в
таком виде, ни разу не качнувшись, сделала два круга. Кто его знает, сколько
бы  кругов она  еще сделала, но тут Тендел не  выдержал.  Не  в силах  иначе
выразить  свой восторг перед девушкой  и  ее  искусством,  он выхватил  свой
смит-вессон и выстрелом разбил бутылку на голове девушки.
     Девушка, по словам Тендела, прервала танец (было бы странно, если б она
продолжала  его,  вся  облитая красным  вином),  а  гости  и  хозяева просто
омертвели от этой неслыханной дерзости. Первым опомнился сам Тендел.
     --  Считайте, что я  в вашем  доме "бросил  пулю"!  -- крикнул он, надо
думать, уж во всяком случае, не менее пронзительным голосом, чем в старости,
и, перепрыгнув через стол, бросился к выходу.
     Он вскочил на своего коня, стоявшего у коновязи, и, не теряя времени на
открывание ворот, прямо перемахнул через плетень и, сопровождаемый  грохотом
выстрелов, к  счастью, ни одна пуля не  задела его, галопом  влетел  в  лес,
расположенный недалеко от дома.
     "Оставить пулю"  по абхазским  обычаям вот  что означает.  Родственники
жениха,  приехавшие  свататься  в  дом  невесты  и договорившиеся  обо всем,
оставляют  хозяевам  газырь  с пулей и стреляют в воздух.  Газырь с пулей  и
выстрел в воздух  скорее всего символизируют нешуточность договора, право на
смертоносный исход в случае нарушения его с той или другой стороны.
     Но жених-самозванец,  "оставляющий пулю", да еще таким  образом, -- это
было неслыханной дерзостью.
     Однако  вернемся  к  Тенделу.  Проскакав около трех  верст, лошадь  его
неожиданно грохнулась на землю, и когда Тендел, выпростав  ногу из стремени,
встал, она была мертва. Не понимая,  в чем  дело, Тендел ее  обошел и  вдруг
увидел, что живот лошади распорот чуть ли не на целый метр. Заглянув в рану,
Тендел был поражен -- внутри  было пусто. Видно, когда он перемахивал  через
плетень, лошадь напоролась на кол и у нее вывалился желудок.
     --  Теперь   вы  мне  скажите,  --  пронзительно  закричал  Тендел,  --
кто-нибудь  слышал про  лошадь, которая, спасая хозяина, с вываленным нутром
проскакала три версты?!
     Тут  гости стали смеяться, говоря,  что лошадь могла  потерять  желудок
где-нибудь  по  дороге,  может быть,  совсем близко от  того  места, где она
рухнула на землю.
     -- Нет!  Нет! -- закричал  Тендел. -- Я почувствовал, когда  перемахнул
через плетень, как что-то шмякнулось подо мной, да сгоряча не оглянулся!
     Тендел  зацокал языком,  с  необыкновенной  живостью  переживая  гибель
любимой лошади, и обратил теперь свой  взыскующий ястребиный взгляд на жену,
как бы поражаясь неравноценности жертвы и полученной награды.
     Тут жена его потупилась  и, неожиданно взвеяв полотенце, лежавшее у нее
на руке, перекинула  его  через плечо, как бы милосердием волшебства на  миг
создав мираж того белого  платья и именно через это волшебство, как и должно
быть, призывая его  к справедливости,  то  есть к  необходимости  ту  лошадь
сравнивать  с  той  девушкой,  а  не  с  этой,  хоть  и  бодрой, но отжившей
старушкой.
     Тендел посмотрел на нее, но, то ли не  поняв ее намека, то ли не придав
ему  значения,  повернул свой  ястребиный взгляд  на застольцев  и продолжал
рассказ.
     По  словам Тендела,  родители  и братья  той  полюбившейся  ему девушки
(видно, все-таки поняли намек)  поклялись  никогда не  отдавать  свою дочь и
сестру  за этого  безумного головореза. Видать,  продолжал  Тендел, они,  не
слишком  доверяя своему дому и своей храбрости (тут жена  его насторожилась,
но оскорбление  было  недостаточно четким, и  она  промолчала) и зная о  его
неслыханной  дерзости, припрятали  свое чудище  (нет,  не  поняли намека)  у
родственника, жившего в другом селе. Он был еще более дерзкий головорез.
     --  По их  разумению,  -- добавил старый Тендел. При этом жена его всем
своим обликом  выразила  готовность дать отпор явно приближающемуся, но  еще
недостаточно приблизившемуся оскорблению ее рода.
     --  Но  они, --  сказал  Тендел  столь многозначительно, что теперь  не
только  жена,  но и  гости  с  доброжелательным любопытством  стали  ожидать
приближающееся оскорбление, однако Тендел  и на этот раз  его избежал, -- не
знали, что только я один держу в руках секрет этого человека.
     Оказывается, именно этот родственник убил стражника два года тому назад
и только  один Тендел  во  всем  Кенгурийском районе знал  об  этом.  И этот
человек не только не препятствовал ему,  но,  наоборот, помог тайно от своих
родственников умыкнуть ее.
     -- Вот так она оказалась в моем доме, -- закончил Тендел, -- хотя толку
от нее еще никто не видел. А теперь давайте выпьем,  мои гости,  а то я  вас
совсем словами заморил!
     Гости,  взглянув на жену Тендела, благодарно прошумели, показывая,  что
утверждение о ее бестолковом пребывании в доме Тендела полностью отвергается
обилием выпивки и закуски на столе.
     -- В каждом деле есть свой ключ, -- сказал  Кязым, -- и, кто его держит
в руке, тому он и служит.
     -- Истинно  говоришь,  Кязым!  --  закричал  Тендел.  --  Ключ от этого
человека я держал в своих руках, а они, дурье, этого не знали!
     Жена  Тендела,  несколько отвлекшаяся  окончанием  истории  женитьбы  и
оживившимся  застольем, вздрогнула  от неожиданности, но быстро взяла себя в
руки.
     --  Уж дурнее тебя, -- отпарировала она, -- не то  что в  моем роду,  в
твоем роду нет!
     -- Молчи! Молчи! -- закричал Тендел.  -- Жалко, что я тебе тогда спьяну
в голову не попал!
     Когда  Кязым  произносил свои  слова, Теймыр опустил голову и больше за
время пирушки ее ни разу не поднял. "Кажется, готов", -- подумал Кязым.
     Кязым перевел  взгляд  на  Бахута. Он  вспомнил,  что  Бахут  во  время
рассказа  старого  охотника поерзывал,  то  сдвигая  на затылок свою сванку,
которую он снимал, только ложась в постель, то снова  надвигая  ее на брови.
Это был  верный признак,  что  Бахут сам  хочет  рассказать  свою знаменитую
историю. И  хотя  почти  все,  сидящие  за столом, ее слышали,  а  некоторые
неоднократно, Бахут явно хотел рассказать ее еще раз.
     -- Слушай, Тендел, -- сказал  Кязым, -- учти, что Бахут от тебя сегодня
не уйдет, если не расскажет, как продавал свое вино.
     -- Нет, зачем, кацо, -- стал ломаться Бахут, --  если все слышали, я не
буду рассказывать, но если люди не слышали -- другое дело.
     --  Давай, давай,  Бахут,  -- крикнул  старый  охотник,  --  а  я потом
кое-чего добавлю к тому, что ты расскажешь!
     Гости   одобрительно   прошумели,   показывая  готовность,   выпив   по
стаканчику, послушать историю Бахута. Бахут сдвинул свою сванскую шапочку на
затылок  и,  залучившись своими маленькими масличными  глазками, приступил к
рассказу.
     -- О да, --  начал  он  грузино-мингрельским присловьем, приблизительно
означающим:  "Так   вот..."  --  О  да,  мы  встретились  с  этим  Вахтангом
позапрошлой  зимой на поминках в Анастасовке. И там же  договорились.  Я ему
даю двадцать  ведер вина, а  он мне  привозит двадцать пудов кукурузы. Через
три  дня  он  приезжает на  арбе, дело  уже было  к  вечеру,  и привозит мне
кукурузу. Я открываю ворота и  веду арбу  к  дому. О да, мы выгружаем четыре
мешка и вносим в кухню. А потом вместе  с моим сыном, втроем, выкатываем  из
подвала двадцативедерную бочку и, положив доски, вкатываем ее на арбу. И тут
он уже хотел уехать, но  я, на  дурную  свою  голову, его удержал. Неудобно,
человек первый раз пришел в мой дом и теперь, стакан вина не выпив, уйдет.
     -- Давай,  --  говорю и веду его  на  кухню, -- попробуй вино,  что  ты
купил. Может, я тебе кислятину продал. В шутку  так  ему говорю, а мы уже на
кухне.
     --  Нет,  -- говорит  он мне неожиданно,  -- я не буду  пробовать вино,
которое ты мне продал.
     -- Почему? -- удивляюсь я.
     -- Потому что, -- говорит, -- кукурузу,  которую я тебе привез,  ты  не
взвесил, значит, ты  мине доверяешь. Раз  ты  мине доверяешь, значит, я тебе
тоже  доверяю. Вино,  которое я  купил, пробовать не буду,  но  другое вино,
пожалуйста, выпьем.
     Уах!  Но  у  меня другого вина нет.  Одна "изабелла". Было около десяти
ведер "качича", но мы его давно выпили. Теперь что делать? Мы уже на  кухне,
и жена накрыла на стол, а он требует другое вино. А другого вина у меня нет,
и так отпустить его тоже стыдно. И я говорю:
     -- Хорошо, будем пить другое вино.
     О  да, мы  садимся за  стол  и начинаем  пить.  И я  вижу  --  вино ему
нравится, хорошо идет. Он хвалит мое вино, мне тоже приятно, и мы так сидим,
пьем, а мои домашние все ушли спать. И вдруг он мне говорит:
     -- Слушай,  мне это вино очень понравилось. Давай заменим то, которое я
купил, на это вино. Я всю жизнь любил такое вино.
     Уах! Теперь что я  ему скажу? У меня другого вина нет -- одно вино. И я
немножко так замялся,  не зная, что сказать, а он это  по-своему  понял.  Он
понял, что я ему не хочу это вино продавать.
     -- Ты, -- говорит, --  не стесняйся, если  это вино дороже. Я  тебе еще
кукурузу привезу, ради такого вина мне ничего не жалко!
     -- Слушай,  -- говорю, -- дело  не в  этом.  У меня  сейчас нет другого
вина.
     Но я вижу -- не верит и начинает обижаться.
     -- Зачем, -- говорит,  -- ты для меня жалеешь это вино? Если в два раза
больше стоит, в два раза больше дам!
     -- Слушай, --  говорю, -- дело  не в этом. Идем попробуй, если то вино,
которое я тебе продал, хуже, тогда ты будешь прав.
     И вот мы среди  ночи идем к арбе. Слава  богу,  кругом снег, все видно.
Залезаем  на арбу, я  открываю  бочку,  вытягиваю шлангом  вино, переливаю в
банку и даю ему.
     Про-бу-ет! Но вижу  -- не  доверяет. Может, вино слишком холодное было,
потому не понял, может, характер, еще не знаю. И он мне говорит:
     --  Ничего  плохого  про  это вино не  скажу,  но то  вино  мне  больше
нравится. Я всю жизнь мечтал про такое вино.
     Уах! Что теперь я ему скажу? Что?!
     -- Слушай, -- говорю, --  у меня  другого вина нет.  Было  около десяти
ведер "качича", давно выпили. Я тебя угостил этим вином, потому что неудобно
было. Ты в мой дом пришел первый раз,  и я хотел, чтобы ты стакан вина выпил
в моем доме.
     Нет, вижу, не доверяет и начинает цепляться.
     -- Значит, -- говорит, -- ты мне то же самое вино давал?
     -- Да, -- говорю, -- другого нет.
     -- Тогда, -- говорит, -- сейчас идем взвесим всю мою кукурузу!
     -- Зачем? -- говорю.
     -- Потому что,  --  говорит, -- ты не взвесил мою кукурузу, значит,  ты
мине доверяешь. А я попробовал твое вино -- выходит, я тебе не доверяю. Если
я тебе не доверяю, и ты мине не доверяй!
     Уах! Сейчас  среди ночи взвешивать его кукурузу? А у меня безмен только
десять кило берет. Это сколько раз надо вешать?
     Бахут  оглядел  застольцев,  как  бы  прося  войти  в  его  бедственное
положение.
     -- Тридцать два раза! -- смеясь, подсказал ему Кязым.
     -- Тридцать два  раза!  За это  время я совсем с  ума  сойду от него! И
тогда я  так соображаю -- эту  бочку он  уже  не возьмет через  свое ослиное
упрямство.  Но у меня еще одна двадцативедерная бочка стоит в подвале. Думаю
-- лучше  ту бочку выкатить, а эту  вкатить, чем еще полночи  возиться с его
кукурузой.
     -- Хорошо, -- говорю, -- у меня в подвале, как ты видел, еще одна бочка
стоит. Как раз то вино, которое ты пил! Хочешь -- бери!
     --  Давай, -- кричит, --  ту бочку! Не жалей  хорошее вино  на хорошего
человека!
     Что делать? Теперь сына, значит, надо  будить. Вдвоем вкатить  бочку не
сможем. Но сына будить тоже стыдно. Скажет -- взрослые люди глупости делают.
Но еще хуже будет,  если сына разбужу, а этот попробует вино и опять скажет:
ты  мне не то вино  даешь.  Потому что в подвале  тоже  холодно,  а он  вкус
холодного вина не соображает.
     -- Хорошо,  --  говорю, -- идем  в подвал. Я тебе  даю  ту бочку, но ты
сначала попробуй вино.
     Еле-еле в кухне нахожу свечку -- проклинаю и  жену, и этого Вахтанга, и
эти поминки,  где мы встретились. Идем в подвал, опять  вытягиваю из  шланга
пол-литровую банку и даю ему попробовать. Про-бу-ет!
     -- О! О! О! -- говорит. -- Вот это вино я мечтал купить. Зови сына!
     О да, потихоньку вхожу в дом и  бужу сына. Молодой -- крепко спит.  Еле
разбудил. Но правду тоже сразу сказать не могу -- стыдно, кацо, стыдно!
     -- Бочку, -- говорю, -- сынок, надо на место поставить. Помоги!
     -- Что  вы,  -- бурчит сын  и одевается в  темноте, -- столько  времени
делали, если не могли сторговаться!
     Мы  выходим во двор  и втроем  скатываем бочку с арбы и вкатываем ее  в
подвал. И теперь начинаем выкатывать ту бочку, а сын ничего не понимает.
     -- Папа, -- удивляется  он, -- что вы делаете? Это то же самое вино! Вы
от пьянства совсем с ума сошли!
     А  этот  проклятый  Вахтанг, которого я, на  свою голову,  встретил  на
поминках, еще издевается надо мной.
     -- Ох, Бахути, -- говорит, точно, как Кезым, говорит, -- зачем ты сына,
еще такого молодого, неправде учишь! Я против того  вина слова  не скажу! Но
это вино как раз по моему вкусу!
     Вижу,  сын надулся, готов нас обоих убить. Кое-как вкатили эту бочку на
арбу, и сын молча поворачивается и уходит.
     О да, думаю, наконец, уедет этот  проклятый человек.  Провожаю  арбу до
ворот. И вдруг он не останавливается? Останавливается!
     И  только тут я понял, что на  поминках ни о каком  деле договариваться
нельзя. Ты с человеком на поминках договариваешься о  деле, а он приезжает к
тебе домой и устраивает твои поминки.
     -- Слушай, -- говорит, -- выходит, что я твое вино попробовал, а ты мою
кукурузу не взвесил! Значит, ты мине доверяешь, а я тебе не доверяю? Значит,
ты ставишь из себя  более  благородный человек? Не  выйдет! Идем взвесим мою
кукурузу!
     Уах! Я уже готов и эту бочку ему отдать, и  кукурузу отдать, лишь бы он
уехал! Но разве он согласится!
     -- Слушай, -- говорю, все еще держу себя в руках, -- вино -- одно дело,
кукуруза -- другое  дело! Если ты два-три литра  моего вина  выпил,  это  не
значит, что я должен два-три кило твоей кукурузы  скушать! Я и  так на  глаз
вижу, сколько там пудов в мешках!
     -- Нет, -- говорит, -- выходит, ты мине доверяешь, а я тебе не доверяю.
Или взвесим мою кукурузу, или забирай свое вино, а я заберу свою кукурузу!
     Значит, снова сына будить?! Он  убьет меня! Но Бахут не был бы Бахутом,
если бы не придумал то, что придумал.
     -- Слушай, -- нарочно спокойно говорю, -- сейчас поздно. Мы оба устали.
Завтра приедешь и взвесим кукурузу.
     -- Нет, -- говорит, -- зачем завтра приезжать, когда я сегодня здесь.
     Ну, тут я  ему  показал. Безумному  человеку надо через его  безумность
вправлять ум.
     -- Значит,  ты мине не доверяешь! -- кричу я ему от души. --  Ты в моем
доме принял хлеб-соль, и ты боишься в моем доме до завтра оставить мешки! Ты
думаешь, Бахут, как нищий,  залезет в твои мешки, вытащит кукурузу, а завтра
скажет, что там не хватает?! Ты плюешь на мой хлеб-соль!
     О! О! О! Вижу -- потух, как свечка.
     --  Что  ты,  что ты,  Бахути,  -- говорит, --  успокойся,  ради  бога,
разбудишь семью.  (Сейчас вспомнил мою семью!) Ты мине  доверяешь, и  я тебе
доверяю. Завтра приеду.
     И так  он уехал. Ни завтра, ни послезавтра,  слава богу, не приехал, но
бочку через одного человека прислал. И с тех  пор я на поминках  ни  о каком
деле ни  с кем не договариваюсь И вообще я перестал ходить на поминки, кроме
поминок по самым близким людям.
     Так закончил Бахут свою историю.
     -- Я его видел, Бахут, -- закричал Тендел, -- месяц тому назад, как раз
на поминках!
     -- Такого  человека  только на поминках и встретишь,  -- сказал  Бахут,
надвигая на глаза свою сванку.
     -- Я ему  говорю,  --  продолжал Тендел:  "Что  у  тебя  там  с Бахутом
получилось?" А  он говорит:  "Что  получилось? Да то получилось,  что Бахути
меня напоил и вместо бочки  "качича" подсунул бочку "изабеллы".  А зачем мне
за двадцать километров надо было ехать, чтобы купить  "изабеллу"? "изабеллу"
я у себя в деревне тоже мог купить".
     -- Вайме! -- сказал Бахут и дурашливо ударил себя руками по голове, как
бы оплакивая самого себя.
     -- Я тоже его видел еще раньше! -- крикнул один из застольцев под общий
смех.
     -- Опять на поминках? -- спросил Бахут.
     -- Нет, на базаре!  --  перекрикивая  смех, продолжал  тот, может быть,
отчасти импровизируя. --  И я, зная  твою историю,  спросил у  него: "Что ты
думаешь о Бахуте?"  И он  мне сказал: Бахути  неплохой человек. Хлебосольный
человек. А то, что с вином  получилось, -- это я сам виноват. Если покупаешь
вино,  сперва  попробуй из бочки,  которую берешь, а  потом  пей  с хозяином
сколько  хочешь.  А  я сперва  выпил  его "качич",  получил  кейф,  а потом,
конечно, не  понял  то  вино, которое он мне  продал. Если б он бочку айрана
поставил на арбу, я бы ее тоже взял как вино. А так Бахути человек неплохой.
Но одно плохое в  нем есть:  зачем он сына приучает неправду говорить? А так
Бахути  неплохой,  хлебосольный  человек  был...  Что-то  я  его  давно   не
встречаю... Может, он умер? Тогда почему меня на поминки не пригласили?"
     --  Если бог есть, -- крикнул под общий смех Бахут, -- я первый  приеду
на его поминки!
     Выпив по последнему стакану за домашний  очаг старого охотника Тендела,
гости  стали  подыматься  из-за  столов.  Тимур,  выбрав  удобное мгновенье,
подошел и тихо сказал Кязыму:
     -- Поговорим.
     -- Ладно, -- ответил Кязым, -- только жену отправь вперед.
     Светила  луна,  и   ночь  была  ясной  и  тихой,  когда  они  вышли  на
верхнечегемскую дорогу.  На  дороге стоял Бахут,  ожидая Кязыма. Им  было по
пути.
     -- Ты куда? -- спросил Бахут, внимательно вглядываясь в Кязыма, а потом
так же внимательно в Тимура.
     -- Нам нужно поговорить, -- ответил Кязым просто.
     -- Может, подождать тебя? -- спросил Бахут. Он что-то почувствовал.
     -- Нет, -- сказал Кязым, -- ты иди домой, я тоже скоро вернусь.
     -- Ну как знаешь, -- сказал Бахут, глядя вслед Кязыму, уходящему вместе
с  Тимуром.  Высокая,  легкая  фигура   удалялась   рядом  с   бритоголовой,
коренастой, долго белеющей чесучовым кителем.
     --  Что тебе надо? -- тихо спросил Тимур, косясь на Кязыма.  Сейчас они
были  одни на всей  дороге. В лунном свете  круглая, бритая голова  Тимура с
теменью глазниц казалась страшноватой.
     И  вдруг  Кязым вспомнил из рассказов  людей,  сидевших в  тюрьме,  что
арестантов бреют. "Господи, --  подумал Кязым, -- если все правильно пойдет,
его и брить не надо будет. А ведь он всю жизнь ходил бритоголовый, так что в
любой  год можно было сажать,  а лучше всего сразу, семнадцать лет наз