ерчивость бедной девочки.
     Так почему же, все больше и больше волнуясь, думали преследователи, он,
старый  охотник, метким выстрелом не  прервет  подлые ласки  негодяя или,  в
крайнем случае, не даст и нам посмотреть, что происходит?!
     Вот  что говорили  они  без слов,  нетерпеливыми  знаками  обращаясь  к
охотнику.  Наконец  Тендел  позволил  им  подойти.   Перед  преследователями
открылась маленькая  лужайка,  окруженная  каштановыми  деревьями,  поросшая
густой травой и устланная прошлогодними листьями каштана.
     Посреди  лужайки  стоял юный кедр,  возле  которого  виднелись  заросли
черники  Именно в  сторону  этого  юного  кедра и  показывал Тендел, знаками
объясняя,  что если это случилось, то случилось именно там. После этого  он,
знаками же велев всем стоять на месте,  сам осторожно подошел к юному кедру.
По его словам, он сразу же заметил, что к этому кедру были привязаны лошади,
а потом, раздвинув кусты черники,  он увидел зеленое пространство, очищенное
от палых  листьев, скорее даже отвеянное любовным вихрем. Два куста  были до
того измочалены, что даже  старый  Тендел представил, с  какой же силой надо
было держаться за них, чтобы не взлететь в небо.
     Тендел повернулся  и, уже не затаивая  шагов, задумчиво подошел к своим
спутникам.
     -- Что  же там  случилось? Скажешь ты нам наконец  или  нет? -- спросил
Чунка, теряя терпение.
     И Тендел сказал.  Да, в этот  час он, вздорный старый охотник, произнес
слова,  исполненные  достоинства  и   красоты  даже  по  мнению  придирчивых
чегемских краснобаев.
     --  Друзья мои, --  сказал он,  -- мы хотели  пролить кровь  похитителя
нашей девочки, но не ее мужа...
     -- А-а-а, -- догадались преследователи,  как бы с облегчением сбрасывая
с себя оружие, -- значит, успел?
     -- Даже не спрашивайте! --  подтвердил  Тендел, и  все стали спускаться
вниз.
     Окончательно успокоенные  прытью  влюбленных,  преследователи с  чистой
совестью возвращались  домой.  (Кстати,  много лет  спустя, Баграт одному из
своих друзей признавался, что  шум, поднятый  погоней в  ту ночь,  служил им
прекрасным ориентиром безопасности)
     Одним словом, преследователи, умиротворенные усталостью,  пробирались к
реке. И только Чунка никак не мог угомониться.
     --  Хоть  бы  лошадей  постыдились!  --  ворчал  он  теперь  на  обоих,
продираясь сквозь кусты лавровишни.
     -- Это  уже придирка! --  защищал  влюбленных старый  Тендел. -- Нечего
стыдиться -- муж и жена!
     -- Да, но подальше могли привязать лошадей, --  никак не  мог успокоить
Чунка свое мрачно бушующее воображение.
     -- За людьми, можно сказать,  войско гналось,  -- громко спорил Тендел,
-- а он будет думать, где лошадей привязывать...
     Когда  они  спустились  к  реке,  неожиданно   над  их  головой,  видно
спросонья, вылетел орел, и Чунка, выхватив  свой кольт, одним выстрелом убил
могучую  птицу, что его  как  то сразу взбодрило, и  он перестал ворчать. Он
положил  на  плечи  убитого орла,  сцепил  на горле  когти  птицы, наподобие
железных  застежек, и, придерживая огромные крылья,  как края боевого плаща,
возглавил шествие.
     Когда они  приблизились  к  дому тети Маши,  солнце уже вставало  из-за
горы. Тетя  Катя  все еще стояла  у  плетня  и ждала. На рассвете, сморенные
вином  и  усталостью, гости  разошлись, остались  только ближайшие соседи  и
родственники.
     Юные  великанши  убирали со  столов,  то  кладя  в  рот, то  отбрасывая
собравшимся  окрестным  собакам куски ночной  трапезы.  Одна  из  них  доила
корову,  поймав  ртом  и  прикусив  надоевший  ей хлещущий хвост  коровы  и,
продолжая доить,  озиралась  усатым лицом на  тех, кто с  веранды следил  за
возвращающимися преследователями.
     Убедившись, что дочки  среди  возвращавшихся нет, тетя  Катя закричала,
как кричат  по  усопшей. Тетя Маша подбежала к ней и стала  ее  успокаивать,
поглаживая рукой  по  спине  и  ласковым  голосом призывая  ее к  стойкости.
Остальные   чегемцы,   те,  что  оставались  у   тети  Маши,   были  страшно
заинтересованы, что это там за штука свисает с плеч Чунки.
     -- Чтоб я умер, если это не орел, -- наконец сказал один из них.
     -- Орел, да не  тот, --  съязвил представитель охотничьего клана, глядя
на бронзовеющую рябь утреннего солнца, играющую на крыльях убитой птицы.
     На следующее утро бедняга Харлампо  с горя объелся грецкими орехами. Он
их  ел,  не прерываясь, с утра до полудня. В полдень сильное  масло грецкого
ореха ударило ему  в голову, и он бросился за одной из  коз, как раз Талиной
любимицей,  шея  которой была перевязана красной  ленточкой, вернее, не сама
шея, а ободок проволоки, на которой висел колокольчик.
     Впоследствии  многие  говорили, что,  не будь на  шее этой козы красной
ленточки,  может быть,  как-нибудь  и пронесло бы Но тут он  взглянул на эту
красную ленточку, и пары орехового масла под черепной коробкой дали взрыв.
     И  вот  он помчался за  этой козой, которая,  не будь дурой,  тоже дала
стрекача. Сначала они пробежали по всей  деревне, увлекая за собой собак, но
потом, то ли он ее загнал на тропу, ведущую  к мельнице, то ли она сама туда
завернула, неизвестно,  но  коза,  Харлампо и  свора собак, бежавшая следом,
устремились вниз по крутой, винтообразной тропе.
     Несмотря на шум мельничных колес, на мельнице  их услышали еще до того,
как что-нибудь поняли. Все, кто там  был, высыпали наружу,  прислушиваясь  к
приближающемуся визгу и лаю собак. Они решили, что собаки случайно подняли в
лесу кабана, выгнали  его  на тропу  и  теперь всей  сворой  мчатся за ним и
вот-вот выскочат из-за утеса перед самой мельницей.
     Ружья ни у  кого не было, но кое-кто держал топоры или палки.  Впрочем,
богатырской мощи Гераго хватило  бы, чтобы одним пинком подбросить  кабана в
воздух.
     Никто ничего не понял, когда из-за утеса выскочила обыкновенная  коза с
испуганно  дребезжащим  на  шее  колокольчиком.  Она пробежала  мимо  людей,
юркнула  в помещение  мельницы,  разбросала  головешки  костра,  обожглась и
неожиданно впрыгнула в бункер, откуда зерна ссыпались под жернов.
     Через мгновенье из-за утеса появился Харлампо  со сворой собак, бегущей
за ним. Тут все  поняли, что  случилось что-то  ужасное, а  некоторые, узнав
своих собак, стали их подзывать и  успокаивать с попыткой  хоть что-нибудь у
них выведать.
     Но ни пастух, ни взволнованные  собаки ничего толком  не могли передать
собравшимся у мельницы.
     --  Ты  чего?!  --  крикнул  Гераго,  могучими  объятиями  перехватывая
пастуха.
     -- Пусти!  --  кричал  Харлампо, пытаясь  вырваться  и глядя  безумными
глазами  в   дверной  проем,  откуда,  в  свою  очередь,  время  от  времени
высовывалась  из бункера  козлиная голова.  Задние  ноги козы  были зарыты в
кукурузу, а передние все соскальзывали с крутых, отшлифованных годами  досок
бункера, имевшего форму перевернутой пирамиды.
     Передние ноги,  выбивая костяную барабанную  дробь, выкарабкивали  козу
настолько,  что  она  высовывала  голову, но тут она соскальзывала  вниз  и,
выплескивая золотистые фонтанчики кукурузы, снова начинала свой безумный бег
на месте, чтобы в конце  концов высунуть голову из бункера, увидеть Харлампо
и  снова рухнуть.  Все это  видел Харлампо,  глядя в дверной  проем налитыми
кровью глазами.
     -- Что  она  тебе сделала?!  -- допытывался Гераго, все крепче и крепче
прижимая к себе пастуха.
     Ничего вразумительного не сумев  ответить  на вопрос  мельника,  пастух
продолжал  яростно  барахтаться в его  объятиях.  Коза тоже  продолжала свой
безумный бег  на  месте,  топоча  копытцами  по  стенке бункера,  иногда  со
скоростью пулеметной дроби и все время выплескивая задними ногами золотистые
струйки кукурузы, которые  иногда вылетали даже из  дверей мельницы,  что  в
конце концов вывело из себя даже уравновешенного мельника.
     --  Веревки!  -- гаркнул  Гераго  и,  тут  же положив на землю  бедного
Харлампо, туго запеленал  его,  благо  на  мельнице  всегда  полно  веревок,
которыми закрепляют кладь на спинах животных.
     Неожиданно один из старых крестьян быстро нагнулся и понюхал Харлампо.
     -- Ха, -- сказал он, -- все ясно -- ореховое одурение!
     Тут все  стали наклоняться и нюхать бедного Харлампо, убеждаясь, что от
него разит орехом, как  от  свежерасщепленного  орехового ствола.  По совету
того  же крестьянина,  который  догадался понюхать  его  и  вообще  оказался
неплохим знатоком  Ореховой Дури,  Харлампо  перенесли  и опустили в ледяную
воду ручья, питавшего мельницу С его же одобрения Гераго осторожно, чтобы не
повредить внутренних органов, положил на  пах  пастуха пятипудовый  запасной
мельничный жернов, чтобы, с одной стороны, плотнее заземлить молнию безумия,
а  с другой, чтобы самого  Харлампо не смыло течением. Голова Харлампо  была
так обложена камнями, что он даже при желании не мог захлебнуться.
     Сутки пролежал в воде в таком положении пастух, и каждый, кто видел его
здесь,  поражался,  что  мельничный  жернов, лежащий на его паху, продолжает
вибрировать,  выдавая внутреннюю работу безумия, и только к концу следующего
дня жернов перестал вибрировать, и  Гераго, осторожно просунув  в него руку,
приподнял  его и, взглянув на спокойно всплывшее тело перевязанного пастуха,
ухватился другой рукой  за веревки и так и  вытащил на берег одновременно  и
жернов и пастуха.
     Впоследствии, когда  кто-нибудь  из чегемцев начинал  хвастаться  силой
мельника,  хотя мельник и не был чегемцем, но,  обслуживая одновременно свое
село и  Чегем, он как  бы  отчасти принадлежал  и  чегемцам,  так вот, когда
чегемцы рассказывали  о его  силе, они  часто  приводили  в пример,  как  он
запросто  вытащил  из  воды  пятипудового  пастуха и пятипудовый  мельничный
жернов одновременно. При этом  рассказчик не забывал указывать и на крутизну
берега, куда мельник должен был подняться со своим десятипудовым грузом.
     Надо сказать,  что  обычно  слушатель  пропускал  мимо  ушей  замечание
относительно  крутизны берега,  что было не вполне  справедливо Но, с другой
стороны, и слушателя можно было понять, потому что он  никак не мог  взять в
толк,  какого черта  мельничный жернов оказался лежащим на  пастухе,  а  сам
пастух при этом оказался лежащим в воде.
     Рассказчику,  конечно, только этого и надо было,  и  он всю эту историю
рассказывал с самого начала, что мы в данном случае не  собираемся делать, а
просто сами подключаемся с того места, на котором остановились.
     Таким  образом,  после  того как  жернов  перестал вибрировать, бедного
Харлампо  вытащили  из воды, развязали и  всю  ночь отогревали на мельнице у
хорошо разложенного костра.
     --  Сердце  мое разорвалось, --  к  утру, отогревшись у огня, сказал он
почему-то  по-турецки Было похоже,  что  вместе с ореховым безумием  ледяная
вода ручья,  промывая ему мозги,  случайно  вымыла оттуда  знание абхазского
языка, правда,  довольно  слабое, но  для  пастуха и  тем более грека вполне
достаточное. Впрочем,  чегемцы довольно хорошо знают турецкий  язык, так что
им никакого труда не составляло общаться с притихшим Харлампо.
     Утром Харлампо отправили назад, дав ему в руки веревку,  к которой была
привязана  коза,  кстати, тоже  успокоившаяся  За  это  время она  не только
успокоилась,  но даже  отчасти  и отъелась, потому  что  пасти  ее тут  было
некому, и Гераго, держа ее на привязи, кормил ее чистой кукурузой.
     На всякий случай через некоторое время следом за ними поднялся наверх и
один из  чегемцев, который как раз смолол  свою кукурузу. То погоняя  своего
ослика,  то слегка  придерживая его, он,  по его  словам, издали  следил  за
пастухом и его  козой,  но ничего особенного  ни в поведении  пастуха,  ни в
поведении козы не заметил.
     Единственное, что, по его словам, можно было сказать, это то, что  коза
время от  времени озиралась  на Харлампо и, фыркнув,  шла  дальше, а  пастух
никакого внимания на нее не обращал.
     Кстати говоря, когда решили  отправить Харлампо вместе с козой, Гераго,
проявив  удивительную чуткость,  как  бы  даже не обязательную для  человека
столь  могучего сложения, не только догадался  снять  с  ободка на  шее козы
красную ленточку, но и самый колоколец намертво заткнул пучком травы,  чтобы
тот своим звучанием не будил в нем горьких воспоминании.
     В стаде старого  Хабуга было  пять  коз с колокольцами  на шее, и  дядя
Сандро, следуя мудрому примеру Гераго, на всякий случай заткнул  и остальным
козам язычки колоколец пучками травы.
     Ко всему  случившемуся,  в доме с  ужасом ждали приезда старого Хабуга,
которого все это время  не было дома, он отдыхал в горах на Кислых водах. На
восьмой  день после  побега Тали  (тетя Катя,  вопреки очевидности, все  еще
называла его  умыканием) старый Хабуг въехал во двор на своем муле. Домашние
так и не решились  сообщить ему  о случившемся, а узнал ли он  сам об  этом,
сейчас никто не догадывался.
     Скорбно поджав губы,  тетя Катя вышла ему  навстречу. Харлампо  как раз
перегонял через двор стадо коз со зловеще обеззвученными колокольцами.
     -- Это еще что? -- спросил Хабуг, кивнув на стадо.
     -- Попали  в дурную  историю, -- вздохнула тетя Катя,  в то же время не
решаясь сказать что-нибудь более определенное.
     -- А козы при чем? -- спросил старик.
     -- Наш бедняга-то того, -- слегка кивнула она назад в сторону Харлампо,
показывая,  что  присутствие  самого  пастуха   мешает  ей  говорить   более
определенно.
     Старый Хабуг  молча спешился,  кинул поводья невестке, и,  когда  стадо
устремилось  в  открытые  ворота,  он  стал   вылавливать  из   него  коз  с
колокольцами  на  шее,  освобождая  их  от  травяного  кляпа.  Нисколько  не
удивляясь  вновь зазвеневшему стаду, Харлампо прошел мимо старого  Хабуга за
своими козами.
     -- Ничего,  вытерпит... Не князь Шервашидзе,  --  сказал старый  Хабуг,
выпрямляясь, и выразительно взглянул на тетю Катю, из чего она сразу поняла,
что старик все знает.
     Так  и  не присев,  старый Хабуг  нагрузил своего  мула  двумя  мешками
грецкого  ореха и десятью  кругами копченого сыра, прихватил с собой метрику
внучки и табеля об ее успеваемости и отправился в Кенгурск. Старик знал, что
Советская  власть очень  не любит, когда  девочек до  совершеннолетия выдают
замуж, и  поэтому  надеялся отсудить  внучку  и,  если  повезет,  арестовать
соблазнителя.
     К вечеру он был у ворот  дома кенгурийского прокурора.  Прокурор  лично
вышел из дому и подошел к воротам.
     -- Что  тебя  привело?  -- спросил он, поздоровавшись и открыв  ворота.
Впуская  во двор  нагруженного  мула,  он пытался  по  форме  клади  угадать
содержание просьбы старого Хабуга.
     -- Это  правда,  -- спросил  старый  Хабуг, войдя с  мулом  во двор, но
останавливаясь  у  самых ворот, -- что  эти  не  любят, чтобы  девочки замуж
выскакивали, пока не войдут в тело?
     -- Ни секунды не сомневайся, -- отвечал прокурор и с жалостью посмотрел
на натруженного мула, взглядом стараясь облегчить его участь.
     --  Тогда помоги мне,  --  сказал Хабуг,  и  они  вместе  с  прокурором
разгрузили мула.
     Войдя к нему в дом, старый Хабуг показал свидетельство о рождении своей
внучки, выданное  чегемским сельсоветом, и табеля об успеваемости, на каждом
из которых  был начертан  афоризм  Лаврентия Берии:  "Героизм  и  отважность
школьника -- учиться  на  отлично". (Кстати, из  этого афоризма никак нельзя
понять, что думал всесильный министр о героизме и отважности школьниц. Через
множество  лет,  после  его  ареста,  выяснилось,  что  у  него  был  весьма
своеобразный взгляд  на  природу  героизма и отважности школьниц, во  всяком
случае, некоторых.)
     Табеля  об  успеваемости девочки не  очень заинтересовали прокурора, но
свидетельство  о рождении он долго рассматривал  и даже, приподняв, проверил
на свет.
     -- Считай, что девочка у тебя в кармане, -- сказал он, возвращая табеля
и прихлопывая метрику как стоящий документ, который он оставляет для борьбы.
     --  Приезжай, как  только я дам знать, -- сказал прокурор, выпроваживая
старого Хабуга.
     Хабуг сел на своего мула и в ту же ночь возвратился домой.
     Сама по  себе попытка отсудить внучку после всего,  что случилось, была
для тех времен необыкновенно смелой. Но Хабуг так любил свою внучку, что был
уверен,  что ее побег -- следствие ее доверчивости, доброты, то есть ошибка,
которую надо исправить,  так верил в необыкновенность  ее  достоинств (в чем
был прав), что  ни капли  не сомневался в  ее  счастливом  будущем, если  ее
удастся отсудить.  То, что она может быть счастлива  с  человеком, с которым
она бежала, вытеснялось,  вышвыривалось  из сознания самой  силой его любви,
его горькой обиды, что все это произошло слишком рано и без его ведома.
     Десять  дней подряд плакала тетя Катя  у кровати своей дочери, разложив
на  ней  ее вещи,  фотографии, пластинки с речами  товарища Сталина,  причем
разбитая  пластинка  тоже  лежала  возле  остальных,  как  бы   символизируя
катастрофу, вместе  с красными лоскутками кофточки  и  лентообразным  клоком
крепдешинового платья.
     В  поминальном  речитативе  тети  Кати  мотив  безвременно  оборванного
детства  занимал  главное  место. ("Еще не  высохли  косички  на  кукурузных
початках, которые ты заплетала. Еще не перестали сосать козлята,  которых ты
впервые  ткнула в  сосцы их  матери...  Ой,  да пусть высохнут  сосцы  твоей
матери, хоть  и  так  они ссохлись давно...  Ой, да еще не высохли чернила в
твоей чернильнице, еще хочет ручка твоя клювиком поцокать о дно чернильницы,
а ты ее бросила... Как ястреб цыпленочка,  растерзал тебя  злой лаз,  только
перышки до бедной матери долетели...")
     В  этом  месте  она обычно задумчиво брала в руки лоскутки ее последней
одежды и, подержав в руке,  перекладывала на другое место, как бы давая всей
этой  драматической  экспозиции,  не меняя основного  тона, несколько  новый
узор.
     На пятый день дядя  Сандро заметил, что в  поминальный речитатив стал с
некоторой блудливой настойчивостью вкрадываться  (видно,  сама  чувствовала,
что  переступает  границу,  но  гипноз творчества всасывал)  мотив  бедного,
безвременно осиротевшего вождя, который  от  чистого сердца  прислал ей свой
голос, а она его бросила, как бросила свою бедную мать.
     --  Оставь его,  ради бога! --  гремел дядя Сандро, заставая ее за этим
мотивом. -- Какой он тебе бедный! В Сибирь захотела?!
     Не  прерывая речитатива, услышав  голос мужа,  она  отходила  от  этого
мотива,  но,  как  понимал  дядя  Сандро,  продолжала  кружиться  в  опасной
близости.
     В ближайшие дни  поминальное песнопенье все больше и  больше насыщалось
прозаической мыслью,  что девочка,  почти  голая и  босая,  без смены белья,
оказалась на  чужбине. Этот  мотив настолько  отяжелил  ее песнопенье, что в
конце  концов мелодия  шлепнулась  на землю,  и  голос  тети  Кати, начав  с
риторического  вопроса: "Разве ты  отец?"  --  перешел  на  ежедневный  ритм
домашней пилы.
     Дядя Сандро был вполне готов, раз уж  так случилось, передать чемодан с
вещами своей дочке,  но он и в  самом  деле не знал, где  она. Были извещены
родственники во всех селах, чтобы в случае чего они  передали родителям, где
Тали. Но никто ничего не знал.
     И  только  через  месяц  стало известно,  где скрылся  Баграт  со своей
возлюбленной.  Он увез ее в  село  Члоу. Хотя Тали ни  разу за это время  не
выходила из дому,  куда  он ее привез,  ее  обнаружили  по  одному забавному
признаку.
     Сама-то она, конечно, из дому не выходила, но местная молодежь, как это
принято, захаживала к молодоженам. Вскоре на всех вечеринках села Члоу стали
раздаваться рыдающие звуки "Гибели  Челюскинцев", что не могло не  дойти  до
Чегема.
     Однажды ночью чемодан  с  вещами  был переправлен в село Члоу, а  через
неделю  молодые переехали к себе домой. Переправлял чемодан, ко