у, и Колчерукий с удовольствием следил за
ними, и кадык на его горле двигался так, словно он сам пил воду.
     -- Мустафа, --  сказал он  наконец,  обернувшись  к  другу, -- теперь я
признаю, что ты был лучшим лошадником, но ты знаешь, что и я любил лошадей и
кое-что в них понимал?
     -- А как же, кто  этого  не знает? --  великодушно воскликнул Мустафа и
оглядел всех, кто был на веранде.
     --  На  днях я умру,  -- продолжал Колчерукий, -- гроб мой будет стоять
там, где стоят пустые ведра. После  того  как  меня оплачут, я  прошу  тебя,
сделай одно...
     -- Что сделать? -- спросил Мустафа и, цыкнув на близких, потому что они
снова  пытались всплакнуть,  наклонился к  нему. Было похоже, что Колчерукий
передает ему свою последнюю волю.
     -- Я прошу  тебя  трижды перепрыгнуть  через  мой гроб.  Перед тем  как
закроют крышку, я хочу услышать над собой лошадиный дух. Ты это сделаешь?
     -- Сделаю, если наши обычаи не видят в том греха, -- обещал Мустафа.
     -- Думаю, не видят,  --  сказал Колчерукий, помедлив, и закрыл глаза --
то ли уснул, то ли впал в забытье. Мустафа встал и тихо спустился с веранды.
Он уехал, раздумывая над последней волей умирающего.
     Вечером  по этому поводу Мустафа собрал  старейшин села  и, угостив их,
рассказал  о просьбе  Колчерукого. Старейшины  посоветовались между  собой и
решили:
     -- Прыгай, если покойник так хочет, потому что ты лучший лошадник.
     -- Он сам это признал, -- вставил Мустафа.
     -- А греха в том нет, потому  что лошадь  мяса не ест -- у  нее  чистое
дыхание, -- заключили они.
     В  эту ночь Колчерукий  узнал о решении старейшин  и, говорят,  остался
доволен. А через два дня он умер.
     Снова послали горевестников по  соседним селам,  как когда-то во  время
войны. Некоторые весть о его смерти встретили с  недоверием, а  родственник,
что  приволок  когда-то телку,  даже  сказал, что, мол,  не  мешало  бы  его
проткнуть хотя бы наконечником посоха, чтобы убедиться, окончательно он умер
или опять морочит голову.
     -- Проткнуть не надо, -- терпеливо отвечал  горевестник, -- потому  что
через него будет прыгать лошадник Мустафа. Так покойник  захотел, когда  был
жив.
     -- Ну,  тогда можно  ехать,  -- успокоился родственник,  -- потому  что
живой Колчерукий не даст через себя прыгать.
     На  похороны,  говорят, собралось народу даже  больше, чем  в тот  раз,
когда  никто не  сомневался,  что  он  умер.  Многих  привлекла  возможность
посмотреть на эти скачки через гроб или похороны с препятствием. Все знали о
великом соперничестве друзей. Говорили, что Колчерукий хоть он и мертвый, но
дела так не оставит.
     Потом некоторые утверждали, что сами видели, как Мустафа тренировался у
себя  во дворе, прыгая на своей лошади через корыто, поставленное на стулья.
Но Мустафа  с яростью, достойной самого Колчерукого, отрицал, что  он прыгал
через  корыто, поставленное на  стулья. Он  говорил, что лошадь его свободно
перемахивает через ворота, так что Колчерукий его  не достал бы, даже если б
во время прыжка высунул свою знаменитую руку.
     И  вот  на  четвертый  день  после   смерти,   когда  все  окончательно
попрощались со своим родственником и односельчанином, Мустафа встал у гроба,
дожидаясь своего часа, скорбный и вместе с тем нетерпеливый.
     Дождавшись,  он произнес короткую речь,  полную траурного  величия.  Он
изложил героическую жизнь Шаабана Ларба, по прозвищу Колчерукий, от лошади к
лошади, вплоть до последней  воли.  Вкратце,  для сведения молодежи, как  он
сказал,  Мустафа  напомнил  подвиг  с  уводом  жеребца,  когда Колчерукий не
побоялся прыгать с обрыва,  мимоходом  дав знать, что, если б побоялся, было
бы еще хуже. Он сказал,  что  снова напоминает  об этом не для  того,  чтобы
упростить  подвиг  Колчерукого,  а  для  того,  чтобы  молодежь  лишний  раз
убедилась в преимуществе смелых решений.
     И тут, согласно желанию покойника, а  также  своему  желанию, он  вновь
громогласно обратился к присутствующим  старцам и снова  спросил, нет  ли  в
прыганье через гроб греха.
     -- Греха нет, -- ответили старцы, -- потому что лошадь мяса не ест -- у
нее чистое дыхание.
     После этого  Мустафа отошел к коновязи, отвязал свою лошадь, вскочил на
нее и, взмахнув камчой, ринулся сквозь коридор толпы к гробу.
     Пока он  отходил к  коновязи, с той стороны гроба  убрали все  лишнее и
отодвинули  людей,  чтобы  лошадь  на  них не наскочила.  Кто  то  предложил
прикрыть покойника плащ-палаткой, чтобы земля  из-под  копыт  не сыпалась на
него. Но  один  из старцев  сказал,  что  в  том тоже греха нет, потому  что
покойник и так будет лежать в земле.
     И вот, говорят, лошадь  Мустафы доскакала до гроба и вдруг остановилась
как  вкопанная  Мустафа вскрикнул и  огрел ее с обеих  сторон камчой. Лошадь
только крутила головой, скалилась, но прыгать никак не хотела.
     Тогда Мустафа повернул ее на  месте,  галопом  проскакал  назад,  слез,
почему-то проверил  подпруги и снова, как ястреб,  ринулся на гроб Но лошадь
остановилась, и, сколько ни хлестал ее Мустафа,  она так и не прыгнула, хотя
и вставала на дыбы.
     С  минуту  в напряженной  тишине раздавалось  только  щелканье камчи  и
усердное сопенье Мустафы.
     И тут, говорят, кто-то из стариков промолвил:
     -- Сдается мне, что лошадь через покойника не прыгает.
     --  Ну  да, -- вспомнил  другой старец,  -- подобно  тому, как  хорошая
собака не укусит хозяина, хорошая лошадь через покойника не прыгнет.
     --  Слезай,  Мустафа, --  крикнул кто-то из  колхозников, -- Колчерукий
доказал тебе, что он лучше знает лошадей.
     Тут, говорят, Мустафа повернул свою  лошадь и, расталкивая толпу, молча
выехал  со двора.  И  тогда среди провожающих раздался  такой  взрыв хохота,
который не то что на похоронах, на свадьбе не услышишь.
     Хохот  был  такой, что секретарь  сельсовета, услышав его в сельсовете,
говорят, выронил печать и воскликнул:
     -- Клянусь честью, если Колчерукий  в  последний  момент не выскочил из
гроба!
     Весело  хоронили  Колчерукого. Его загробная  шутка  на  следующий день
стала достоянием чуть ли не всей Абхазии. Вечером  Мустафу все  же уговорили
прийти на поминальный ужин, потому что хотя прыгать через покойника не грех,
но таить на покойника обиду все же считается грехом.
     Когда умирает старый человек, в наших краях поминки проходят оживленно.
Люди пьют  вино  и  рассказывают  друг  другу  веселые  истории.  Обычай  не
разрешает  только напиваться до непристойности и петь песни. Хотя  по ошибке
кто-нибудь иногда и  затянет застольную, но его останавливают, и он смущенно
замолкает.
     Когда умирает старый  человек,  мне  кажется, вполне  уместны и веселые
поминки, и пышный обряд. Человек завершил свой человеческий путь, и, если он
умер в старости, дожив, как у  нас говорят,  до своего срока,  значит, живым
можно праздновать победу человека над судьбой.
     А  пышный обряд, если его не доводить  до  глупости,  тоже возник не на
пустом месте. Он  говорит:  свершилось нечто громадное --  умер  человек, и,
если  он был хорошим человеком, это  отметят  и  запомнят многие.  И кто  же
достоин  человеческой памяти, если не Колчерукий,  который всю жизнь украшал
землю весельем и трудом, а в последние десять лет, можно сказать, добрался и
до  своей  могилы и ее  заставил плодоносить,  собирая с  нее, как  говорят,
неплохой урожай персиков.
     Согласитесь, что далеко  не всякому удается собрать  урожай  персиков с
собственной могилы, хотя многие и  пытаются, но  для этого  им не хватает ни
широты, ни отваги Колчерукого.
     И да  будет пухом ему земля, что, вероятно,  вполне возможна, учитывая,
что  место ему  выбрали  хорошее, сухое,  о чем он сам любил  поговорить при
жизни.

--------
        Глава 18. Бригадир Кязым

     В  течение войны и двух  послевоенных лет в Чегеме  трижды  исчезала из
колхозного сейфа большая сумма денег. И так как ключ от сейфа каждый раз был
только у бухгалтера и бухгалтер никак не мог объяснить,  куда делись деньги,
его сажали.
     Неделю назад был взят под стражу  третий бухгалтер, когда обнаружилось,
что  из сейфа исчезло сто тысяч рублей. Бухгалтера  отправили в кенгурийскую
тюрьму,  а  председатель колхоза Аслан  Айба  пришел в Большой  Дом  просить
помощи у Кязыма.
     Кязым  по праву считался одним из самых умных людей Чегема.  К тому  же
всем было известно,  что  он  раскрыл несколько  преступлений, совершенных в
Чегеме  и   окрестных  селах,  преступлений,  которые  не   могла   раскрыть
кенгурийская милиция.
     В простой крестьянской жизни всякий дар человека, если смысл этого дара
ясен и нагляден, признается окружающими спокойно и безоговорочно.  Тогда как
в  интеллигентной среде,  где наглядность того  или иного  дара как бы менее
очевидна, то есть она чаще всего  выражается в  словах и подтверждается  или
опровергается  словами же, оценки людей гораздо более запутанны и авторитеты
гораздо чаще ложны.
     Например, хороший  поэт как будто бы не менее самоочевиден, чем хороший
хозяин, но  оспорить ценность стихов хорошего поэта легче, чем оспорить  дар
хорошего  крестьянина, состояние  поля или  скотины  которого  слишком  явно
говорит за себя.
     К тому  же крестьянин, который  хозяйствует хуже своего соседа, если бы
стал утверждать, что на самом деле он хозяйствует лучше, выглядел бы вдвойне
глупо. Продолжая получать урожай со своего поля меньший, чем у соседа, он бы
еще потерял уважение односельчан.
     А между тем в интеллектуальной  среде дурная мысль, утверждая, что  она
богаче благородной мысли, может  по многим причинам  временно  затмить  ее и
может  собрать  больший урожай признания.  Поэтому  в  интеллигентной  среде
соблазн лицемерия сильней и больше возможностей для саморазвращения души.
     Но именно поэтому  лучшая часть интеллигенции нравственно мощней лучшей
части крестьянства, потому что душа ее постоянно закаляется в борьбе с ложью
и демагогией.
     И именно по этой же причине большая часть крестьянства нравственно выше
большей   части  интеллигенции,  потому  что  большая  часть   интеллигенции
самоутверждается   за   счет   постоянного  подвирания,   а  большей   части
крестьянства, в сущности, незачем подвирать.
     Вот почему  молодой  председатель  колхоза  Аслан  Айба,  не  испытывая
никакого  стеснения,  приехал  сегодня  в  Большой  Дом   просить  помощи  у
неграмотного бригадира Кязыма.
     Сейчас они оба сидели на  скамье  у кухонного очага и разговаривали  об
этом деле. Кязым сидел, положив ногу на ногу и обхватив руками колено, глядя
на огонь, слушал председателя.
     --  Ну, этих двоих взяли  до  меня, -- говорил председатель, пошлепывая
камчой по полу, -- и я поверил, что  они проворовались... Но я никак не могу
поверить, что мой бухгалтер, бедняга Чичико, забрал из кассы такие деньги. И
на  что  он  мог  надеяться?  Может,  дал  кому-нибудь  из  своих  городских
родственников, есть у него  там торгаш  один, а тот не успел вернуть? Голова
лопается, а понять не могу.
     --  Все  эти  три  воровства  сделаны  одной рукой,  --  сказал  Кязым,
продолжая  глядеть в огонь... -- А так как третий  раз украли деньги,  когда
двое  бухгалтеров  уже  сидели,  правильно   будет   думать,  что  эта  рука
принадлежит совсем другому человеку.
     -- Но кому же, -- пожал плечами председатель и хлопнул камчой  по полу,
-- ключ всегда был только у бухгалтера. Умоляю, подумай об этом как следует.
     -- Я  подумаю,  -- сказал  Кязым,  скручивая цигарку.  Скрутив  ее,  он
наклонился  к огню,  озарившему его красивую,  коротко остриженную  голову с
впалыми щеками и  с маленькими, глубоко  посаженными  глазами. Он  приподнял
головешку, щурясь от дыма, прикурил и бросил ее обратно в очаг.
     Через  несколько  минут   они   вышли   из  кухни,   и  Кязым   отвязал
председательского  каракового  жеребца,   привязанного  к  перилам  кухонной
веранды, и, придерживая  нетерпеливого коня,  помог  председателю  сесть  на
пего.
     Был жаркий летний день, но небо покрывали разорванные, куда-то плывущие
облака,  и солнце  то  появлялось, то  исчезало.  И если  с  чегемских высот
глядеть  па  окружающие  холмы  и  долины,  они  были в тенистых и солнечных
пятнах, как шкура неведомого животного.
     Кязым  провожал председателя к верхним воротам  двора,  мягко ступая по
зеленой  траве  чувяками из сыромятной кожи.  Он шел  своей легкой,  как  бы
ленивой походкой, однако свободно поспевающей за пританцовывающим жеребцом.
     Сейчас  они  говорили о  новом табачном  сарае, который Кязым  вместе с
помогавшим ему Кунтой покрывал дранью. Он обещал  председателю  через неделю
закончить работу.
     Кязым распахнул  ворота, и жеребец, выйдя  на  верхнечегемскую  дорогу,
защелкал по камням нетерпеливыми копытами.
     -- Прошу  как брата, подумай  как  следует! -- крикнул  председатель  и
огрел  камчой внезапно  вспыхнувшего и залоснившегося червонными подпалинами
жеребца -- солнце глянуло из-за облаков.
     -- Ладно,  --  сказал  Кязым,  невольно  любуясь сильным,  уносящим  за
поворот дороги щелканье копыт жеребцом.
     Щелканье это,  грустной  сладостью отдавшееся  в  душе Кязыма,  наконец
смолкло, и он перевел взгляд на ульи, стоявшие  от него налево вдоль плетня.
Руки его с  большими  разработанными кистями  были по  привычке  засунуты за
оттянутый  ремешок тонкого  кавказского  пояса,  что  невольно  подчеркивало
особенность его фигуры с необычайно впалым животом и выпуклой грудью.
     Со  двора  раздавался почти несмолкающий смех  и  визг детей.  Это  его
младшая  дочка  Зиночка  со  своей ровесницей  рослой Катушой, дочкой  Маши,
катали на овечьей шкуре его четырехлетнего сына.
     На  неровностях зеленого двора девочки пытались выдернуть из-под малыша
шкуру, на  которой  он  восседал, вцепившись  крепкими  ручонками  за клочья
свалявшейся шерсти. Большая черная дворняга тоже принимала участие в игре и,
полаивая,  трусила  за  шкурой.  Когда  малыш  шлепался  со  шкуры,  девочки
продолжали  бежать, делая вид, что не  заметили потери.  Но тут их  догоняла
собака  и, вцепившись  в шкуру, шутливо рыча, пыталась их остановить,  чтобы
они подобрали малыша.
     --  Упал! -- раздраженным голосом кричал им вслед маленький Гулик,  как
если бы  речь  шла не о  нем,  а  о  каком-то  постороннем предмете.  Именно
постоянство этой интонации и  поза  малыша смешили девочек, и они, заливаясь
хохотом, как бы спохватывались,  что  шкура опустела.  А  малыш, каждый  раз
почему-то не  меняя позы,  в которой он очутился, слетев со  шкуры,  сердито
смотрел им вслед,  как бы  говоря:  "Вот  дуры-то,  никак не научатся катать
меня!"
     Кязым, не вынимая цигарки изо рта, стоял возле ульев, вслушиваясь не то
в  дружный гул пчел,  влетающих и вылетающих  из летков или ползающих вокруг
них, не то  вслушиваясь  в далекую песню  женщин, нижущих  табак  в табачном
сарае,  не то  в брызжущие радостью голоса детей,  волочащих по двору овечью
шкуру.
     На  самом  деле  он  слушал все  это и  одновременно думал  о том,  что
случилось с колхозным сейфом. Он чувствовал, что этот мотор уже включился, и
то, что  он слышит  и  видит  вокруг, уже не мешает,  а,  наоборот, помогает
спокойно думать.
     Продолжая думать о своем, он подошел к крайнему улью,  выплюнул окурок,
нагнулся и  плавно, чтобы не раздражать пчел, обхватив двумя  руками колоду,
приподнял ее. По  тяжести  колоды он  почувствовал,  что  в  ней  накопилось
достаточно меду.  Обычно он  так определял, пора качать мед  или нет.  После
долгой, дождливой погоды он так же  определял, есть  ли  мед  в улье,  делая
скидку на отяжелевшую от дождя колоду.
     Сейчас  он решил  вскрыть  ульи.  Возвращаясь на  кухню,  он  мимоходом
залюбовался озаренными солнцем лицами босоногих  девочек, волочащих шкуру, и
своим малышом,  важно восседающим  на  ней. Увидев,  что Кязым  на мгновенье
остановился и смотрит на них, собака, бежавшая за шкурой, тоже остановилась,
словно спрашивая у хозяина: "Не выглядит ли это постыдным,  что я, взрослая,
умная собака, забавляюсь с детьми?"
     Но   тут  Кязым  перевел  взгляд  на  свою  рыжую  корову,  стоявшую  у
противоположной  стороны  двора, уныло  опустив  голову  со струйкой  слюны,
стекающей изо  рта.  Рыжуха  уже целую  неделю не  паслась, она  только пила
мучной  отвар, который готовила ей  жена  Кязыма.  Она не подпускала  к себе
теленка, потому что у нее под выменем образовалась огромная опухоль и, чтобы
насильно выдоить корову, кому-нибудь приходилось придерживать ее за рога.
     Пока  он глядел на нее,  солнце  зашло за  облако,  и  сразу  потускнел
зеленый двор и  брызжущие  весельем голоса детей как  бы  отдалились.  Кязым
вспомнил, что сегодня к вечеру он просил подойти четверых соседских парней и
он вместе с ними собирался свалить корову и вскрыть опухоль.
     На том  конце двора хлопнула  калитка. Это  жена его  Нуца  поднялась с
родника с медным кувшином  на плече. Чуть наклоненная вперед, тонкая, худая,
она мерными и сильными шагами пересекала двор. Он вошел в кухню вслед за ней
и, когда она,  охнув, опустила кувшин с плеча и  поставила его возле дверей,
взял  со стола кружку и,  наклонив мокрый, ледяной кувшин, налил себе воды и
медленно выпил.
     -- Когда  ж ты  возьмешься  за Рыжуху, -- сказала жена, тяжело переводя
дыхание, -- жалко животную, да и я с ней замучилась.
     -- Сегодня вечером, --  ответил он и  прошел  в кладовку.  Там он  снял
висевший на стене таз,  вложил в него охапку специально засушенного конского
помета, лежавшего в деревянном  корыте,  вышел  на кухню,  достал  из  очага
пылающую жаром  головешку и  сунул  ее в таз.  Помет сразу же задымил  едким
пахучим  дымом. Он  достал с очажного карниза кривой  обоюдоострый  нож  для
срезания сот, жена подала  ему большое ведро, и он, взяв  его в одну руку, а
другой придерживая свой дымарь, вышел из кухни.
     -- Ох и закусают тебя когда-нибудь пчелы, -- сказала ему вслед жена, но
он ей ничего не ответил. Он всегда вскрывал ульи без сетки и рукавиц.
     --  Пепе  мед будет доставать! -- закричала  Зиночка  и вместе со своей
двоюродной сестричкой, бросив шкуру, побежала за ним. Так почему-то называли
его дети. Малыш Гулик тоже, стараясь не отстать, однако и не выпуская шкуру,
ковылял за ними. И только  собака осталась на месте и теперь сидела,  слегка
склонив  свою большую  голову, по  опыту  зная,  что хозяин не  любит, чтобы
подходили к нему, когда он вскрывает ульи.
     Кязым обернулся и строго посмотрел на  детей, показывая,  чтобы  они не
шли за ним. Дети остановились. Малыш тоже стал, все еще придерживая шкуру.
     Кязым снова  стал подыматься  к  ульям  и  снова услышал за собой шорох
волочащейся шкуры. Он обернулся и  снова молча  и строго посмотрел  на детей
сквозь клубы дыма,  подымающегося из таза. Малыш,  все еще  сжимающий в руке
край шкуры,  теперь был впереди. Он меньше других чувствовал  силу отцовской
строгости  и  потому  теперь  оказался  впереди.  Но  на  этот  раз  девочки
прониклись  сознанием  власти  обычаев,  не  разрешающих  ни  подходить,  ни
разговаривать вблизи  человека,  вскрывающего  ульи. Зиночка  взяла  за руку
малыша и, шепотом уговаривая его, повернула назад.
     Тихими, плавными шагами Кязым подошел к крайнему улью. Осторожно, чтобы
не  звякать, поставил ведро, опустил таз и положил рядом нож. Таз все гуще и
гуще  продолжал дымить едким дымом лошадиного  помета. Он любил  этот запах,
как и все, что связано с лошадью. Да, как все, что  связано с лошадью, но об
этом лучше было не думать.
     Он  наклонился над  ульем, крепко ухватился обеими  руками за  середину
верхней части  раздвоенной колоды, приподнял  ее  и, перевернув, поставил на
землю. Из колоды  пахнуло сильным запахом  свежего меда.  Пчелы взволнованно
загудели  вокруг  него. Он так переставил таз, чтобы движением дыма подальше
оттеснить пчел. Таз дымил