я  что,  тоже  забодал  Широколобый?  --  удивился  председатель
появлению  Кязыма. Он  уже  знал, что несчастный  случай произошел возле его
дома.
     -- Его лошадь привел, -- кивнул  Кязым, насмешливо улыбаясь,  -- бросил
ее в моем кукурузнике, а сам прибежал сюда.
     --  Проклятый  буйвол,  --  отвечал пострадавший, -- я  про  нее  забыл
сгоряча.
     Оказывается,  Кязым  пришел   домой,  как  только   его   покинул  враг
Широколобого. Узнав от домашних о том, что здесь произошло, он привел лошадь
к себе во двор, переседлал ее и приехал на ней в правление колхоза.
     --  Как  это  он  взбесился,  --  спросил  Кязым,  узнав,  куда  клонит
пострадавший, -- ты же сам говорил, что сломал палку о его спину?
     -- Так  это  когда  было! -- отвечал  тот.  -- Слава богу, четыре  года
прошло!
     -- Буйвол обиду помнит всю жизнь, -- сказал Кязым,  -- неужели ты этого
не знал? Ты ведь сам держал буйволов?
     --  Так что же  мне  теперь порушить  хозяйство и  покинуть  Чегем?  --
спросил хозяин буйволицы, показывая на свою неподвижную руку.
     -- Нет, -- сказал Кязым, --  он помнит обиду, пока не отомстит. Считай,
что ты легко отделался.
     Было  решено, что если Широколобый еще раз  нападет  на человека, сдать
его на бойню в счет мясопоставок. Так в первый раз Кязым спас его от смерти,
о чем Широколобый, конечно, не ведал.
     ...Время от времени удивляясь не столько вони шоссейной дороги, сколько
длине этой вони, Широколобый лежал в кузове мчащейся  машины. В  Чегеме и во
многих местах Широколобый не раз встречался  с вонью. Но там вонь никогда не
бывала  такой  длинной.  Сонливый  Крепыш, просыпаясь  и начиная  двигаться,
порядочно вонял.  Но  это  была  короткая вонь.  Прошел и не  слышно.  Когда
Сонливый Крепыш спал, он почти не издавал вони. Особенно после дождя. Воняла
кузня, но это была короткая вонь. Вонял табачный сарай, когда  сушили табак.
Ну и свиньи, конечно, воняли. Свинья -- это маленькая ходячая вонь. Но и она
-- прошла и не слышно.
     Но чтобы в мире была такая длинная вонь, когда едешь,  едешь по ней,  а
она не кончается,  такого он не знал. А что, если он попал на такую землю, у
которой вонять --  такое же природное свойство,  как у травы пахнуть травой?
Нет, нет, подумал он, мы  приедем  в деревню, и  там все  будет, как раньше,
земля  будет  пахнуть землей,  а трава  травой. Однако  здорово расплодились
Сонливые Крепыши, если его так долго везут в деревню, где их еще нет.
     И вдруг Широколобый замер от предчувствия  невозможного счастья. А что,
если его первая любовь,  его коричневая буйволица жива  и  обитает  именно в
этой деревне? Конечно, она  уже не  та двухлетняя  буйволица, так ведь и  он
порядочно постарел.  Но  ведь он  теперь столько  знает о жизни, о  людях, о
буйволицах. Он будет так ею дорожить. Ведь он теперь знает, как никто, какая
это редкость среди буйволиц -- верная душа,  настоящая подруга.  И у них еще
будет  буйволенок,  ведь  они еще  не  очень старые буйволы. Ах, если  б она
оказалась там, но лучше не пытать судьбу, не думать об этом.
     Подумав   о  новой   деревне,  где  ему  придется  пахать,  Широколобый
почувствовал, что  он сильно  соскучился  по этому  занятию.  Когда Сонливый
Крепыш  затарахтел  по  чегемским полям,  он  сказал себе:  ладно,  если  вы
думаете, что я от этого умру, вы ошибаетесь. И он, конечно,  не  умер. Но он
любил пахать. Из трех дел,  которые он  делал для людей  -- пахать, волочить
бревна, перевозить грузы на арбе, по-настоящему он любил только пахать.
     Выволакивать бревна  из  лесу  иногда  любил,  а  иногда нет.  И  любил
выволакивать  именно  тогда,  когда бревна не  поддавались  от сопротивления
рыхлой земли  или  от слишком крутого  подъема,  когда приходилось передними
ногами становиться  на колени  и  доволакивать  бревна до плоского места. Он
любил это дело, когда его подымал азарт, когда он сам удивлялся нешуточности
своих сил и но возгласам людей чувствовал, что и они изумлены. А  ходить под
арбой он никогда не любил. Это была тупая, однообразная работа.
     Но пахать!  Это ровное  и  легкое выворачивание жирной  земли,  оно так
сладило  душу, потому что ему,  буйволу, передавалось  состояние  пахаря.  А
человек, идущий  за  плугом,  всегда чувствовал,  что он делает  правильное,
главное  дело  жизни. Он отворачивал пласт  земли, как отворачивают  одеяло,
чтобы положить под него малютку зерно.
     Широколобый чувствовал, что пахарь, выворачивая землю пласт за пластом,
ласкает и ласкает  ее острием лемеха,  готовит ее  к  приятию  семени и  сам
причастен к великой тайне ее будущей беременности. И как бы он ни покрикивал
на поворотах,  как  бы  ни уставал  после этой  работы, он уносил с поля эту
великую тайну, когда он распахивал ее лоно и крепко вминался босыми ногами в
ее  сырое,  плодоносное  тело.  И  Широколобый  чувствовал  себя  счастливым
соучастником этой тайны.
     С тех пор как начали пахать  на Сонливом Тупице, с пашущим, как заметил
Широколобый,  ничего  такого не  происходит.  Пашущий всегда  соскакивает  с
трактора крикливым, бесплодно измотанным. И Широколобый знал, что по законам
самой природы грешно и вредно  оплодотворять землю, не  притрагиваясь к ней.
Земля должна чувствовать и помнить ноги того, от  которого она забеременеет.
И  хороший чегемский крестьянин всегда пахал  босым. Широколобый был уверен,
что  это искусственное  осеменение  земли, когда во  время  зачатия пахарь и
земля  не соприкасаются, не кончится  добром. Земля-то молчала,  но  попусту
взвинченный,  воспаленный тракторист что-то  чувствовал  и,  даже на  взгляд
Широколобого,  слишком  грубо  обращался с Сонливым  Крепышом, срывал на нем
свою смутную злобу. Но ведь сам по себе Сонливый Крепыш ни в чем не виноват,
он  был  ошибочно  приручен  какими-то  заблуждающимися  людьми.  Так  думал
Широколобый.
     Сейчас он вспомнил, как  первый раз в жизни опахивал кукурузу. До этого
чегемцы кукурузу мотыжили, как мотыжили табак и все, что растет на огородах.
     Бригадир  Кязым первым  в  Чегеме  догадался,  что  кукурузу  можно  не
мотыжить, а опахивать, только  надо сеять ее  рядами. Чегемцы не верили, они
просто  смеялись  над  тем, что можно буйвола  или быка заставить  опахивать
рослую кукурузу, а животные не будут ее трогать.
     Когда  Кязым  впряг в  плуг Широколобого  и  ввел  его  в поле, десяток
чегемцев с  шутками и  прибаутками,  примостившись у плетня,  смотрели,  что
будет. Широколобому самому  было смешно. Как это  можно пройти  мимо рослой,
нежной, вкусной кукурузы и не откусить ее стебель? И что же? Кязым был прав.
     Оказывается, как-то неловко опахивать кукурузу и одновременно  объедать
то, что опахиваешь. Вот и получается, что идешь между рядами зеленых стеблей
и некоторые из них так соблазнительно мажутся о твое тело, а ты идешь себе и
только опахиваешь их  корни. Потому что неудобно. Чтобы схватить  кукурузный
стебель, хоть  на  мгновение надо  остановиться,  но останавливаться нельзя,
потому что ты пашешь, да и человек рядом.
     С тех  пор,  как  заметил Широколобый, многие  кукурузные  поля  Чегема
перестали мотыжить и начали сеять кукурузу не вразброс, как раньше, а рядами
и  опахивали  ее  буйволами  и  быками.  Правда,  туповатые  быки не  всегда
чувствовали  всю  сложность  своего  неудобного положения  и  порой на  ходу
хватали кукурузные стебли. За это им рты подвязывали веревками, что довольно
позорно, если разобраться.
     Смолоду  Широколобый, что  скрывать, любил  поозорничать на  кукурузных
полях. При его силе,  конечно, никакая ограда не могла его  удержать. Но так
вкусно   бывало  похрустеть   сахаристыми  стеблями  кукурузы,  что   как-то
забывалась  предстоящая палка. Плохо было то,  что другие  животные -- ослы,
коровы, козы -- тоже устремлялись за  ним в пролом и начинали есть кукурузу.
Прогнать их бывало как-то неудобно, потому что и сам ведь незаконно вломился
в поле.
     В конце концов ему приделали к голове омерзительную деревяшку, чтобы он
ничего не мог видеть, кроме травы под ногами. Мир померк. Теперь он не видел
не только кукурузное поле, но и неба, и луга, и деревьев, и запруды. Дня три
Широколобый терпел, а потом разъярился и стал биться головой о землю и бился
до  тех пор,  пока не  расколошматил деревяшку. И он снова  увидел огромный,
прекрасный,  многоцветный  мир. И  больше он никогда не  проламывал оград, и
больше ему на лоб не нацепляли этой мерзкой деревяшки, этой тюрьмы для глаз.
     ...Машина  остановилась  перед  закусочной,  и  шофер с Бардушей  зашли
перекусить. Когда машина остановилась, вонь от неожиданности ушла вперед, но
через мгновенье  вернулась  и улеглась рядом  с  машиной, как верная свинья.
Широколобый все  так же  старался выцеживать из воздуха запах моря. Оно было
где-то недалеко и пробивалось сквозь вонь как надежда.
     Сейчас Широколобый вспомнил историю своей  третьей  любви. Неожиданно в
чегемском стаде  появилась  новая  буйволица. И  она  сразу  же  понравилась
Широколобому и еще одному буйволу. Широколобый уважал этого буйвола  за силу
и храбрость.
     В ту весеннюю  ночь,  когда  стая обнаглевших от голода волков пыталась
зарезать  буйволенка и  все  буйволы  стали  кругом,  охраняя буйволят, этот
буйвол  сражался  рядом  с  Широколобым.  И он мужественно отражал нападения
волков, хотя ему  не  удалось  ни  одного из них убить. Просто он  не владел
искусством подсечки. Он старался волка прямо проткнуть своими рогами, но тот
всегда в таких случаях успевал отпрянуть. >ое дело -- подсек и подбросил, на
лету рвя ему внутренности!
     Да, он уважал этого буйвола  за  силу и за храбрость,  и временами  ему
хотелось  схватиться  с ним просто так, чтобы узнать, кто сильней. Но повода
не было. И они, как самые сильные, уважали друг друга.
     И тут  появилась эта  буйволица.  Широколобый  заметил, что она  и  ему
понравилась. Но когда Широколобый подошел к  ней и положил ей на шею голову,
а потом  стал пастись рядом  с ней, тот признал их парой и  не стал больше к
ней  подходить.  И  так  длилось три недели, и  Широколобый  думал, что  все
решено.
     В тот  день его отправили  в лес таскать бревна,  и он,  проработав  до
полудня, пришел  на выгон и увидел, что буйволов нет, и, конечно, догадался,
что все они отдыхают на запруде. Он пришел туда и увидел такую картину.
     Рядом с его буйволицей лежал этот буйвол и как ни в чем не бывало жевал
жвачку, равнодушно  поглядывая на берег, где  стоял  Широколобый. Они лежали
так тесно,  что хвост этого буйвола, время от времени высовываясь из  воды и
шлепая  свою  спину, на ходу как  бы  случайно  притрагивался  к  спине  его
буйволицы.  Это видеть  было  неприятно, но  еще терпимо.  И вдруг черепаха,
сидевшая на  спине его  буйволицы, сползла  с  нее и влезла на  спину  этого
буйвола. Широколобый в порыве ревности, чему способствовала его уверенность,
что мысли можно передавать на расстоянии,  решил, что его буйволица подарила
черепаху этому буйволу.
     Горестно  взревев  про  себя:  "Мне  черепах  никто  не  дарил!"  -- он
решительно фыркнул,  бросился в  запруду и выгнал всех буйволов на луг. Этот
буйвол понял, что предстоит битва, и был к ней готов. Широколобый это  знал.
У противника было даже  некоторое преимущество, все-таки Широколобый с  утра
работал,  пока  тот  прохлаждался  в запруде  рядом  с  его буйволицей.  Они
разошлись и побежали друг на друга. Как выстрел щелкнули столкнувшиеся рога.
Запахло костяным дымом.
     Упершись друг в друга  рогами,  они  стояли, покачиваясь,  сдвигаясь  с
места, чтобы найти лучшую опору  для толчка, но никто ничего не мог сделать.
Рога так натерлись, что черепу было горячо у основания рогов.
     Не сумев  перебороть  друг  друга  с первого  столкновения,  они  снова
разошлись. И Широколобый уже остановился, чтобы бежать на противника, но тот
еще отходил, удлиняя разгон. Тогда Широколобый решил, что это несправедливо,
и  сам удлинил  свой  разгон. Противник,  на этот раз  остановившийся раньше
Широколобого и увидев,  что тот  продолжает  удлинять разгон,  сам  еще  раз
отошел. И теперь они стояли метрах  в пятидесяти друг  от друга, высматривая
друг  друга,  нацеливаясь  и  выжидая.  Широколобый  ринулся,  и  противник,
дрогнув,  поспешил   навстречу,  боясь,  что  Широколобый  пробежит  большее
расстояние и от этого наберет большую скорость.
     И рога в наклоне щелкнули  друг о друга как выстрел, и сразу же запахло
костяным дымом.  Уткнувшись друг  в  друга,  они давили  с такой неимоверной
силой, что  передние  копыта  Широколобого и его противника  по бабки ушли в
травянистую  землю.  И они надолго так замерли,  едва-едва двигая рогами,  и
опять запахло костяным дымом, и жар рогов у основания горячил лоб.
     Задача  состояла  в  том,  чтобы  силой  давления  рогов  свернуть  шею
противнику и тогда от боли он вынужден будет  сам повернуться вслед за шеей,
и тогда остается только гнать и  гнать побежденного противника. Но и на этот
раз  ничего не  вышло. И они снова далеко разошлись и,  тяжело дыша,  издали
поглядывали друг на  друга, стараясь не прозевать мгновенье, когда противник
ринется.
     И  тут Широколобому  пришла  в голову  боевая хитрость. Надо дождаться,
чтобы первым  на него  побежал противник, а  потом  чуть-чуть, незаметно для
глаз свернув свое направление,  всю  силу  удара  сосредоточить  не на обоих
рогах противника,  а  на его левом роге.  И тогда, может  быть,  его шея  не
выдержит, и он вслед за ней повернет свое огромное туловище.
     Противник ринулся. Широколобый  чуть выждал, мысленно поймал основанием
своего правого рога середину левого  рога противника и  с  горестной яростью
припомнив про себя: "Мне черепах никто не дарил!!!" -- бросился навстречу.
     И  они снова  столкнулись. Но  на  этот  раз раздалось не  щелканье,  а
короткий сухой треск. Левый рог противника обломился и рухнул на  землю! Это
было так  неожиданно,  что тот растерялся и  побежал. Широколобый, чувствуя,
что случилось  ужасное, неправильное, непоправимое, все-таки сгоряча побежал
за  ним  и  несколько раз  боднул его  на  ходу,  пока  тот  не  вломился  в
заколюченный лес.
     Конечно,   Широколобый  хотел  победить   и  своей   победой   осрамить
противника. Но не  до такой  степени. Он даже не знал, что  у  буйвола может
сломаться рог. Он  много  раз  встречал однорогих  коров,  иногда быков,  но
Однорогих буйволов никогда. Это  было ужасно. Он не хотел так унизить своего
противника. Как же ему теперь жить с одним рогом? Это все равно, что усатому
чегемцу  жить с одним усом. Широколобый  давно заметил,  что если уж чегемец
носит усы, то они всегда парные, как рога.
     В довершение  несчастья по  выгону  прошел пастух с  козами  и собакой.
Собака,  почуяв рог,  подбежала к  нему без всякого почтения, как будто  это
было дохлая ворона.  Ухватившись зубами за обломанный край, она его зачем-то
поволокла за собой, хотя ясно,  что буйволиный рог  не  только собака,  даже
медведь не сумеет разгрызть. Конечно, можно было погнаться за ней и отнять у
нее рог, но собака такая мелкая -- унизительно гнаться за ней. Ужас! Ужас!
     А  возлюбленная буйволица, подняв голову, смотрела на него, ожидая, что
он подойдет к  ней. Очень неуместно. И он не подходил. И она начала пастись,
время  от времени удивленно подымая голову и как бы спрашивая: "Почему ты не
подходишь? Разве ты не победил?"
     Ее  тупость  раздражала Широколобого,  и  он к  ней в тот день так и не
подошел.  Он к  ней  не  подошел и  на следующий день,  хотя она  много  раз
подымала голову и  смотрела  в его  сторону. Эта дура никак не могла понять,
что ему жалко своего вчерашнего противника, который теперь скорбно пасется в
стороне и из головы его торчит безобразный обломок.
     Так кончилась  любовь Широколобого. Он к этой буйволице  больше никогда
не  подходил и никогда рядом с ней не ложился в запруде. Пострадавший буйвол
тоже  к ней никогда не  подходил.  А  когда пришло время  осеннего гона, она
досталась низкорослому замухрышке, которого  издали  можно  было принять  за
черного быка и притом не очень крупного.
     ...Шофер  и  пастух  Бардуша  вышли  из  закусочной.  Бардуша, став  на
подножку, дотянулся до Широколобого и погладил его по шее.
     --  Ну что,  Широколобый? -- сказал  он.  И Широколобый  по дыханию его
понял, что он выпил, а по голосу его понял, что он жалеет его.
     -- Давай, давай, -- заторопился шофер.
     --  Такого  буйвола,  -- сказал  Бардуша,  усаживаясь  рядом  с  ним  и
захлопывая дверцу, -- я на этом свете больше не увижу!
     Грузовик двинулся дальше. Вонь, от неожиданности на мгновенье отстав от
него, быстро догнала и распласталась рядом в  воздухе. Но и море было где-то
близко, и запах свободы иногда доходил до ноздрей Широколобого.
     Сейчас он  вспомнил далекий день на  альпийских  лугах.  Тогда стадо из
буйволов и  коров  вышло  на чудесный склон с  разновкусицей жирных и сочных
трав.  И  они поедали  и поедали  эту траву,  постепенно  подымаясь, и трава
делалась все  лучше и  лучше. Рядом с  ним паслась  буйволица с уже довольно
рослым буйволенком.
     Теперь Широколобый не любил  ни одной из буйволиц  в чегемском стаде, а
когда приходило время  гона,  он, как и  остальные буйволы,  делал  то,  что
положено природой, и тут же забывал буйволицу, с которой свел его случай.
     С тех  пор как он разлюбил, буйволицы  стали похожи друг на друга,  как
люди. А  когда  он любил,  он  не только всех  буйволиц, но и всех остальных
животных, даже если они  были одной масти, хорошо отличал.  Любовь промывала
глаза. А  сейчас, поглядывая  на  буйволицу с буйволенком, не отстававших от
него, он никак не  мог припомнить, был  он именно с этой буйволицей во время
осеннего  гона  или с какой другой?  Все-таки  два  года  прошло с  тех пор.
Странно.
     И, словно  подслушав  его мысли,  из-за бугра вышел медведь и  не спеша
заковылял  в сторону буйволенка, как будто был уверен,  что  Широколобый  не
станет его защищать, раз у него такие сомнения.
     Широколобый  пришел в  поистине  благородную  ярость.  Уже  по привычке
горестно  взревев про себя: "Мне черепах  никто не  дарил!" -- он ринулся на
медведя, свалил его с ног и прижал к склону.
     Медведь  заревел, изо  рта  у него  вырвались клубы вони, он  попытался
лапами достать до шеи Широколобого и в самом деле, как граблями, мазанул его
своими страшными  когтями. Но  сами  лапы  были настолько ослаблены  давящей
силой Широколобого, что глубоко вкогтиться ему в шею он не смог.
     Медведь стонал. Изо рта у него выходила пена и вонь, но он почему-то не
умирал. Широколобый не прободал его, а только с неимоверной силой  втиснул в
склон.
     Долгое время он держал его так, и  стоны медведя стали слабеть, но вонь
не унималась.  Тогда  Широколобый решил разогнаться, проткнуть  его рогами и
перекинуть через  себя. Только он  отпятился,  как  медведь  вдруг  замертво
свалился и, безжизненно подскакивая на неровностях склона, покатился вниз.
     Широколобый  следил  за  ним  глазами,  удивляясь,   что   медведь  так
неожиданно сдох, хотя в нем еще оставалось много вони. И вдруг в самом конце
склона дохлое  тело медведя остановилось, бесчестно ожило, отряхнулось и как
ни в чем не бывало закосолапило в чащобу. Перехитрил!
     Широколобый  был  так  возбужден  всем  случившимся,  что еще часа  два
яростно  дышал, и воздух  с шипеньем  выходил из него. И тут  вдруг появился
пастух Бардуша  с дровами на плече. Он  сбросил свою ношу и стал подходить к
Широколобому. Но Широколобый был в такой ярости, что  даже  его не  хотел  к
себе подпускать. Почему он забыл про стадо? А что  было бы с буйволенком, не
окажись рядом Широколобого?
     Конечно, потом он  его  подпустил к  себе, и пастух внимательно  ощупал
раны на  его  шее.  Он любил  Бардушу.  Пастух  всегда  угощал  стадо солью,
взбадривал его криками. Широколобый, конечно, ничего