риплыли на  родину.  А другие, бедолаги, сгинули,
разбрелись по свету... Вот и опустела наша Абхазия... Принеси мне огня  и не
смей защищать своего Робинзона! Знаю, куда ты клонишь!
     Бабка   взяла   свою  трубку  и  нетерпеливо   стала   посасывать   ее.
Чувствовалось, что  она  взволновалась.  Прикурив  от  головешки,  она долго
потягивала свою трубку, может, вспоминала толпы растерянных  переселенцев на
чужой выжженной солнцем земле. Потом, видно,  поуспокоилась, положила трубку
на скамейку и снова взялась за работу. Внук продолжил чтение.
     Внезапно  собаки,  рыжая  и  черная,  лежавшие у  кухонной  веранды,  с
яростным лаем  кинулись  к воротам.  По скотному двору с  бердышом на  плече
проходил  Кунта. Хотя  собаки давно  знали его,  они почему-то всегда злобно
облаивали Кунту.
     Кама часто думала: почему его так не любят собаки? Может, их раздражает
его горбик? Но ведь  он такой аккуратненький. Или плохая одежда? Или потому,
что он глуповатый? Но откуда они знают, что он глуповатый?
     Попыхивая трубкой, уютно положив  рукоятку  бердыша на  свой горбик, он
проходил, ни разу не взглянув в сторону беснующихся собак.
     -- Кунта, -- перекричал их Сандро, -- куда путь держишь?
     Кунта остановился, нашел глазами Сандро и вынул изо рта трубку.
     -- К  брату, --  отвечал  Кунта, стараясь протиснуть  свой голос  между
взлаями собак, -- он просил на мельницу сходить...
     -- Ладно, ступай, -- махнул рукой Сандро, как бы показывая, что новость
недостаточно содержательна,  чтобы ради  нее терпеть шум, поднятый собаками.
Кунта двинулся дальше.
     --  В  прошлом  году,  --  начал Сандро,  дождавшись, когда  угомонятся
собаки,  -- Кунта таскал на  спине  вязанки сухого папоротника.  Сарай  свой
перекрывал. Однажды, смотрю, тут неподалеку идет по холму, посасывая трубку.
А день ветреный, искры так и сыплются из трубки. Ветер их относит назад. А у
него за  спиной  целый  стог  папоротника.  Сухой, как порох. А искры  так и
сыплются.  Неужели,  думаю, ни одна искра не попадет в папоротник? Незаметно
уселся в тенечке и жду.
     Раз  прошел с вязанкой на спине. А ветер так  и задувает, а искры так и
сыплются из трубки и летят за спину. Потом еще. Потом еще. Восемь раз прошел
мимо меня.
     А  я часа  три  просидел, ожидая, не загорится  ли  папоротник. Нет, не
загорается, черт подери!
     Тогда  я решил проучить Кунту, чтобы он никогда  не сосал свою  трубку,
если уж  вздумал перетаскивать папоротник в  такой ветреный  день. Незаметно
подкрался сзади, а вязанка шумит, ему не слышно моих шагов.  Чирк спичкой, у
меня спички были, и ткнул ее в папоротник. Задымило. Он идет себе, а вязанка
уже занялась.
     -- Кунта, -- кричу ему, -- горишь, горишь!
     -- Чего? -- поворачивается он ко мне, а за спиной уже пламя, но вязанка
большая, он еще ничего не чувствует.
     Тут я струхнул.
     -- Горишь! --  кричу и подбегаю к нему. Вынул нож из чехла  и  --  раз!
раз!  -- перерезал на  груди его веревку,  которой  он приторочил  вязанку к
спине. Тут пламя пыхнуло на всю вязанку, и я еле успел его оттолкнуть.
     А он в сторону огня даже не  смотрит. Держит в руках обрывки веревки и,
почмокивая трубкой, прилаживает их концы друг к другу.
     --  Что ж ты  мне  веревку испортил, --  цедит  сквозь трубку, -- я  бы
небось успел отвязать.
     -- Я тебя от огня спас, -- говорю, -- а ты веревку жалеешь!
     Тут гость стал смеяться, но, как выяснилось, преждевременно.
     -- Слушай дальше, --  продолжал Сандро, -- на этом  дело  не кончилось.
Оказывается, на следующий день он пришел к нам домой. Меня не было. Вот он и
говорит отцу:  так, мол, и  так, у меня вязанка  папоротника  загорелась  за
спиной от  моей трубки, а  Сандро веревку  мне перерезал,  хотя  я  его и не
просил. Возьмите, мол,  разрезанную и дайте  целую.  Ну, отец его,  конечно,
прогнал.  "Прочь, --  говорит,  -- отсюда!  Жалко,  что  мой  Сандро  не был
подвязан к твоей веревке".
     Тут гость и Сандро расхохотались.
     -- Строг мой отец,  -- добавил Сандро, -- но Кунта  каков? Я его, можно
сказать, от смерти спас, а он по веревке горюет.
     Тут  гость еще раз посмеялся и, как бы в знак того, что теперь не прочь
передохнуть от смеха, свернул цигарку и закурил.
     Увидев это, Кемальчик поднялся  со  шкуры, подошел к гостю и, показывая
на струйку дыма, четко обозначил:
     -- Дым!
     -- Да, -- кивнул гость, слегка подобравшись.
     -- Дым, дым, -- повторил Кемальчик, показывая рукой  на  струйку  дыма,
словно  находя  согласие  гостя  недостаточно  чистосердечным,  но  дружески
предлагая поверить ему.
     --  Да,  да, --  терпеливо  согласился  гость  и, затянувшись, повернул
голову и выдохнул струйку дыма как можно дальше от Кемальчика, явно стараясь
убрать сам повод этого досадно затянувшегося разъяснения.
     --  Дым! -- громко повторил Кемальчик, показывая рукой на струйку дыма,
которую гость почему-то пытался упрятать от него.
     -- Смешной мальчик, -- уныло заметил гость. Кама, слушая все это и  уже
попривыкнув к гостю, не скрывала своего веселья.
     -- Да убери ты его! -- кивнул Сандро на малыша.
     --  Ты купатый? -- неожиданно спросил Кемальчик у  гостя. Было  похоже,
что малыш заподозрил некоторую связь между непонятливостью гостя в вопросе о
дыме с более ранней попыткой его уйти  от вопроса о купании. Возможно, малыш
решил, что, если сначала гость  признается в том, купался  он или нет, легче
будет втолковать ему, что такое дым.
     Гость вздрогнул.
     -- Да  убери ты его!  -- прикрикнул  Сандро на Каму. Кама подбежала  и,
схватив дрыгающегося Кемальчика, подняла его на руки.  Малыш  рвался из рук,
но Кама крепко его держала. Наконец поняв, что на этот раз вытянуть из гостя
истину не удастся, он громко завопил:
     -- Гулять! Гулять!
     Он показал рукой в сторону от усадьбы. Кама знала, что он имеет в виду.
На  выгоне  за усадьбой  стояла  вишенка,  и  Кемальчик  решил  полакомиться
ягодами, раз уж ему не дают поговорить с гостем.
     Тонкая  босоногая  девочка  в пестром  ситцевом  платье,  держа за руку
мальчика в белой рубашонке и в темных сатиновых штанишках чуть пониже колен,
прошла по  зеленому, озаренному  солнцем  двору,  открыла  ворота и вместе с
мальчиком вышла на скотный двор. Здесь остро пахло навозом.  Они прошли  под
сенью орехового дерева,  где валялись,  выглядывая из  полусгнившей  кожуры,
грецкие  орехи. Кемальчик пытался  их подбирать, но Кама  отдергивала его за
руку,  так  как знала, что все  эти  скороспелки  червивые. Казалось, дерево
брезгливо стряхивает с себя плоды,  сгнившие  от недостойного желания раньше
срока созреть. Пройдя скотный  двор и  открыв  вторые  ворота, они  вышли на
выгон, где стояло одинокое деревце вишни.
     Кама обхватила руками и  ногами шелушащийся  ствол, доползла  до первой
ветки  и  взобралась на нее. Вишня  уже  была почти вся  склевана птицами  и
оборвана Камой, так что ей приходилось  дотягиваться до самых дальних веток.
Гибкая, стоя на прогибающихся ветках  и дотянувшись до  ягод, она то бросала
их малышу, то отправляла себе в рот.
     -- Исе! -- то и дело кричал малыш.
     Отсюда сверху хорошо было видно поле, где работал отец и три ее  брата:
Махаз, Иса, Кязым. Трое юношей, Кязым самый высокий и стройный, в  нательных
рубахах с засученными рукавами стояли в рослой по  пояс кукурузе  и мотыжили
ее.  Отец, как всегда, быстрее  всех  вел  свою  полосу,  и было видно,  как
вздрагивают  стебли кукурузы,  когда  он,  выполов  сорняки,  заваливает  их
подножья свежей землей.
     -- Кама, не упади! -- крикнул Иса, первым заметив ее.
     -- Нет! -- уверенно отвечала Кама, срывая ягоды с подтянутой ветки.
     Опершись  одной рукой на  ручку мотыги, Иса некоторое время  следил  за
ней, а потом повернулся и,  взмахнув мотыгой, стал пропалывать кукурузу. Иса
был самым сердобольным из братьев, что не мешало ему быть хорошим охотником.
     Через некоторое  время со  двора  раздался  тревожный голос  Сандро. Он
чего-то кричал отцу. Кама прислушалась.
     --  Исе!  Исе! --  просил Кемальчик, не понимая, почему  Кама перестала
бросать ему вишенки.
     -- Тише! -- махнула на него рукой Кама и переступила на ветке, чтобы не
было больно голым ступням.
     По словам Сандро выходило, что из улья вылетел рой и уцепился за  ветку
яблони.
     -- Хорошо, иду! -- крикнул отец и, забросив мотыгу за плечо, двинулся в
сторону дома, раздвигая стебли кукурузы.
     Кама, волнуясь,  быстро слезла с дерева. Она никогда не видела, как рой
возвращают в улей. Она только слыхала об этом, но сама никогда не видела.
     Когда Кама с Кемальчиком возвратились во двор, отец уже был там. Сандро
и его гость стояли возле яблони и смотрели на дерево. Почти на кончике одной
из яблоневых  ветвей, прогибая и покачивая ветвь, висел коричнево-золотистый
рой. Он шевелился и мерцал.
     -- Близко не подходите! -- сказал Сандро, оглянувшись на сестренку.
     Придерживая Кемальчика за руку, Кама остановилась.  Она никак  не могла
понять, какой силой  рой  держится за  ветку. Отец  притащил  пустой улей  и
поставил  его  под тем  местом,  над  которым  висел рой. Он отвернул крышку
колоды и положил ее рядом.
     Кама ужасно  боялась, что рой вот-вот отцепится  от ветки  и рухнет  на
землю, и тогда пчелы разлетятся и, может, покусают их. А отец  делал все так
медленно. Он зашел в подвал и вынул оттуда длинную,  остроносую  корзину для
сбора  винограда. Оттуда  же  он вытащил  шест для  сбивания грецких орехов.
Куском веревки  он  прикрепил  корзину к вершине шеста  и  подошел к дереву.
Осторожно приподняв шест, он подвел  корзину к шевелящемуся, покачивающемуся
на ветерке  и  тихо  гудящему рою.  Он подвел верхнюю часть корзины к рою  и
осторожно втиснул его в корзину.
     -- Учти, -- важно сказал Сандро гостю, --  пока пчеломатка там, ни одна
пчела никуда не улетит.
     Гость согласно кивнул головой, хотя и не очень понимал, зачем ему  надо
это учитывать, ибо он не держал пчел и не собирался их разводить.
     Кама  ужасно волновалась.  Когда рой  втискивался в корзину,  некоторые
пчелы,  сбитые ее краями, взлетели и  закружились  возле ветки.  Но  рой  не
разлетался  и,  словно углубленный  в  какую-то  свою  таинственную  работу,
погружался в корзину.
     Кама  мимолетно взглянула на  подошедшего брата Навея. Он держал в руке
раскрытую книгу. И хотя  сейчас он  следил за тем, что делает отец, в глазах
его еще пылал  нечегемский, Кама это чувствовала, сумрачный пламень книжного
азарта.
     Достав краями корзины ветку, отец толкнул ее, она покачнулась, но пчелы
продолжали  держаться за нее.  Тогда он  еще  раз  подвел корзину к ветке  и
толкнул ее сильней. Издав сухой, бумажный шорох, рой шлепнулся в корзину.
     Отец медленно накренил  шест  и стал  опускать  его. Пчелы почему-то не
вылетали из корзины. Перебирая  шест, отец ухватился за край корзины, быстро
перевернул  ее и вытряхнул в долбленую колоду. Отец отбросил корзину, и Кама
увидела  на дне улья слегка расплющенный  рой. Несколько растревоженных пчел
кружились рядом, но  рой, мерцая и шевелясь,  продолжал лежать на  дне. Отец
накрыл колоду крышкой, приподнял за середину и, слегка горбясь, отнес  ее  в
верхнюю часть двора, туда, где рядком стояли ульи.
     -- Чего остолбенел! --  прикрикнул Сандро на задумавшегося книжника. --
Снеси на место шест и корзину!
     Навей положил книгу на траву, отцепил корзину от шеста, поднял книгу и,
зажав ее под мышкой, отнес в подвал корзину и шест.
     -- Качать! Качать! -- крикнул малыш, и  Кама подвела его под  яблоневую
ветку, с которой свисали качели. Кама посадила малыша на деревянное сиденье,
заставила покрепче уцепиться ручонками за веревки и стала его раскачивать.
     Сандро и гость снова уселись под яблоней. Казалось, гость был несколько
подавлен  обилием  ненужных  впечатлений  и  удручающей  задержкой  прибытия
геологов. Надо было  уходить.  Но именно потому,  что  он слишком долго ждал
обещанную пирушку с геологами, уходить было обидно. А тут еще мелькает перед
глазами на своих качелях этот несносный мальчишка. Того и жди -- остановятся
качели и он кинется на тебя с каким-нибудь совсем уж неприличным вопросом.
     --  Да,   пчелы,  --  сказал  Сандро   с  видом  человека,  только  что
справившегося с нелегким делом. -- В прошлом году, -- продолжал он, -- я был
в верховьях Кодера, там,  где  переброшен над  рекой  висячий  мост. Он весь
оброс лианами и плющом, и по нему проходишь, как по зеленому коридору. И вот
я перешел с левого берега на правый и вижу такую картину. Стоит знакомый мне
крестьянин с коровьей шкурой, распяленной на  распялках. И она, эта шкура, с
бесшерстяной стороны обмазана медом, и на нее налетают пчелы.
     -- Ты что делаешь? -- спрашиваю у него.
     -- Да вот, -- говорит, выглядывая  из-за  шкуры,  -- пчел своих приучаю
пролетать по мосту.
     -- Зачем, -- удивляюсь я, -- приучать их пролетать по мосту?
     -- А затем, -- говорит, -- что медоносные луга  на этой стороне реки. В
жаркие летние дни пчелы, перелетая реку, по привычке слишком низко летят над
водой и часто подыхают. Сверху жара, снизу холод -- не выдерживают и  дохнут
на лету. Решил приучить их пролетать через мост.
     -- Ну и как, -- говорю, -- приучаются?
     -- Как видишь,  -- говорит,  -- я уже  на  этой стороне. Сначала на том
берегу у моста держал шкуру, а потом взошел  на мост, потом подальше.  Потом
еще подальше. И вот уже стою на этой стороне.
     -- Что ж ты, -- говорю, -- все лето так и будешь стоять?
     -- Нет, -- говорит, -- как увижу,  что привыкли  перелетать через мост,
перестану.
     Посмеялся я тогда  над этим  крестьянином и пошел своей дорогой. В этом
году опять  довелось мне идти по этому мосту. Я совсем забыл про тот случай.
Только  взошел на мост... что за черт? Слышу: вжик! вжик! вжик! -- пчелы так
и шныряют туда и обратно,  так и шныряют. И тут я вспомнил того крестьянина.
Приучил-таки, упрямец! Вот какие дела бывают!
     Гость на  этот  раз  не засмеялся,  а только  кисло улыбнулся, возможно
сопоставляя  плодотворность  терпения  этого   удивительного  крестьянина  с
собственным бесплодным терпением.
     Приближалось время обеда, и мать Камы прошла под яблоней, взобралась на
перелаз  и спустилась на огород. Через некоторое время она  снова спустилась
во двор, неся в переднике зеленый лук, кинзу, цыцмат, петрушку.
     Остановившись возле  качелей, она, тихо посмеиваясь, кивнула  в сторону
веранды, где Навей все еще гудел по-русски.
     -- Боюсь, пупок надорвет мой сын, --  сказала она посмеиваясь, -- очень
уж он старается...
     Мать  прошла на кухню, продолжая посмеиваться. Навей  внезапно перестал
гудеть по-русски и стал пересказывать бабке  содержание прочитанных страниц.
Кама  прислушалась. Брат  рассказывал о  том,  как Робинзон увидел на берегу
одинокий след неизвестного человека.
     --  Что  ж,  --  перебила его  бабка,  -- только  от одной ноги  след и
остался?
     -- Да, тут так написано.
     -- Может, тот человек в грязь наступил?
     -- Нет, -- отвечал брат, -- тут про грязь ничего  не сказано.  На песке
он увидел след от ноги человека.
     -- Да как это может быть, чтобы след остался только от одной ноги? Куда
подевалась другая нога? Врет он, твой Робинзон!
     -- Может, ветром сдуло? -- попытался внук оправдать Робинзона.
     -- Ну, конечно! Все следы ветром сдуло, и только один остался. Врет он,
твой Робинзон!
     -- Нет,  не врет! --  в  отчаянье воскликнул мальчик  и даже  захлопнул
книгу. -- Если тебе не нравится, я не буду рассказывать!
     -- Читай и рассказывай, --  властно сказала бабка и сердито перебросила
громко  щелкнувший  челнок  справа  налево,  --  небось  сам   уже   надумал
куда-нибудь от нас удрать! Вот  и  защищаешь  его. Хороший человек старается
жить и умереть там, где он родился. Плохой человек твой Робинзон! Плохой!
     -- Бабушка!!!
     -- Читай!!!
     ...Ах, бабка,  бабка! Далеко же ты глядела!  Через  тридцать  лет после
Большого Снега  во время Великой Отечественной войны Навей  ушел  на  фронт,
попал  в  окружение, надолго сгинул  без  вести, а  потом  вдруг вынырнул  в
неведомой Чегему  Америке  и  оттуда по  радио  на родном языке стал  вещать
Евангелие своим  ошеломленным землякам!  Но  бабки с  ее пророчеством, как и
многих других, уже не было на свете.
     Из кухни вышла мать Камы и, подойдя к плетню, крикнула в сторону поля:
     -- Мальчики мои, обедать!
     -- Идем! -- весело загоготали братья,  не скрывая  радости  перехода от
жесткой власти отца в мягкую власть матери.
     Минут через десять  братья бодро вошли  во двор. Отец, как бы  временно
низложенный,  не спеша  вошел вслед  за ними. Братья  сбросили свои мотыги у
кухонной  веранды. Отец, поочередно подбирая  каждую из них, пробовал рукой,
крепко ли держатся клинки на ручках.
     Казалось,  он  исподволь  готовится  ко  времени прихода  своей власти.
Обстругав колышек, он вбил его обухом  бердыша в ручку одной из мотыг, чтобы
клинок плотнее держался.
     Кязым поднял  из кучи дров, сложенных на кухонной веранде, сухую ветку,
сломал ее надвое и, взяв одну половину,  подошел к яблоне. Он поймал глазами
ветку погуще, усеянную плодами, и запустил в нее палку.
     Полдюжины  яблок, прошумев  в  листьях, нашлеписто стукаясь  о  траву и
подскакивая,  покатились по легкому  скосу двора.  Виноград, задетый палкой,
сыпанул следом.
     -- Виноград портишь, дурень! -- прикрикнул на него Сандро, как человек,
чувствующий живую боль за винотворческую часть хозяйства.
     Кязым  подобрал пару яблок. Иса  тоже успел  подбежать и подобрать одно
яблоко. По яблоку подобрали и Кама с Кемальчиком.
     -- Мое счастливое! -- радостно закричала Кама,  тряся яблоко возле уха.
Яблоко,  внутри которого щелкают  косточки, считалось счастливым.  Братья, с
хрустом вонзая в твердые  яблоки молодые крепкие зубы, отправились на кухню.
Потом  Иса  вышел  с  кувшинчиком, и братья, брызгаясь и смеясь, умылись  на
веранде и снова вошли в кухню.
     Увидев дядей, весело брызгающихся водой,  Кемальчик  вспомнил  о ручье,
куда его временами водила Кама.
     -- Журчей, журчей, -- закричал он, -- пойдем на журчей!
     Он стал теребить и подымать Каму, чтобы она повела его к ручью. Но Каме
удалось отвлечь его от этой  затеи. Она стала трясти над его  ухом щелкающее
яблоко, то и дело приговаривая:
     -- Послушай, Кемальчик! Это счастливое яблоко, счастливое!
     В конце концов малыш затих, вслушиваясь в таинственное щелканье семечек
внутри яблока и как бы пытаясь осмыслить: что есть счастье?
     Сандро отказался  от  приглашения матери  пообедать. При этом он жестом
руки, крайне неприятным для гостя, отгораживая его от кухни, сказал, что они
будут ждать геологов.
     Этих геологов Кама несколько  раз видела  в доме.  Они чего-то искали в
лесах  над чегемским  перевалом,  но, чего  они  там искали,  Кама  не могла
понять.
     Один  из них,  самый  молодой, оказался  очень смешным  парнем. Однажды
перед обедом Кама  вышла на веранду с кувшинчиком и полотенцем через  плечо,
чтобы дать им вымыть руки. Так  как  этот парень стоял ближе  всех, она, как
водится, ему первому предложила полить. Но он, вместо того  чтобы оглянуться
и уступить первенство тому, кто старше всех, простодушно,  как ребенок, стал
мыть  руки. Каме это  показалось  настолько смешным,  что  она, покраснев  и
нагнув голову, еле-еле удержалась от смеха.
     А потом  она им  прислуживала за  столом. Когда она  разлила вино, этот
парень молча взял свой стакан и опрокинул его в рот.  Тут Кама не выдержала.
Она   едва  успела  поставить  на  пол  кувшинчик   и,  выбежав  из   кухни,
расхохоталась во дворе.
     -- Ты чего, Кама? -- спросила мать, удивленно выглядывая из дверей.
     -- Он!.. Он!.. Выпил вино  как воду, не сказав ни  слова! -- прерываясь
от хохота, выкрикнула тогда Кама.
     Смешной парень