ню большую, медленно усыхающую (на детство хватило)
грушу, с которой однажды я  падал и, летя  вдоль  ствола, хватался за ветки,
которые хотя и обламывались, но  настолько притормозили мое  падение,  что я
все-таки перед землей ухватился за крепкую ветку и удержался на ней.
     Помню большое дерево дикой  хурмы, которое  росло  в  этом  же огороде,
помню айву -- крепкую, маленькую, узловатую, как мускулистый старичок, помню
персиковое деревце,  со стволом слабым  и  гибким, как девичий  стан,  помню
инжировое дерево  с лопоухими листьями и с плодами, сладкими как первородный
грех.
     Но больше  всех  остальных  деревьев я любил ореховое дерево,  росшее в
котловине  Сабида. Это было огромное  дерево с  огромным  дуплом,  опаленное
снизу наивными деревенскими  комсомольцами тридцатых годов.  Они  хотели его
уничтожить,  но сделали это  достаточно  безалаберно,  а,  может  быть, само
дерево было слишком стойким и сильным и не поддалось огню.
     Кстати, задолго  до этого его ударила молния и, опалив, умертвила часть
его ветвей, обращенных к востоку,  но зато остальные ветки по-прежнему цвели
и плодоносили и не только орехами, но и виноградом "изабелла", лоза которого
сначала прямо подымалась  до первой ветки, а потом могучими витками тянулась
к  вершине,  по дороге разбрасывая свои  плети со  свисающими с них плотными
виноградными гроздьями.
     Было похоже,  что  убить  этот могучий  орех не  смогли  ни земные,  ни
небесные  силы.  Он  продолжал  жить  и  плодоносить,  и  крестьяне,  жившие
поблизости,   называли    его   молельным   деревом    и    устраивали   ему
жертвоприношения, то есть резали  козленка или  барана у его  подножия и тут
же, разделав  шкуру, варили мясо, съедали  его  всей семьей, а иногда  и  со
случайными путниками, оказавшимися на нижнечегемской дороге.
     В предвоенные годы я  каждое лето проводил в доме дедушки. И каждый раз
в  конце августа,  когда мы уезжали  из  деревни, чегемский  виноград только
начинал румяниться, и это было тогда обидно до слез. Особенно было обидно от
того, что,  спускаясь из Чегема, мы видели, как по дороге вниз виноград чуть
ли не с каждым шагом делается все зрелей  и зрелей,  а внизу, поблизости  от
реки Кодор, он делается совершенно черным.
     Когда  виноград  начинал розоветь  на деревьях Чегема, я ходил,  задрав
голову, вглядываясь в  розовеющие  кисти и чуть  ли  не до галлюцинации  ища
среди  них поспевающие гроздья. Иногда прошлогодний пожухлый  лист, случайно
застрявший в  сплетении ветвей  и  лозы, я  принимал  за почерневшую  гроздь
винограда,  сердце  радостно  екало, но этого хватало  только  на  несколько
мгновений, потому что, вглядевшись, я неизменно обнаруживал свою ошибку.
     Тем не менее я неустанно продолжал оглядывать деревья, на которых вился
виноград,  как  юноша, готовый влюбиться,  оглядывает  девушек, проносящихся
мимо него.
     Однажды я  все-таки заметил, что виноград, свисающий сводной из верхних
ветвей молельного ореха, почти спелый. Черно-розовые гроздья, соблазнительно
высвечиваясь, выделялись в густой зеленой листве могучего дерева.
     В тот миг я почувствовал порыв вдохновения, может быть самый сильный за
всю мою жизнь.  Я  подошел к подножию  дерева и стал по лозе, как по канату,
подниматься вверх. Другого пути не было. Обхватить  дерево руками или ногами
было совершенно невозможно.
     С большим  трудом я добрался до первой ветки. Усевшись на ней верхом, я
передохнул  и стал соображать,  как быть  дальше. По лозе дальше  подыматься
было невозможно, потому что здесь она закручивалась вокруг ствола. Сам ствол
был еще слишком толстым, чтобы карабкаться по нему.
     Я оглядел  ветку,  на которой сидел,  и заметил, что  вершина  ее почти
упирается в следующую ветку, которая растет метров на пять выше. Сидя верхом
на  нижней  ветке, я  докарабкался до  того  места,  где  она приближалась к
следующей ветке, и, привстав на свою ветку, ухватился за  верхнюю и стал изо
всей силы пригибать ее  к себе,  чтобы  почувствовать,  не сломается ли  она
потом, когда я на ней повисну. Я почувствовал, что  она меня  выдержит, хотя
все еще боялся, что она обломится.
     Все  еще испытывая сильный страх, я уцепился за  нее руками и  ногами и
сумел, подтянувшись, сесть на нее. В этом месте ветка пружинила и  качалась,
и каждое  ее  движение вызывало во  мне волну тошнотворного  страха. Но  чем
ближе я подбирался  к  стволу, тем  меньше она качалась, и  постепенно страх
прошел. В том месте, где ветка  отделялась  от  ствола,  я уселся отдохнуть,
опершись спиной о ствол.
     Внезапно,  рябя крыльями  и крича дребезжащим  голосом,  в  крону ореха
влетела сойка и уселась недалеко от меня на той же ветке.
     Заметив  меня, она просидела еще  некоторое время,  вероятно  для того,
чтобы показать, что она меня  не  испугалась. Затем, снова издав безобразный
крик и задевая крыльями листву, она вынырнула из кроны и улетела.
     Здесь  лоза  прямо  подымалась до следующей ветки, и я,  отдохнув, стал
карабкаться  по  ней.  Хотя  лоза  здесь  была  потоньше  и  потому  удобней
обхватывалась руками, а расстояние, на которое надо было передвинуться, было
меньше,  чем то, которое  я прокарабкался  в  первый раз,  страх,  вызванный
высотой, сковывал мышцы, и я с трудом дополз до следующей  ветки и долго там
отдыхал, вытряхивая  из-за пазухи вышелушенный моими  ладонями  сухой  мусор
лозы.
     Чем выше я подымался, тем меньше оставалось просветов  между ветками, в
которые можно  было  разглядеть  землю.  Наконец  земля  полностью  исчезла,
скрытая густой  зеленью веток, и  стало  почти не  страшно. Исчезло ощущение
глубины возможного падения.
     Вдруг я услышал где-то над моей головой знакомый скребущий звук: крр...
Я много  раз слышал этот звук в лесу  и никогда не  мог  понять,  откуда  он
берется. В конце концов я решил, что звук этот возникает при трении какой-то
сухой ветки о сухую ветку. Бывало, когда услышу этот звук,  стараюсь связать
его с порывами  ветра, прошумевшего в листьях деревьев. Иногда он и  в самом
деле совпадал с порывами ветра, но  чаще  всего не совпадал, но так как я не
мог найти другого  объяснения, то  продолжал считать, что это ветка трется о
ветку.
     Снова раздался знакомый, близкий  звук:  кррр! Я поднял голову и увидел
прижавшегося к стволу  красноголового дятла.  Трудно было поверить,  что эта
маленькая птица может вызвать такой громкий, далеко идущий звук скрежещущего
дерева. Я замер, стараясь  остаться  незамеченным, и  дятел,  несколько  раз
посмотрев  по сторонам,  вдруг  ударил клювом по  стволу  дерева  и раздался
знакомый  звук:  кррр...  Казалось,  после  первого  удара  клювом  о  ствол
остальные удары получаются по инерции.  Как будто после первого удара  дятел
просто  не  может  остановить  трясущейся  головы,  и она,  сотрясаясь,  еще
несколько раз долбит клювом по стволу.
     Звук  этот ничего общего  не имеет с деловитым стуком,  который  обычно
слышится, когда дятел долбит  кору дерева в поисках пищи.  Сейчас он явно ее
не искал, и звук мог означать какой-то сигнал или песню торжества.
     Заметив меня, он некоторое  время проследил за моим поведением и, найдя
его довольно безопасным, несколько раз извлекал из усохшей части ствола этот
странный звук.
     Я  подумал, что птицы, видя человека на дереве,  меньше его боятся, чем
тогда, когда  его видят на земле. Он как  бы делается обитателем их среды, и
часть  их  страха,  вероятно,  поглощается  усилившимся  любопытством.  Так,
бывало, и  в море во  время ныряния я  замечал, что рыбы  иногда без особого
страха с любопытством разглядывают тебя.
     Но вот красноголовый дятел улетел, и я продолжил свое путешествие вверх
по  стволу.  Наконец я  добрался  до  ветки,  на  вершине которой  провисали
виноградные  гроздья, начинавшие  поспевать. Как  эти  гроздья  завораживали
взгляд: розовые, красные, особенно черно-лиловые, уже поспевающие!
     Но добраться до них все  еще  было нелегко.  Надо было пройти  до конца
ветки и  уже там, ухватившись  за виноградную  плеть, подтянуть  к  себе эти
гроздья.
     У основания ствола я сел верхом на ветку и стал медленно приближаться к
ее концу. Двигаться  было не очень страшно,  потому что земля была полностью
скрыта зеленью нижних веток.
     Добравшись почти  до  конца  ветки, я осторожно  приподнялся  и схватил
рукой  верхнюю  ветку,  которая здесь  довольно близко  подходила к  ней.  Я
почувствовал, что  стою  достаточно устойчиво; мои  босые  ноги  упираются в
слегка  пружинящую  ветку,  а  руками  я  держусь  за  верхнюю.  Поверив   в
достаточную устойчивость своего тела, я потянулся одной  рукой к виноградной
кисти и дотянулся до нее с великим трудом. Она сопротивлялась, пружинила,  и
мгновеньями казалось, что рука, которой я держался за верхнюю ветку, вот-вот
не  выдержит,  и я,  сорвавшись, полечу вслед  за изогнутой,  как тугой лук,
виноградной плетью.  В конце концов я подтянул ее к себе, и вот перед  самым
моим  лицом  покачиваются гроздья  винограда,  на  которые  я,  облизываясь,
любовался с земли.
     Но теперь  обнаружилось новое  препятствие:  обе  мои руки были заняты.
Одной рукой  я  продолжал  держаться  за верхнюю  ветку, а другой напряженно
удерживал все еще старающуюся оттянуться виноградную плеть.
     В отчаянье я наклонился  и стал выкусывать из  гроздей  наиболее спелые
виноградины,  хотя было  это очень неудобно, и иногда в рот попадали  вместо
зрелых совсем зеленые.
     Наконец я догадался  подтянуть  виноградную  плеть к  верхней  ветке и,
продев  в  нее  правую руку  (мгновенье дикого  страха), снова  схватился за
ветку, и моя левая рука теперь была свободна.
     Я выщипывал из сочных гроздей самые спелые виноградины и отправлял их в
рот.  Я торопился, чувствуя,  что ноги  мои уже подрагивают  от напряжения и
правая рука,  вцепившаяся  в  ветку  и еще  держащая в  локтевом  сгибе туго
натянутую виноградную плеть, тоже начинает уставать.
     Но какое  это было блаженство есть недозрелый виноград,  пахнущий  так,
как   может   пахнуть   только   "изабелла",   чувствовать,  как   сладостно
проскальзывает  в   горло  его  кисло-сладкая  плоть,  слышать,  как  звучно
шлепаются на  листья  ореха выплюнутые  шкурки виноградин,  прислушиваться к
далекому  звону  колоколец  коровьего  стада,  к  гулкому  биенью  в  тишине
собственного  сердца.  Не  знаю,  сколько  длилось  это  блаженство,  но его
внезапно оборвал грубый окрик:
     -- Ты куда залез?! Сейчас же слезай!!!
     На гребне горки,  с  которой начиналась  котловина  Сабида,  стоял дядя
Кязым.
     До сих пор  не могу понять, почему я так испугался его голоса. В ужасе,
что я застигнут на  дереве,  я  бросился слезать с  него.  Когда  я отпустил
виноградную плеть,  она с шумом вырвалась из моих рук, и  виноградный дождь,
хлопая по листьям, посыпался вниз.
     Мой панически быстрый обратный путь сопровождался несколькими выкриками
его,  которые я не мог разобрать за шумом моего  спуска. По-видимому, он мне
кричал, чтобы я спокойнее спускался, но я не расслышал его слов.
     В  тот  вечер  я  услышал от дяди  самую  приятную похвалу,  которую  я
когда-либо слышал  в свой адрес.  Он  сидел  в кухне  перед очажным огнем и,
кивнув в мою сторону, сказал маме:
     -- Этот твой сегодня на такое дерево взобрался,  куда ни один горожанин
не посмел бы, хоть соберись они гурьбой под этим орехом...
     Мама, конечно, стала меня ругать, но  я  был  счастлив, что дядя Кязым,
обычно такой насмешливый, меня похвалил.

        ___

     Я вспоминаю  дождливый  вечер  сорок второго года. Мы сидим и ужинаем у
горящего  очага. Дяди нет, он  мобилизован рубить дрова. Вдали  от  дома, на
самом косогоре,  нависающем  над  котловиной Сабида, лают  собаки  --  наши,
соседские. Но  мы на это не  обращаем  внимания,  мало  ли что собаки  могут
учуять в котловине Сабида.
     --  Ша,  --  вдруг  говорит тетушка  и, перестав есть, прислушивается к
ночной темноте, к распахнутой двери кухни.
     Мы  перестаем жевать  и  прислушиваемся вместе с  ней, но ничего, кроме
шума  дождя, отдаленного лая  собак и  еще более  отдаленной,  где-то там за
перевалом,  артиллерийской канонады, ничего не слышим.  В  распахнутой двери
стоит тетушка и, неподвижная от напряжения, прислушивается к чему-то.
     --  Вроде  что-то послышалось, -- говорит она и, возвратившись в кухню,
усаживается за наш низенький столик.
     Все продолжают есть.
     --  Ша,  --  вдруг  снова  она останавливает  нас и  теперь выходит  на
открытую веранду, -- вроде чей-то голос слышится...
     Мы снова  перестаем жевать и прислушиваемся  к  ночи. Но ничего,  кроме
шума дождя, лая собак и отдаленной канонады с перевала, нельзя различить.
     --  Вроде чья-то корова  мычит,  -- говорит  тетушка, но мы  ничего  не
слышим. У тетушки самый острый слух.
     Мы  все,  нас четверо  детей,  выходим  на веранду и слушаем.  В  кухне
остается только дедушка.
     Сначала мы  ничего  не слышим, но через  некоторое время, когда собачий
лай становится едва различимым, собаки  побежали вниз к котловине Сабида, мы
слышим, до нас доносится жалобное мычание:
     -- М-му-уу!
     -- Чья-то  корова застряла в  лесу,  -- говорит тетушка,  -- видно,  ее
широколапый терзает...
     Мы  снова прислушиваемся. Сквозь порывы ветра шум дождя то усиливается,
то  слабеет.  В свете молнии я замечаю в соседнем доме одинокую фигуру нашей
двоюродной сестры Лилиши. Она тоже стоит  на веранде и  слушает ночь. Мать и
отец ее давно умерли, единственный родной брат ее Чунка, служивший где-то на
западной границе, видимо, погиб, от него нет ни письма, ни весточки с начала
войны.
     Мы  снова  прислушиваемся к ночи.  И теперь вдруг  отчетливо  доносится
жалобное, как бы зовущее людей:
     -- М-му-уу!
     -- Вернули бы мне  молодость хоть на день, -- говорит из кухни дедушка,
-- я бы показал широколапому...
     --  Да  помолчи  ты!  --  отмахивается  от  него  тетушка,  и  мы снова
прислушиваемся к ночи, к шуму дождя, сквозь который снова доносится:
     -- М-му-уу!
     -- Пропала, бедняга, --  говорит  тетушка,  -- как  жаль,  что  хозяина
нет...
     Она имеет в виду не  хозяина коровы, а  своего  мужа дядю Кязыма. Он бы
обязательно  спустился  с ружьем и, наверное, убил бы медведя, но его сейчас
нет дома, он в селе Атара рубит лес. Я  представляю  себе, как в эту  жуткую
темень, дождь дядя спускается с ружьем в котловину Сабида,  и мне становится
не по себе. Я чувствую,  что я бы ни за что не  осмелился это сделать: ночь,
жуткий дождь,  крутая тропинка, ведущая  в котловину, и там где-то в глубине
ее разъяренный медведь убивает корову...
     Из козьего загона, он отсюда не виден, доносится  бряканье колокольца и
глухой шум. Уж не напал ли кто на коз?
     -- Беспокоятся, чуют... -- говорит тетушка, глядя в темноту.
     -- Эгей, Адгур, -- кричит тетушка в темноту, -- вы что-нибудь слышите?!
     Она кричит в строну дома Исы, одного из  братьев мужа. Там сейчас живут
только  брат и сестра. Остальные -- отец, мать, старшая сестра -- все умерли
от  туберкулеза. Болен и Адгур,  и  только  Зарифа, его  сестра, не  тронута
болезнью.
     --  Слышим, слышим! --  кричит  оттуда Зарифа.  -- Корова из  котловины
Сабида.
     -- Ваш скот на месте? -- кричит тетушка в темноту.
     -- На месте, на месте! -- доносится голос Зарифы.
     --   Эй,   вы,  что   там  случилось?  --  кричит  тетя  Маша,  услыхав
перекликающиеся голоса.
     Тетя Маша со  своим семейством живет в  низинке, недалеко от родника, и
туда звуки, доносящиеся из котловины Сабида, не доходят.
     -- Чью-то корову терзает  широколапый, -- кричит  тетушка  Нуца, -- ваш
скот на месте?
     --  На  месте! На  месте!  --  хором вместе с  тетей  Машей отвечают ее
дочери.
     На несколько  минут все смолкает, и только слышен шум дождя и далекая с
перевала  канонада.  Потом снова  из  козьего загона доносится  лихорадочное
бряканье колокольца и шум встревоженного стада.
     -- Боятся... чуют...  --  говорит тетушка.  Потом козы  смолкают,  и из
котловины Сабида снова доносится мучительный рев:
     -- М-му-уу!
     -- Да что  это  он так долго с  нею возится? --  говорит  Ремзик, самый
младший из нас.
     -- Значит, корова сопротивляется, -- отвечает ему сестричка.
     -- Разве может корова сопротивляться медведю, -- спрашивает Ремзик,  --
дедушка, разве может?
     -- То-то  же она сопротивляется, -- говорит дедушка из кухни, -- мне бы
на один часок вернуть молодость, я бы показал этому широколапому...
     --  Да  тише вы, -- прикрикивает на них тетя Нуца, -- и  так  ничего не
слышно.
     В  фиолетовой  вспышке  молнии  высвечиваются  наклонные  струи  дождя,
огромная крона грецкого ореха и одинокая фигура Лилиши на веранде ее дома.
     Раздается резкий удар грома,  и словно от этого удара в небе  появились
новые прорехи, оттуда устремились новые струи дождя.
     -- Совсем лопнуло, -- кивает тетушка на небо, -- гори оно огнем...
     -- Масло льется, масло, -- как  бы отвечает на ее слова дедушка, имея в
виду, что дождь очень нужен сейчас полям и огородам.
     Сейчас  сквозь  шум  дождя  доносится  далекий  голос  человека.  Голос
подымается из  низины, где живут ближайшие  соседи  нашего  выселка.  Кто-то
оттуда кричит, но здесь у нас невозможно разобрать  слов. Тетя Маша  живет к
ним ближе всех, она и отвечает.
     -- Чью-то корову медведь терзает, медведь! -- кричит им тетя Маша.
     -- Корова не может сопротивляться медведю,  -- тихо  говорит Ремзик, --
сопротивляться медведю может только буйвол.
     --  Буйвол не  может,  -- отвечает ему сестричка, -- может буйволица, и
то, если у нее есть маленький буйво-ленок...
     -- Эй,  Нуца,  -- доносится из  соседнего дома голос Лилиши, -- я боюсь
ночевать одна, я к вам приду...
     -- Конечно, приходи, -- отвечает ей тетушка.
     Лилишу все любят, потому что она добрая, услужливая девушка и к тому же
совсем без  родных. Она не  верит, что ее брат погиб,  она  думает, что он в
партизанском отряде или, в крайнем случае, попал в плен.
     В  свете  молнии  видно,  как  Лилиша перебегает  двор,  прикрыв голову
мешковиной. У самого дома ее настигает гром, и она, громко ойкнув от страха,
вбегает на веранду,  где все, кроме дедушки,  стоят  и слушают стон  коровы,
доносящийся из котловины Сабида.
     --  Пошли  ужинать,  --  говорит  тетушка,  -- все  равно ничем  тут не
поможешь...
     --  Я  уже ужинала, --  говорит  Лилиша  и,  оставив  свою мешковину на
веранде, вместе со всеми входит в кухню.
     -- Не  лопнешь, --  говорит ей тетушка  Нуца, -- поешь с нами  хотя  бы
мамалыгу с кислым молоком...
     -- Нет, нет, -- отвечает Лилиша, -- я совсем не хочу есть.
     -- Ну, ладно, как знаешь, -- говорит тетушка и дает всем  кислое молоко
в железных  мисках. Я  сразу  же  кладу остатки моей  мамалыги  в  миску  и,
помешивая  костяной ложкой, превращаю эту  смесь в невероятно вкусную  кашу.
Несмотря  на  тревогу и  жалость к  неведомой корове, терзаемой  медведем, я
чувствую  предательский  аппетит  и  с   наслаждением  ем  мамалыжную  кашу.
Остальные  дети  тоже  с таким же аппетитом едят  мамалыгу с кислым молоком.
Никто не оставляет ни крошки, потому что  порции мамалыги уменьшены:  война,
не хватает кукурузы.
     -- Пойдем со мной, -- говорит мне тетушка, -- посмотрим коз.
     -- Хорошо, -- отвечаю я.
     Тетушка зажигает  керосиновый  фонарь, накидывает на себя дядин  старый
плащ,  я набрасываю  на  себя дядин  ватник, и  мы выходим во двор.  Впереди
тускло мерцает прикрытый полой плаща фонарь. Мы выходим со двора и на пути к
козьему загону осматриваем  подножие  орехового  дерева,  где  обычно  ночью
располагаются коровы.  Здесь почти  сухо. У подножия  ореха  стоят  все  три
коровы, и видно, что они прислушиваются к тому,  что происходит  в котловине
Сабида.  Ни  одна из  них не  жует жвачки. Обычно в так