йкое  перо автора вонзилось в самого
Аполлония Родосского и оказавшегося у него в плену нашего ученого.
     Прочитав  фразу  про плен,  я опять умилился  и  подумал,  что, видимо,
именно тогда ученые и другие общественные деятели стали попадать в плен.
     Помнится, в самые ранние школьные годы  это выражение было в ходу, и  я
довольно  картинно  представлял себе этих  самых ученых, попавших в  плен  к
буржуям. Я их почему-то представлял бородатыми дядьками, с завязанными назад
руками, уныло  бредущими  под  конвоем  в буржуазную сторону.  Я  только  не
понимал тогда, почему вместо того, чтобы только ругать попавших в плен наших
людей,  не  постараться  неожиданным  партизанским  налетом  отбить   их  от
конвоиров и пустить их в нашу сторону.
     Одним  словом,  статья  эта,  отвергнув Аполлония  Родосского, защищала
традицию  общепринятого  у  абхазцев  и  многих  других  народов захоронения
мертвецов. Особенно, как недопустимая вольность,  отмечалось  предположение,
что трупы мужчин поднимали на деревья, тогда как женщин унизительно зарывали
в землю.
     Абхазцы,  отмечал  автор,  всегда  отличались  рыцарским  отношением  к
женщине, тем более сейчас, при Советской  власти, когда равноправные мужчины
и женщины бок о бок работают на стройках и на колхозных полях.
     "Пока жив Нестор  Аполлонович, никакому Аполлонию Родосскому не удастся
оклеветать наши народные обычаи!"  --  с таким несколько неожиданным пафосом
заканчивал статью тогда еще  молодой  журналист, подписывавший  свои  статьи
псевдонимом Леван Гольба.
     Кстати,  как  только   погиб  Лакоба  и   абхазцев  стали  искусственно
грузинизировать, он стал выступать в печати под псевдонимом Леван Гольбидзе,
иногда разнообразя  его псевдонимом Леван  Гольбия,  а именно  тогда,  когда
представители мингрельцев в  грузинском  правительстве становились  наиболее
сильной группировкой Ради справедливости надо сказать, что, меняя псевдонимы
фамилий, он всегда твердо оставлял за собой псевдоним первоначального имени.
     Неудивительно, что именно  он,  столько  раз  перепсевдонимившийся сам,
оказался в 1948  году крупнейшим мастером по расшифровке  чужих псевдонимов.
Правда,  в  начале 1953  года он  написал  статью  под  названием  "Лжегорцы
Кавказа" и дал маху.  Статья  была  набрана, но он ее не  успел  напечатать,
потому что в это время умер отец всех  народов, кроме высланных в Сибирь и в
Казахстан На некоторое время он впал в немилость и даже вынужден был перейти
работать  в промкооперацию. В  настоящее  время  возвращен  в прессу и  пока
работает под первоначальным псевдонимом.
     Кстати, возвратимся к  временам его  первоначального  псевдонима.  Надо
отдать  должное молодым тогда  еще  абхазским  ученым, они  дали отпор  этой
проработочной  статье.  Как  видим,  даже в  те  времена в отдельных случаях
здравый смысл нет-нет да и прорывался на свет божий.
     Так, один наш ученый, имени которого я сейчас не могу  назвать, писал в
тех  же "Красных  субтропиках",  что ни  московский ученый,  ни, тем  более,
Аполлоний Родосский,  живший  во  втором  веке  до нашей эры,  не собирались
клевать на наши народные обычаи и нашу сегодняшнюю действительность.
     Что касается обычая воздушного захоронения  у  колхов, предков нынешних
абхазцев,  то, действительно, указания  на  этот обычай имеются не  только у
Аполлония Родосского, но  и у Николая Элиане, который уже в нашей эре писал,
что "колхи  хоронят покойников в кожах: зашивают их и вешают на деревья". (Я
не нахожу ничего  плохого  в том, что молодой ученый, как это можно заметить
даже  в моем  пересказе, слегка кокетничает  эрудицией.  Позже ученые  стали
кокетничать  безграмотностью  и   дошли  в  этом   деле  до   подозрительной
естественности.)
     Что характерно для всех этих  и других  источников,  продолжал  молодой
ученый, это то, что все они прямо указывают на то, что речь идет о воздушном
захоронении мужчин, а не  женщин  Поэтому здесь  нет никакой клеветы, а есть
горькая научная истина.
     Но,  с  другой  стороны,  добавлял  он,  указания  античных   и  других
источников  пока не подтверждаются ни  этнографическими, ни археологическими
данными, если не считать более чем сомнительный чегемский случай.
     Во всяком  случае,  неожиданно  добавлял  он  в  конце,  независимо  от
проблемы воздушного захоронения колхов, раскопки, которые ведутся московской
экспедицией в районе села Эшеры и от которых наша научная общественность так
много ожидает, никакого отношения к вышеуказанной проблеме не имеют.
     При чем  тут раскопки? В статье Левана Гольбы о раскопках вообще ничего
не  говорится.  Остается   предположить,  что  после  его  выступления  были
предприняты какие-то административные попытки приостановить раскопки.
     К сожалению, спросить об этом у  нашего  историка  оказалось не  так-то
просто. Дело в  том, что  он сейчас живет  в  Москве,  работает  в Институте
истории и  в  наших  краях  теперь  сам  бывает  только  с  археологическими
экспедициями.
     В  конце концов в один из приездов в Москву мне удалось увидеться с ним
в  его  институте.  Встретил  он  меня  с  истинно  абхазским  радушием,  мы
покалякали с  полчаса  у него в кабинете  и,  как всегда  в  таких  случаях,
разговор не обошелся  без того,  чтобы  не  вспомнить  про  Вахтанга  Бочуа.
Разговор  этот привел  нас в  хорошее  настроение, и  тут  я нашел  уместным
напомнить ему о его давней статье.
     -- Да, да, -- просиял он, -- тогда  нам удалось отстоять  раскопки... А
не собираешься ли ты писать об этом? -- Он как-то сразу потускнел.
     -- Нет, -- сказал я, -- а что?
     --   Не   стоит,  --   посоветовал  он  и  с  некоторой  вопросительной
озабоченностью  посмотрел  на  телефон,  --  конечно,  перегибы...  Далекого
прошлого...
     Мне показалось, что  последнюю фразу он сказал не  столько мне, сколько
телефону.  Поймав мой  взгляд, вернее  поняв по моему  взгляду, что  я понял
смысл  его  взгляда,  направленный на  телефон, он  решил  не скрывать своих
опасений и, ткнув  рукой на  аппарат, сделал отрицательный  жест, усилив его
брезгливой мимикой. Жест этот не только не оставлял сомнений, что аппарат не
пользуется у него никаким доверием, но  и всячески призывал меня  с оттенком
далеко идущего дружелюбия разделить его скептицизм.
     -- Неужели и вас? -- спросил я, кивнув на телефон. Тут он развел руками
в  том смысле,  что  вокруг  этого  вопроса  сложилась обстановка удручающей
неясности.
     -- Ну, а вообще, что слышно? --  спросил  я, каким-то образом чувствуя,
что телефон втягивает  меня  в сферу своих интересов. Тут как-то само  собой
получается, что хочется поиграть с Великим Немым, хочется подразнить его.
     -- Да  как сказать,  -- протянул  он неопределенно и снова посмотрел на
телефон.
     -- Левана вернули в газету, -- сказал я.
     -- Неважный признак, -- сказал он и как-то весь оживился. Казалось, эта
маленькая,  но  точная  информация   мгновенно  привела  в  движение  хорошо
налаженную,  но застоявшуюся ввиду  отсутствия фактов  машину  исторического
прогноза.
     Он   сделал   свирепое  выражение   лица  и   подкрутил  обеими  руками
несуществующие  усы.  После этого  он сделал  этими  же  руками  жест вверх,
похожий  на   тот  жест,  которым  показывают  крановщику,  что  груз  можно
поднимать.
     -- Но  ведь Левана  вернули в газету под первоначальным псевдонимом, --
напомнил я.
     -- Вообще это неплохой признак, -- сказал он и замолк. Казалось, машина
прогноза  сделала  обратное движение и осеклась на том месте, с которого она
двинулась вначале.
     -- Кроме шуток, -- спросил  я, снова  возвращаясь к его  статье, -- что
вам это выступление  тридцатилетней давности? Вы -- профессор, да и живете в
Москве?
     --  А  раскопки?  --  возразил  он.  -- Мы  готовимся  к  интереснейшей
экспедиции в районе Цебельды. Испортить ее на месте ничего не стоит... Разве
что найдется молодой чудак, который выступит в мою защиту?
     Мы посмеялись и, слегка растроганные взаимным либерализмом, расстались.
     На  этом  я  прерываю  историю  молельного  дерева,  щадящим  движением
останавливаю себя с тем, чтобы, набравшись мужества и спокойствия, вернуться
к нему, и тогда не обижайтесь, друзья, ибо печален будет мой рассказ.

--------
        Глава 8. Пиры Валтасара

     Хорошей жизнью зажил  дядя Сандро после того,  как  Нестор  Аполлонович
Лакоба взял его в город, сделал комендантом Цика  и  определил в  знаменитый
абхазский ансамбль песни  и пляски под руководством Платона Панцулая. Там он
быстро  выдвинулся  и  стал  одним   из  самых  лучших  танцоров,  способным
соперничать с самим Патой Патарая!
     Тридцать рублей  в  месяц как комендант Цика и столько  же как участник
ансамбля -- неплохие деньги по тем временам, прямо-таки хорошие деньги, черт
подери!
     Как   комендант  Цика,  дядя  Сандро  следил  за  работой  технического
персонала, получал  время от времени  на почте слуховые аппараты из Германии
для  Нестора Аполлоновича  да еще распоряжался гаражом, в том числе и личным
"бьюиком"  Лакобы,  который  он  называл  "бик"  для  простоты  заграничного
произношения.
     Разумеется, личный "бьюик"  Лакобы находился в  его распоряжении, когда
тот уезжал в Москву или еще куда-нибудь на совещание.
     В такие времена, бывало, наркомы и другие ответственные  лица просили у
дяди Сандро  этот  самый "бьюик"  для того,  чтобы  съездить  в  деревню  на
похороны  родственника, отпраздновать  рождение, или свадьбу, или, в крайнем
случае, собственный приезд.
     Прикатить в родную деревню  на личной машине Лакобы, которую все знали,
было вдвойне приятно, то есть  политически приятно и приятно просто так. Все
понимали, что раз человек приехал на машине Нестора Аполлоновича, значит, он
идет вверх, может,  даже Нестор  Аполлонович его приблизил  к  себе  и  знай
похлопывает  его по  плечу  или  даже,  дружески  облапив, вталкивает в свою
машину, мол,  поезжай, подлец, куда тебе надо, да только не блюй  на сиденье
на обратном пути.
     Были, конечно,  и неприятности. Так, один не такой уж ответственный, но
все же руководящий товарищ поехал на этом  "бьюике" в свою  деревню. Там  он
(уже за столом)  на чей-то вопрос насчет  "бьюика" с коварной  уклончивостью
ответил, что, хотя  его еще и не посадили на место  Лакобы, мол, вопрос этот
еще решается в верхах, но одно он  может  сказать  точно, что машину ему уже
передали.
     Не успел он выйти из-за  этого пиршественного стола,  а точнее сказать,
досиделся он за  ним до того, что из соседней деревни  приехало  трое  не то
племянников,  не  то   однофамильцев  Лакобы.   Они   осторожно,   чтобы  не
побеспокоить остальных,  вытащили его из-за  стола и во дворе измолотили как
следует.
     Вдобавок ко всему они его привязали к багажнику "бьюика", чтобы в таком
виде провезти его по всей  деревне. Правда,  провезти не удалось, потому что
сами управлять машиной они не могли, а шофер сбежал в кукурузник.
     В  сущности  говоря,  иного и  не  следовало ожидать.  Своими вздорными
разговорами он оскорбил не только самого Нестора  Лакобы, но и весь его род.
А оскорбление рода редко в те времена оставалось безнаказанным.
     После этого  случая приличные люди долго удивлялись,  как этот  товарищ
осмелился  столь  открыто  заниматься  святотатством,   и  при  этом  лживым
святотатством!
     Сам он говорил, что на него  нашло затмение на  почве выпивки, а хозяин
дома, в котором он сидел, клялся всеми  предками, что из-за  стола  никто не
вставал, так  что ему до сих пор непонятно, кто побежал доносить в  соседнее
село.
     К счастью, вся эта история не дошла до ушей Нестора Аполлоновича, а  то
бы всем этим  племянникам или однофамильцам, да и самому  дяде  Сандро, а уж
заодно и пострадавшему святотатцу по второму заходу крепко бы досталось.
     Дяде Сандро, конечно, кое-что перепадало  за эти небольшие  вольности с
"бьюиком".  Не то чтобы  какие-нибудь грубые услуги,  нет, но нужно устроить
родственника  в  хорошую   больницу,   быстро   получить   нужную   справку,
пересмотреть   дело  близкого   человека,   который,  думая,  что  все   еще
продолжаются николаевские  времена, крадет  чужих  лошадей да еще  на  суде,
вместо  того,  чтобы  отпираться,  рассказывает  все,  как  было,  горделиво
оглядывая публику...
     Много хорошего  сделал дядя  Сандро  в  те  золотые времена  для  своих
близких, да не все отплатили добром за добро, многие впоследствии  оказались
неблагодарными.
     Бывало,  дядя Сандро выйдет на балкон Цика, посмотрит вниз вдоль улицы,
а там в  самом конце море виднеется,  а если  в порту стоит  пароход,  то  с
балкона  можно разглядеть  его трубы  и  мачты.  Дяде  Сандро бывало  весело
смотреть в сторону  порта, приятно было думать, что можно сесть на пароход и
уплыть в  Батум  или  в  Одессу.  И,  хотя  дядя  Сандро никуда не собирался
уплывать, потому что от добра добра не ищут, все же ему было приятно думать,
что можно сесть на пароход и куда-нибудь уплыть.
     А если,  стоя  на  балконе, смотреть в противоположную сторону, то там,
кроме гор и лесов, ничего не видно, так что и смотреть туда, можно  сказать,
нечего.
     Только изредка,  когда  подкатывала тоска по родным местам, дядя Сандро
смотрел на  горы и украдкой вздыхал. Он вздыхал украдкой,  потому что считал
неприличным громко  вздыхать, находясь на почетной работе при власти. Потому
что, если человек  вздыхает, находясь при власти, получается, что находиться
при власти ему не нравится, что было бы неблагодарно и глупо. Нет, нравилось
дяде Сандро находиться при власти и он, естественно, хотел как  можно дольше
находиться при ней.
     До чего же приятно было дяде Сандро в ясный день стоять на балконе Цика
и просто  глядеть  вниз  на проходящее население, среди которого было немало
знакомых людей и красивых женщин.
     Те,  что  раньше знали дядю Сандро и  продолжали его  любить,  подымали
головы и здоровались с ним, приветливым взглядом показывая, что радуются его
возвышению.  Те,  что  раньше  знали  дядю  Сандро,  но  теперь  завидовали,
проходили,  делая вид,  что  не замечают  его. Но  дядя  Сандро  на  них  не
обижался, пусть себе идут, всем не угодишь своим возвышением.
     А те, что раньше его не знали, а теперь видели на балконе Цика, думали,
что он ответственный работник, который вышел на балкон подышать. Дядя Сандро
вежливым кивком отвечал на  их приветствия не  для того, чтобы содействовать
невольному  обману,  а  просто  потому,  что умел  прощать  людям  маленькие
человеческие слабости.
     Иногда знакомые люди останавливались под балконом и знаками спрашивали,
мол, как  там  Лакоба? Дядя  Сандро  сжимал кулак  и,  слегка  потрясая  им,
показывал, что Нестор Аполлонович крепко держится. В ответ знакомые радостно
кивали и шагали дальше с некоторой дополнительной бодростью.
     Иногда  эти  знакомые,  зная,   что  Лакоба   куда-то   уехал,  знаками
спрашивали, мол, куда? В ответ дядя Сандро рукой показывал  на  восток,  что
означало -- в Тбилиси, или более значительным  жестом на север, что означало
-- в Москву.
     Иногда они спрашивали, опять же чаще всего знаками, мол, не приехал еще
Лакоба?  В таких  случаях дядя Сандро  утвердительно кивал или  отрицательно
мотал  головой.  В обоих случаях знакомые удовлетворенно кивали  и, радуясь,
что мимоходом приобщились к делам государственным, шли дальше.
     Цокая каблуками, проходили мухусские модницы, и дядя Сандро, встречаясь
с ними  глазами, подкручивал ус,  намекая  на веселые помыслы.  Многие  свои
хитроумные романы  он  начинал с этого  балкона,  хотя  со сцены  театра или
клубной эстрады, где, бывало,  выступал ансамбль, тоже  нередко завязывались
знакомства.
     Некоторые  женщины посмеивались над  его заигрываниями с балкона.  Дядя
Сандро на них не обижался, просто он к ним быстро охладевал:
     -- Ах, я вам не нравлюсь, так и вы мне не нравитесь...
     Гораздо больше ему нравились те женщины, что краснели, встречаясь с ним
глазами, и, опустив голову, быстро  проходили мимо.  Дядя Сандро считал, что
стыд -- это самое нарядное платье из всех, которые украшают женщину. (Иногда
он говорил, что стыд -- это самое дразнящее платье, но, в сущности, это одно
и то же.)
     Порой, стоя  на балконе Цика, дядя Сандро  видел  своего бывшего кунака
Колю Зархиди.  Он всегда с ним сердечно здоровался, показывая, что нисколько
не зазнался, что узнает и по-прежнему любит старых друзей. По глазам Коли он
видел,  что тот не испытывает к нему ни злобы, ни зависти за  то,  что  дядя
Сандро хозяйствует  в отобранном у него особняке  или стоит себе на балконе,
как в мирные времена.
     -- Ты попробуй на лошади  туда подымись, -- кивал ему Коля, напоминая о
его давнем подвиге.
     --  Что  ты, Коля, -- отвечал ему дядя Сандро с  улыбкой, -- сейчас это
нельзя, сейчас совсем другое время.
     -- Э-э, --  говорил  Коля  и,  словно  услышав  печальное подтверждение
правильности своего образа жизни, шел дальше в кофейню.
     Дядя  Сандро  смотрел ему вслед,  немного жалея  его и немного завидуя,
потому что сидеть в кофейне за рюмкой коньяку и турецким кофе было приятно и
при Советской власти, может быть, даже еще приятней, чем раньше.
     Абхазский ансамбль песен и  плясок  уже  гремел по всему Закавказью,  а
позже  прогремел  в  Москве, и  даже,  говорят,  выступал  в  Лондоне,  хотя
неизвестно, прогремел он там или нет.
     В  описываемые времена он уже набирал скорость своей  славы,  которую в
первую очередь ему создали -- Платон Панцулая, Пата Патарая и дядя Сандро. В
дни революционных праздников после торжественной части ансамбль  выступал на
сцене  областного театра.  Кроме того,  он выступал на партконференциях,  на
слетах передовиков промышленности и сельского хозяйства, не ленился выезжать
в районы республики, а также обслуживал  крупнейшие санатории и дома  отдыха
закавказского побережья.
     После   выступления   на  более  или   менее  значительном  мероприятии
участников ансамбля приглашали на банкет, где  они продолжали петь и плясать
в доступной близости к банкетному столу и руководящим товарищам.
     Дядя  Сандро, как я уже говорил,  шел  почти наравне с лучшим  танцором
ансамбля  Патой  Патарая. Во  всяком случае,  он  был единственным человеком
ансамбля, который  усвоил  знаменитый номер Паты Патарая: разгон  за сценой,
падение  на колени и скольжение, скольжение через всю сцену, раскинув руки в
парящем жесте.
     Так вот, это знаменитое па  он так хорошо усвоил,  что многие говорили,
что не могут отличить одного исполнителя от другого.
     Однажды  один участник  ансамбля,  танцор и запевала  по  имени  Махаз,
сказал, что если  нахлобучить башлык на лицо исполнителя этого  номера, то и
вовсе не поймешь, кто скользит через всю  сцену: знаменитый Пата Патарая или
новая звезда Сандро Чегемский.
     Возможно,  Махаз, как  земляк дяди  Сандро по району,  хотел ему слегка
польстить, потому что отличить все-таки можно было, особенно опытному  глазу
танцора,  но главное не  это. Главное  то, что  своими случайными словами он
заронил в  голову  дяди Сандро идею великого  усовершенствования  и без того
достаточно сложного номера.
     На  следующий  же  день  дядя  Сандро приступил  к тайным  тренировкам.
Пользуясь своим служебным положением,  он их проводил в конференц-зале  Цика
при закрытых дверях, чтобы уборщица не подсматривала.
     Кстати,  это  был  именно тот зал, где  когда-то дядя Сандро скакал  на
своем незабвенном рябом скакуне, чем спас своего друга и заставил разориться
эндурского скотопромышленника.
     Около трех месяцев тренировался дядя  Сандро и вот наступил день, когда
он решился показать  свой  номер.  Сам  он считал,  что  номер  недостаточно
отшлифован, но обстоятельства вынудили его рискнуть и бросить  на сцену свой
тайный козырь.
     Накануне  лучшая часть  ансамбля  в составе двадцати  че