что и  наши  ребята,  что сейчас учатся в
школах, к  тому времени,  когда  они понадобятся  на  чесучовых  должностях,
пожалуй, забудут о Тайне или сделают вид, что  ее не существует, может,  эти
самые чесучовые кители им выдадут в самый раз,  как только определится,  что
они окончательно оторвались от своих. И все-таки...
     И  все-таки  надеялся  старый Хабуг,  что хоть  один из  них не забудет
отцовской  печали, затаит ее  в самой глубине своей души, притворится ничего
не  помнящим,  и  ему, по этому случаю, даже раньше, чем остальным,  выдадут
чесучовый китель...
     И  может  быть,  он  прорвется до  самых верхов  и  однажды окажется  в
кабинете самого Большеусого и тут-то выворотит ему всю правду,  одновременно
расстегивая и скидывая  чесучовый китель.  И  тогда задумается  Большеусый и
скажет:
     -- Пожалуй, набедокурили мы тут с этим делом...
     Знаешь  что, надевай  этот китель и  занимайся  своими  крестьянами  от
нашего  имени.  Пусть  они живут  как  хотят,  только  пусть  налоги  платят
исправно. А я займусь своими рабочими и не будем друг другу мешать...
     Только бы сказал такое Большеусый, уж мы бы для него постарались, уж мы
бы его завалили нашим добром до самых усов. Да разве скажет?
     Да, высоко заносила мечта старого Хабуга, но, очнувшись, он возвращался
к своей зубной боли: "Что делать? Кумхоз идет! Кумхоз!"
     В одно летнее утро старый Хабуг поймал у себя в стаде самого пушистого,
самого белого козленка, связал ему ноги, взвалил на плечи и, заткнув за пояс
топор, вышел со двора.
     Он договорился  с домашними, чтобы  они не смотрели ему вслед, но чтобы
все приходили к молельному дереву часа через два, когда все будет готово.
     Молельное дерево,  гигантский  грецкий  орех,  росло в котловине Сабида
рядом со скотопрогонной тропой.
     Летом, когда перегоняли скот на альпийские пастбища, пастухи  приносили
дар божеству, то есть резали козла или барана, мясо варили и  ели,  а голову
вешали на железные  крючья,  вбитые  в ствол.  Если крючья были  заняты,  то
головы тоже  варили и  ели. Было  замечено, что  в последние годы, когда  из
долин  стали пригонять колхозный скот,  некоторые  пастухи, принося  жертву,
съедали  жертвенные  головы,  даже если  крючья  и  не  были  заняты.  Авось
обойдется,  рассуждали  они, да  еще  неизвестно,  как  относится  божество,
охраняющее четвероногих, к колхозному стаду.
     Этому грецкому  ореху поклонялись с незапамятных времен. Был он огромен
и наполовину высохший от прожегшей его когда-то молнии. Часть веток высохла,
но часть  еще  зеленела и  продолжала плодоносить. Толстая виноградная  лоза
обвивалась вокруг него и расплеталась у вершины  по всем веткам. Виноград на
высохших  ветках,  словно в  утешение  за  этот  удар молнии, бывал особенно
обильным и сладким.
     Ствол грецкого ореха был дуплист  чуть  ли не до  самой  вершины  и при
сильном ударе издавал  вибрирующий звон, долго не  затихавший.  Он  звенел и
гудел, как гигантская струна, протянутая от земли к небу.
     Кроме  крючьев из  ствола торчало  несколько наконечников  проржавевших
стрел  и лезвие  грубого  старинного топора,  всаженного на такой высоте, на
какой и всадник не мог  бы достать. Может быть,  из-за этого  лезвия  жители
Чегема считали, что в этих местах когда-то обитали великаны.
     Внизу, в дупле,  хранился котел для варки мяса. Им пользовались те, что
приходили замолить божество, да  и  просто  пастухи, которых  ночь заставала
поблизости, потому что для привала место было  удобное -- и вода поблизости,
и шатер уцелевших  веток  такой плотный,  что дождь  и в  непогоду почти  не
просачивался сквозь него.
     Старик подошел к стволу, осторожно снял с себя  козленка, положил его к
подножию  дерева, пробормотал несколько дошедших до  него слов-заклинаний и,
вынув  из-за пояса  топор,  по принятому  обычаю со всей силы всадил  его  в
упругий ствол.
     Странно-знакомый звук,  вибрируя  в  полом  теле  дерева,  добрался  до
вершины  и растаял  в небе. Старый Хабуг, потрясенный догадкой, слушал, пока
звук совсем не  растаял в небе. Тогда  он одним сильным качком вытащил топор
из ствола и снова его всадил в дерево.
     -- Кум-хоззз...  -- прозвенел  ствол и,  как легкий,  смиренный  выдох,
замолк в бесконечном  небе.  Старик  растерялся. Он  ожидал  более сложного,
более загадочного ответа божества,  которое  надо было бы  еще  толковать  и
толковать, а это  было слишком ясно и потому страшно. Старик вытащил топор и
снова ударил по стволу.
     -- Кумм-хоззз, -- прозвенело дерево печально и внятно.
     -- И ты туда же?!  -- взревел старый  Хабуг и, вытащив  топор, в ярости
стал бить и бить по стволу обухом.
     -- Кум-хоз! Кум-хоз! Кум-хоз!  -- волнами прокатывалось по телу старого
дерева.
     Старик остановился,  утер рукавом  пот  со лба, вонзил  топор  в ствол,
последний раз прислушался  к  безнадежному  звуку и  взялся за  козленка. Он
перерезал  ему ножом глотку,  дал  стечь  крови  к  подножию  дерева,  потом
подвесил его за ножку к одному  из вбитых в ствол крючьев. Освежевав  тушку,
он   снял  ее  с   крюка   и  воткнул  туда  головку  козленка  с  открытыми
перламутровыми   глазами,   с   рожками,   как   два   любопытных   росточка
приподнявшимися над белым пушком лба.
     Старик вытащил из дупла котел, вложил в него небогатое мясо козленка и,
спустившись  к  роднику, тщательно вымыл и котел и  мясо. Потом  он набрал в
котел  воды  и  снова поднялся  наверх,  подправил  камни  открытого  очага,
поставил на них котел, набрал сухих веток и разжег огонь.
     Часа через два вся  семья старого Хабуга сидела на расстеленных зеленых
ветках папоротника и  ела дымящееся  мясо козленка,  разложенное на  этих же
ветках.
     Притихший  дядя Сандро сидел рядом с отцом,  как  недоблудивший блудный
сын,  загнанный  обстоятельствами  в  родной дом  и вынужденный  пребывать в
застольном смирении.
     На  следующий  день старик пришел в  сельсовет и записался в колхоз. Он
сдал колхозу половину своего четвероногого имущества.
     Один из его  сыновей, тот, что был приставлен к козам, привел все стадо
во двор сельсовета  и вместе  с комсомольскими  активистами пересчитал его и
отделил пятьсот голов.
     К  этому  времени в  сельсовете  собралось  множество  крестьян,  чтобы
посмотреть,  как сам  Хабуг  будет  вступать  в колхоз. Старик  вел  себя  с
достоинством и ничем не выказывал своего отношения к происходящему.
     Когда сын его,  тот, что с отрочества был приставлен к козам, подошел к
активистам,  что  вели  учет  сданному  скоту,  один  из  них  зажал  нос  и
отвернулся,  потому что пастух  за многие годы  пастушества  насквозь пропах
козлом.
     --  Сдал  бы всю скотину,  Хабуг,  --  пошутил один из комсомольцев, --
глядишь, к следующему году с твоего сына выветрился бы козлиный дух.
     Многие  посмеялись  этой  шутке,  а  старый  Хабуг  подумал и  не спеша
ответил:
     -- Придет время, будете искать, где бы понюхать козла...
     Многие посмеялись  его  ответу,  а иные  и  призадумались. Председателю
слова Хабуга не понравились, но он промолчал.
     Говорят,  когда  сын  Хабуга  выходил со  двора  со своим ополовиненным
стадом, люди  видели,  как  он  концом  башлыка  утирает  слезы.  Так вот  и
удалялся,  утирая  слезы,  что  мне  кажется  плодом  фантазии  крестьянских
мифотворцев, как бы подготовляющих слушателя к тому, что случилось дальше.
     Как  только сын  Хабуга со своим облегченным  стадом  вышел  за ворота,
оставшиеся козы с блеяньем ринулись  за ним. Несмотря на старания активистов
удержать и загнать их назад, они  прорвали эту  оборону и стали перемахивать
через ворота,  а потом и ворота проломали.  По словам очевидцев,  козы не то
чтобы влились в стадо, а прямо-таки старались впрятаться  в него, втиснуться
в  самую  середину. Говорят, вся эта сцена произвела на собравшихся крестьян
тяжелое впечатление. Они решили, что скот не хочет идти в колхоз, потому что
предчувствует свою гибель.
     Особенно все  это  не  понравилось  председателю. Ему  показалось,  что
случившееся  было  заранее   продумано   и  разыграно   старым  Хабугом   по
договоренности с сыном, если не с самими козами.
     -- Ответишь за это, --  сказал он, кивнул  на ворота,  куда устремились
козы.
     --  Сначала пусть он ответит,  -- промолвил Хабуг, глядя,  как его козы
проламывают ворота сельсовета.
     -- Кто он? -- спросил председатель, насторожившись.
     -- Он, --  сказал Хабуг и, продолжая  следить за своими козами, показал
пальцем  в небо.  Все  понимали, что Хабуг  имеет в виду  Большеусого,  хотя
доказать это было невозможно.
     Сыну Хабуга пришлось снова загонять стадо во двор, снова  пересчитывать
и половинить  его, и, может быть, в  том была  высшая справедливость -- дать
каждой  выделенной  козе  еще  один шанс  остаться  с  хозяйской  половиной,
разумеется, за  счет  остальных собратьев. На этот раз  сын Хабуга остался с
той  половиной, которую отдавали  колхозу.  Криками успокаивая взволнованное
стадо, он стоял перед ним, пока один  из комсомольцев не отогнал половину на
порядочное расстояние.

        ___

     Председатель колхоза, звали  его  Тимур Жванба,  был  человек  из  того
всероссийского  типа яростных недоучек,  которых  тогда обильно вытягивал из
толпы магнит времени.
     До приезда  в  Чегем  он работал  в  кенгурийской школе  преподавателем
ботаники, хотя по  темпераменту  больше подходил к зоологии. Тем не менее он
успешно  выступал  на собраниях и  откровенно,  на глазах  у  живого завуча,
правда, до смешного похожего на дореволюционного интеллигента, метил на  его
место и был близок к цели.
     Но цели не достиг, потому что однажды на уроке он неожиданно съездил по
уху ученика,  спутавшего лавр  благородный с обыкновенной лавровишней,  что,
естественно, не  понравилось  отцу этого мальчика, командиру  погранзаставы.
Последнее обстоятельство не давало  возможности пренебречь ухом мальчика как
классово  чуждым,  и  над темпераментным  ботаником стали сгущаться районные
тучи.
     Директор школы, воспользовавшись  этим обстоятельством,  с  молчаливого
согласия гороно сплавил  его в  Чегем как человека, близко знающего природу.
Партийный актив Кенгурска, считая свой городок значительным очагом культуры,
неохотно  его  покидал, тем  более  ради  глухой,  как  они  считали, горной
деревушки Чегем. Так Тимур Жванба оказался председателем чегемского колхоза.
     Сначала чегемцы отнеслись к нему благодушно, но потом оказалось, что он
если  и  знает природу,  то  не  ту, которая окружала чегемцев.  А  главное,
выяснилось, что он страдает высотобоязнью. А выяснилось это  тогда, когда он
почему-то  захотел спуститься на мельницу и вдруг остановился как вкопанный,
когда тропа  запетляла  по  обрывистому спуску, в  глубине  которого  стояла
мельница. Он так испугался,  что  уже  не  мог и наверх  подняться, так  что
могучему мельнику Гераго пришлось подняться к нему, взвалить к себе на плечи
и донести до такого места, где уже не видно было меловых осыпей обрыва.
     Говорят, первым его увидел на тропе  Хабуг, спускавшийся на мельницу со
своим  мулом, навьюченным мешками с кукурузой. В то время председатель сидел
на тропе, вцепившись руками в кизиловый куст.
     -- Ты чего здесь делаешь? -- спросил удивленный Хабуг.
     -- Да так, осматриваюсь, -- сказал председатель, продолжая изо всех сил
сжимать кизиловый куст.  По словам Хабуга, ему сразу же не  понравилась поза
председателя  и  то,  что  он  держался  за  кизиловый  куст,  как  за  узду
норовистого коня.
     Но он, больше ни  слова не сказав,  прошел вниз на мельницу. Часа через
четыре, возвращаясь с мельницы с уже  смолотой кукурузой, он очень удивился,
увидев, что председатель  продолжает укрощать свой кизиловый куст. Тут Хабуг
понял, что председатель сильно струхнул.
     -- Так и будем сидеть? -- спросил он, останавливая рядом с  ним  своего
мула.
     -- Проходи, -- едва прошептал  председатель, бледный, как меловые осыпи
обрыва, с которых он не сводил глаз.
     -- Держись за хвост моего мула, он тебя вынесет, -- предложил Хабуг, но
тот в  ответ только замотал головой, как бы отказываясь принимать  помощь от
единоличника.
     -- Ну, так сиди, -- сказал Хабуг и погнал вверх своего мула.
     -- А председатель-то порченый, -- объявил он, въехав в село и рассказав
о случившемся. Те, что были поблизости, побросали свои дела и пошли смотреть
на председателя. Он все еще там  сидел и ни  на какие уговоры не поддавался,
пока  снизу  не поднялся могучий Гераго и, взяв его  в  охапку, не вынес  на
безопасное место.
     Узнав  о тайной болезни председателя, чегемцы не на шутку обиделись, но
не столько  на него, сколько на кенгурийский райком. Они решили, что  райком
прислал им председателя, забракованного в других местах.
     --  И  мы  не  хотим,  -- сказали они председателю сельсовета и  велели
передать свое мнение в райком.
     Махты, так звали председателя  сельсовета,  зная  таинственные  оттенки
упрямства чегемцев, ибо сам был чегемцем, понял, что надо ехать. Кстати, все
это   делалось  втайне  от  Тимура   Жванба,   потому  что  чегемцы  считали
недопустимым  нарушением  законов гостеприимства так  прямо  в глаза  ему  и
сказать, что они его не хотят.
     Махты вынужден был поехать в райком и, в смягченной, правда, форме, все
это там  рассказать. Он все делал в смягченной форме, потому  что от природы
был мягким человеком  и никому не хотел зла. У него  была такая философия --
пусть всем  будет хорошо, ну, а если это невозможно, пусть хотя бы мне будет
хорошо.
     --  Политически  подкованный,  но нехорошую  болезнь  имеет,  -- кротко
сообщил он секретарю райкома, -- народ волнуется.
     -- Какую болезнь? -- удивился секретарь.
     --  Стыдно  сказать,  но  в  пропасти смотреть  не может,  --  краснея,
признался Махты, -- голова кружится, как у беременной женщины.
     Тут он вынужден был рассказать про случай на мельнице.
     -- Какого черта  ему  на мельнице  надо было? --  раздраженно  удивился
секретарь райкома.
     -- Так просто,  решил ноги промять, -- отвечал Махты, упирая на  полную
невиновность председателя в случившемся.
     --  Ты мне скажи, с  крыльца сельсовета  он  может  сходить? -- спросил
секретарь, начиная терять терпение.
     -- Запросто! --  обрадовался Махты и объяснил,  что председатель  легко
берет и  более  крутые  спуски,  если при этом в  кругозор  ему не  попадают
провалы, ущелья и обрывы, особенно с меловыми осыпями.
     -- Оказывается, эта болезнь белый  камень не любит,  -- уточнил он, чем
окончательно вывел из себя секретаря райкома.
     -- Хватит! -- перебил тот его. -- Скажи председателю, чтобы на мельнице
не показывался, а чегемцам, чтоб не морочили голову, а получше работали.
     --  На мельнице  он  и  так показаться не  может, --  продолжал Махты с
кротким упрямством, -- а чегемцам так говорить нельзя, надо найти форму.
     -- Вот и найди  форму, --  сказал секретарь, вставая и  этим показывая,
что разговор окончен, -- для этого ты там и поставлен.
     И Махты поехал  назад,  по дороге ища форму. И он  ее нашел. Он сказал,
что в райкоме попросили  чегемцев  подождать,  пока они  найдут  подходящего
человека,  которого перед присылкой в  Чегем как  следует погоняют  по самым
козлиным  тропам,  чтобы  проверить его  нутро на  пригодность  к  чегемским
условиям.
     -- Хорошо, -- сказали чегемцы, успокаиваясь, -- пусть пока побудет этот
бедолага.
     Но  председатель отнюдь не чувствовал  себя  бедолагой. Оказывается, он
узнал  о тайной жалобе  чегемцев и на  первом же собрании  обрушился на них,
исполненный ехидства и раздражения.
     -- Ну, чья взяла, троцкисты? -- обратился он к ним, яростно улыбаясь.
     Чегемцы  не только  не  стали  оспаривать  свою принадлежность  к этому
опасному политическому течению, о  существовании которого, впрочем, они и не
подозревали, а просто не знали, куда деть себя от стыда.
     В  тот  первый год чегемцы все еще воспринимали свое село как свой дом,
поэтому им стало так неловко.  Позже, когда  они  попривыкли друг к другу, а
чегемцы  перестали  воспринимать  свою  землю  как   собственную  землю,   а
следовательно,  и председателя  перестали  воспринимать  как  гостя  на этой
земле,  хоть и  незваного,  они,  чегемцы, стали отвечать на его излюбленные
политические ярлыки цветастыми  проклятьями,  где угроза кровопускания порой
затейливо  уравновешивается  обвинением в кровосмесительстве. Я уверен,  что
они и эти самые  политические  ярлыки воспринимали, как тот  же  мат, только
высказанный  по-образованному, и, может  быть,  из-за  своей непонятности он
казался  им  еще  более  похабным,  чем  их  проклятья,  выражением  смутных
чернильных извращений.
     Кстати, председатель этот  проработал в  Чегеме около  тридцати лет. За
это время  он, правда, несколько раз отстранялся на год, на два, но  тут же,
не выходя из сельсоветского двора, устраивался в школу, где преподавал кроме
ботаники еще  и  военное  дело.  И  тут точно  так же, как  колхозников,  он
распекал учеников,  заставляя их маршировать по сельсоветскому  двору, время
от времени переходя на  русский  язык и  обзывая учеников новым политическим
термином -- бухаринцы.
     Уже в наше  время Тимур Жванба  благополучно  ушел  в  отставку и  даже
получил малоизвестный титул Почетного Гражданина Села, но тут с ним случился
необычайный казус, полностью  исключавший не только ношение  этого высокого,
хотя и малоизвестного  титула, но  и обыкновенной гражданской одежды. Но все
это  случилось  гораздо позже, и  мы об этом расскажем в том месте,  которое
сочтем наиболее подходящим.

        ___

     Весть  о том, что  молельный орех села Чегем  при каждом  ударе  топора
отвечает: "Кумхоз!"  -- и  не только  ударе топора, а при любом ударе, и тем
отчетливей, чем увесистей удар, быстро разнеслась по окрестным селам.
     Верхом  и  пешим  ходом сюда  потянулись  сомневающиеся,  и каждый  мог
убедиться, что дерево честно отвечает на свербящий вопрос, хоть камнем огрей
его, хоть головой бейся.
     Дядя Сандро теперь целыми днями торчал возле ореха,  потому  что делать
все равно было  нечего, а в колхозе  работать он все еще никак не решался. А
тут крестьяне из окрестных сел  стали привозить не только жертвенных козлят,
но и вино в бурдюках. Жить становилось весело и любопытно.
     Хотя  в  ответах  молельного дерева  трудно  было усмотреть  что-нибудь
вредное  для  власти,  все  же  председателю   колхоза  не   нравилось   это
паломничество. Он  чувствовал какое-то  беспокойство от этого  роения  возле
молельного ореха, от этих приездов, отъездов, разговоров и слухов.
     А тут еще старый охотник Тендел подсыпал пороху. Однажды он  вернулся с
охоты и  рассказал, что  видел,  как на лесной лужайке лиса,  причмокивая  и
дергая за  сосцы, сосала корову из  чегемского стада.  А  корова при этом не
только не сопротивлялась,  а,  как  бы не замечая ее,  с  какой-то  странной
яростью щипала траву.  Тендел выстрелил, но,  видно,  только сбил ей  хвост,
потому что она убежала, волоча его по земле.
     -- Как увидите лису со сбитым хвостом, -- говорил он, -- убивайте ее на
месте, это она, дьяволица.
     -- Да где  же  ее увидишь, --  отвечали приунывшие чегемцы. Хотя обычно
они  верили  Тенделу  не  больше,  чем  другим  охотникам,  но  то,  что  он
рассказывал на этот раз, показалось зловещим предзнаменованием.
     -- Выходит, мы теперь будем лис кормить, -- говорили они.
     Чтобы  ослабить впечатление от рассказа Тендела, Махты  стал напоминать
чегемцам о его давнем приключении с медведем.
     Однажды  в  юности,  по  словам  Тендела,  когда  он  отдыхал  в  лесу,
привалившись спиной к стволу каштана, к  нему тихонько подкрался медведь. Он
осторожно высунулся из-за каштана, выхватил у него ружье  и разбил его одним
ударом о ствол каштана. От