мы ни хрена не  верили в немецких партизан. Да и откуда взяться партизанам в
стране, где каждое дерево ухожено, как невеста?
     -- Пошли?
     -- Пошли.
     И вот вводит нас старик  в этот  дом, мы поднимаемся  наверх и входим в
комнату.  Смотрю,  в  комнате  две  женщины  --  одна  совсем  девушка,  лет
восемнадцати, а другая явно юнгфрау лет  двадцати пяти. Я сразу глаз положил
на ту,  которая постарше, она мне  понравилась. Но для порядка говорю своему
дружку, я же его знаю как облупленного:
     -- Выбирай, какая тебе нравится?
     -- Молоденькая, чур, моя! -- говорит.
     -- Идет!
     Вижу, и они обрадовались нам, оживились.
     -- Кофе, кофе, -- говорит юнгфрау.
     -- Я, я, -- говорю.
     По-немецки значит: да.
     И  вот она  нам  приготовила кофе,  надо сказать, кофе был хреновейший,
вроде из дубовых опилок сделанный. Но что нам кофе?  Молодые, очаровательные
девушки -- вижу,  на все готовы.  И старик, конечно, не против.  Они боялись
наших  и заручиться  дружбой двух офицеров значило обезопасить себя  от всех
остальных.
     Одним словом, посидели так, и я говорю:
     -- Абенд. Консервы. Шнапс. Брод. Шоколад.
     -- О! --  загорелись глаза  у  обеих.  --  Данке, данке. Они,  конечно,
поголадывали.  И  вот мы вечером приходим, приносим с собой спирт, консервы,
колбасу, хлеб, шоколад. Сидим ужинаем, пьем. А старик, оказывается, в первую
мировую войну был у нас в плену  и немного говорит по-русски. Но лучше бы он
совсем  не говорил. Путается,  хочет  все  объяснить,  а на  хрена  нам  его
объяснения?   И   все  доказывает,  что  он   антифашист.   Они  теперь  все
антифашистами  сделались,  так что  непонятно,  с  кем  мы  воевали  столько
времени.
     То ли дело эти молодые немочки, все с полуслова понимают... Мы с Алешей
выпили как следует, наши  барышни  тоже подвыпили, и мы пошли  танцевать под
патефон. На каждой пластинке написано  "Нур фюр дойч" -- значит, только  для
немцев. И я, когда ставлю пластинку, нарочно спрашиваю:
     -- Нур фюр дойч?
     -- Найн! Найн! -- смеются обе.
     Ну, раз  найн  -- пошли танцевать. Наконец  старик  опьянел  и уже стал
молоть такую околесицу, что его и племянницы перестали понимать. Он  был  их
дядей. А  нам он еще раньше  надоел.  Так  что  мы обрадовались,  когда  моя
юнгфрау повела его вниз укладывать спать.
     Теперь  мы  одни.  Попиваем, танцуем, одним словом, кейфуем.  Ну  я так
слегка прижимаю мою немочку и спрашиваю:
     -- Нур фюр дойч?
     -- Шельма, шельма, -- смеется она, -- русиш шельма!
     -- Найн, -- говорю, -- кавказиш шельма.
     -- О, шгнсте Кауказ! -- говорит.
     Мы с Алешей остались на ночь в  двух  верхних комнатах. Так начался наш
роман, который длился около  двух месяцев, с перерывами,  конечно, на боевые
вылеты. Пару  раз ребята  из аэродромной  службы сунулись  было  к нам,  но,
быстро оценив обстановку, ретировались. Свои ребята, сразу все усекли.
     И вот  мы приходим  однажды  к нашим девушкам.  Мою  звали Катрин, я ее
Катей называл, а молоденькую звали Гретой...
     Тут дядя Сандро перебил Кемала.
     -- Ты  совсем русским  стал, -- сказал  он,  -- зачем ты называешь  имя
своей женщины при мне?
     -- А что? -- спросил Кемал.
     -- Вот до чего ты глупый,  -- сказал дядя Сандро, --  ты же знаешь, что
это имя моей жены. Надо было тебе изменить его, раз уж ты решил рассказывать
при мне.
     -- Ну ладно, -- захохотал Кемал, -- я ее больше не буду называть.
     --  Дурачок, --  сказал дядя Сандро,  --  раз уж  назвал, теперь некуда
деться, рассказывай дальше.
     -- Так  вот,  --  продолжал Кемал, поглядывая на  дядю  Сандро  все еще
смеющимися глазами, --  однажды мы, как обычно, заночевали у наших подружек.
Часа в три ночи просыпаюсь и выхожу из дома по нужде.
     Вдруг  слышу,  подкатывает  мотоцикл,  останавливается,  и  двое, я  их
различаю по шагам, подымаются в дом.
     Вот, черт, думаю, попались, как идиоты! У меня пистолет под подушкой, а
сам  я стою за домом в  трусах,  майке  и  тапках. Трудно представить  более
глупую ситуацию. Да еще  слегка под балдой. На ночь спирту тяпнули, конечно.
Вот,  думаю,  смеялись  про  себя,  когда  нам говорили про  бдительность  и
партизан,  и   на   тебе!   Напоролись!   Неужели  наши  подружки  оказались
предательницами? Нет,  не могу поверить! И мне нравится моя... как там ее ни
называй...
     -- Называй, называй, чего уж прятаться! -- вставил дядя Сандро.
     --  Да, -- продолжал Кемал, -- и мне нравится моя Катя,  и я, чувствую,
ей нравлюсь, а эти вообще без ума друг от друга. Значит, нас этот антифашист
предал?  И товарища  бросить не могу,  и  буквально голым  --  ха-ха!  -- не
хочется попадаться немцам в руки.
     Ну  ладно,  думаю,  была  не была!  Высунулся  на  улицу. Никого. Стоит
немецкий  мотоцикл с коляской. Подошел  к двери, слышу, раздаются голоса, но
ничего понять невозможно.
     Единственно,  что я понял, -- голоса доносятся с  той стороны, где спит
мой товарищ.  И я решил подняться и  проскочить  в свою комнату,  пока они у
Алексея. Главное -- добраться до пистолета. Но, конечно, я понимал: если нас
девушки предали  --  нам  хана, потому что  в этом  случае моя первым  делом
должна была отдать  им пистолет.  Но  делать нечего, тихо  открываю дверь  и
быстро поднимаюсь по лестнице.
     И вдруг  слышу:  из  комнаты  Алексея  доносится  русская  речь!  Сразу
отпустило! Стою  на  лестнице  и  с  удовольствием слушаю русскую  речь,  не
понимая, о чем  там говорят.  И только примерно  через  полминуты  очухался,
начинаю улавливать  интонацию.  Слышу,  очень резкий голос  доносится.  Ага,
думаю, патруль. Ну,  нас патрулями не  испугаешь. Вхожу в комнату. Моя Катя,
вижу, бледная, в ночной рубашке стоит посреди комнаты и тихо говорит:
     -- Русиш командирен, русиш командирен...
     Тогда  я  открываю  дверь  и сильным  голосом  кричу  через  лестничную
площадку:
     -- Что там случилось, Алексей?
     -- Да вы тут не один! -- слышу голос, и потом распахивается дверь, и на
площадке появляется какой-то майор, а за ним солдат.
     --  Безобразие! -- говорит  майор и оборачивается к Алексею,  а тот уже
одетый стоит в комнате. -- Почему вы не сказали, что вы здесь не один?
     Бедняга что-то залепетал. Видно, он решил  хотя бы прикрыть меня,  если
уж сам попался.
     -- Потрудитесь одеться! -- приказал майор.
     А я вижу, этот майор -- штабная крыса. Мы, фронтовики, с одного взгляда
узнавали человека, который живого боя не  видел, хоть увешивай  его орденами
до пупа.
     И я  вижу, мой Алексей,  храбрейший  летун,  четырежды раненный, дважды
посадивший горящий самолет, дрожит перед этим дерьмом.
     Вы ведь знаете, меня из себя трудно вывести, но тут я психанул.
     --  Товарищ  майор, -- говорю стальным голосом, -- прошу вас немедленно
покинуть помещение!
     Вижу,  растерялся,  но форс держит. Оглядывается на Алексея,  понимает,
что он старший лейтенант, а по моему виду ни хрена не поймешь.
     --  Ваше звание?  -- спрашивает.  Я  поворачиваюсь, подхожу  к кровати,
вытаскиваю из-под подушки пистолет и снова к дверям.
     -- Вот мое звание! -- говорю.
     -- Вы  бросьте эти замашки, -- отвечает он,  --  сейчас не сорок первый
год!
     -- Конечно,  -- говорю,  -- благодаря  вашей штабной  заднице сейчас не
сорок первый год!
     --  Я  вынужден  буду доложить обо  всем  в вашу  часть,  -- говорит  и
спускается вниз по лестнице. Солдат за ним.
     -- Докладывайте, -- говорю, -- а что вы еще умеете!
     Они вышли. Мы молчим. Мотоцикл затарахтел и затих.
     -- Ты, -- говорит  Алексей, --  с ним очень  грубо обошелся. Теперь нас
затаскают.
     -- Не бойся, -- говорю,  --  нас с тобой  достаточно хорошо  знает наше
начальство. Подумаешь, у немочек заночевали...
     --  Но ты же угрожал ему пистолетом, --  говорит  он, -- ты  понимаешь,
куда он это может повернуть?
     -- А мы скажем, что он врет, --  отвечаю я, -- скажем, что он сам хотел
остаться  с бабами  и  от этого весь сыр-бор. Чего это  он в  три часа  ночи
шныряет на мотоцикле?
     -- Конечно,  --  говорит  Алексей, -- теперь надо так держаться. Но  ты
напрасно нахальничал с ним.
     Я-то  понимаю,  что  ему теперь  неловко перед своей  Греточкой.  Слов,
конечно, они не понимали, но все  ясно  было  и без слов:  я  выгнал майора,
который заставил его одеться.
     И я, чтобы смягчить обстановку,  разливаю спирт, и мы садимся за  стол.
Сестрицы расщебетались, а Греточка поглядывает на меня блестящими глазами, и
темная прядка то и дело падает на лоб. Хороша была, чертовка!
     Одним словом, выпили немного и разошлись по комнатам.
     -- Майор гестапо? -- спрашивает у меня Катя.
     --  Найн, найн, -- говорю. Этого  еще не  хватало. Но вижу -- не верит.
Через  день  у  нас  боевой вылет.  Я благополучно  приземлился,  поужинал в
столовке  со своим  экипажем, а потом подхожу к  Алексею, он почему-то сидит
один, и говорю:
     -- Отдохнем и со свежими силами завтра к нашим девочкам.
     Вижу, замялся.
     -- Знаешь, Кемал, -- говорит, -- надо кончать с этим.
     -- Почему кончать? -- спрашиваю.
     -- Затаскают. Потом костей не соберешь.
     -- Чего ты боишься, -- говорю, -- если он накапал на нас, уже ничего не
изменишь.
     -- Нет, -- говорит, -- все. Я -- пас.
     -- Ну  как хочешь, -- говорю, --  а  я пойду. А что сказать, если Грета
спросит о тебе?
     --  Что хочешь,  то и говори,  --  отвечает и одним  махом, как  водку,
выпивает свой компот и уходит к себе.
     Он всегда с  излишней  серьезностью  относился  к  начальству.  Бывало,
выструнится  и  с таким  видом  выслушивает  наставления,  как будто  от них
зависит, гробанется он или нет. Я часто вышучивал его за это.
     -- Ты дикарь, -- смеялся он в ответ, -- а мы, русские, поджилками чуем,
что такое начальство.
     Ну что ж, вечером  являюсь  к  своим  немочкам.  По  дороге думаю:  что
сказать им? Ладно, решаю, скажу -- заболел. Может, одумается.
     Прихожу. Моя ко мне. А Греточка так и  застыла, и только темная прядка,
падавшая на глаза, как будто еще сильней потемнела.
     -- Алеша?! -- выдохнула она наконец.
     -- Кранк, -- говорю, -- Алеша кранк.
     Больной, значит.
     -- Кранк одер  тот? --  строго  спрашивает она и пытливо смотрит мне  в
глаза. Думает, убит, а я боюсь ей сказать.
     -- Найн, найн, -- говорю, -- грипп.
     -- О, -- просияла она, -- дас ист нихтс.
     Ну мы опять посидели, выпили, закусили, потанцевали. Моя Катя несколько
раз  подмигивала мне, чтобы я танцевал с ее сестрой. Я танцую и вижу, она то
гаснет, то  вспыхивает улыбкой. Стыдно ей, что она так скучает.  Ясное дело,
девушка втрескалась в него по уши.
     Моя  Катя,  как  только  мы  остались одни,  посмотрела на  меня своими
глубокими синими глазами и спрашивает:
     -- Майор?
     Ну как  ты ей соврешь,  когда в ее  умных глазках  вся  правда. Я пожал
плечами.
     -- Бедная Грета, -- говорит она. Забыл сейчас, как по-немецки.
     -- Ер ист кранк... -- Он больной, значит.
     -- Да говори ты прямо по-русски! -- перебил его дядя  Сандро. -- Что ты
обкаркал нас своими невозмутимыми "кар", "кар", "кар"!
     -- Так я лучше вспоминаю, -- сказал Кемал,  поглядывая на  дядю  Сандро
своими невозмутимыми воловьими глазами.
     -- Ну ладно, говори, -- сказал дядя Сандро,  как бы спохватившись, что,
если  Кемал сейчас замолкнет,  слишком много горючего уйдет, чтобы его снова
раскочегарить.
     --  Да, м-м-м... -- замыкал было  Кемал, но довольно быстро нашел колею
рассказа и двинулся дальше.
     --  Одним словом, я еще надеюсь, что он одумается.  На  следующий  день
встречаю его и не узнаю. За ночь почернел.
     -- Что с тобой? -- говорю.
     -- Ничего, -- говорит, -- просто не спал. Как Грета?
     -- Ждет тебя, -- говорю, -- но сестра догадывается.
     -- Лучше сразу порвать, -- говорит, -- все равно я жениться не могу,  а
чего резину тянуть?
     -- Глупо, -- говорю, --  никто и  не ждет, что ты женишься. Но  пока мы
здесь, пока мы живы, почему бы не встречаться?
     -- Ты  меня не поймешь, -- говорит, -- для  тебя  это обычное фронтовое
блядство, а я первый раз полюбил. Тут я разозлился.
     --  Мандраж,  --  говорю,  --  надо  называть  своим именем,  и  нечего
выпендриваться.
     И так мы немного охладели друг к другу. Я еще пару раз побывал у  наших
подружек  и продолжаю врать Греточке, но чувствую,  не верит  и вся истаяла.
Жалко ее, и нам с Катей это мешает.
     Мне и его жалко.  Он  с тех пор замкнулся, так  и ходит  весь черный. А
между  тем нас  никуда не тянут.  И  я думаю:  майор оказался лучше,  чем мы
ожидали. Через пару дней подхожу к Алексею.
     --  Слушай,  -- говорю,  -- ты видишь, майор  оказался  лучше,  чем  мы
думали. Раз до сих пор не капнул, значит, пронесло. Я же вижу, ты не в своей
тарелке. Ты же гробанешься с таким настроением!
     -- Ну и что, -- говорит, -- неужели ребята,  которых мы  потеряли, были
хуже, чем мы с тобой?
     Ну, думаю, вон куда поплыл. Но виду не показываю. Мы, фронтовики, такие
разговоры не любили. Если летчик начинает грустить и клевать носом -- того и
жди: заштопорит.
     -- Конечно, нет, -- говорю, -- но  война кончается.  Глупо погибнуть по
своей вине.
     Вдруг он сморщился, как от невыносимой боли, и говорит:
     -- Кстати, можешь больше не врать про мою болезнь. По-моему, я ее видел
сегодня в поселке, и она меня видела.
     -- Хватит ерундить, --  говорю, -- пошли сегодня вечером, она же усохла
вся, как стебелек.
     -- Нет, -- говорит, -- я не пойду.
     Теперь уже  самолюбие и всякое такое мешает. Он очень гордый парень был
и в воздухе никому спуска  не давал, но  и мандраж этот перед  начальством у
него был. Это  типично русская болезнь, хотя, конечно,  не только русские ею
болеют.
     И вот я в тот вечер опять прихожу к девушкам со всякой едой и выпивкой.
Подымаюсь наверх и  не обращаю внимания  на то,  что  нет  большого зеркала,
стоявшего в передней.  Захожу в комнату,  где мы обычно  веселились, и вижу,
обе сестрички бросаются ко мне. Но моя Катя как бешеная, а у Греточки личико
так и  полыхает  радостью. У меня  мелькнуло в голове,  что Алексей днем без
меня все-таки зашел.
     -- Майор ист диб! -- кричит Катя, то есть вор, и показывает на комнату.
-- Майор цап-царап! Аллес цап-царап!
     -- Я, я, -- восторженно добавляет Греточка, показывая на голую  комнату
-- ни  венских  стульев, ни дивана, ни шкафа, ни гобелена на стене, --  один
только стол,  --  майор ист  диб! Майор ист  нихт гестапо!  Заге Алеша! Заге
Алеша!
     Значит, скажи Алеше.
     --   Это  возмутительно!  --   кричит   старик.  --   Цап-царап  домхен
антифашистик!
     Сейчас это звучит смешно,  а тогда я впервые  почувствовал, что кровь в
моих жилах от стыда загустела и  остановилась. Конечно, грабили многие, и мы
об этом прекрасно знали. Но одно  дело, когда ты знаешь  этих людей,  да еще
связан с женщиной, которая рассчитывала на твою защиту. Никогда в жизни я не
испытывал такого стыда.
     А  главное,  Греточка  --  вся  рассиялась,  глаза лучатся,  невозможно
смотреть.  Она  решила, что раз майор обчистил их дом, значит,  он  не может
быть энкаведешником, а раз так, Алеше нечего бояться. Как объяснить ей,  что
все сложней, хотя майор и в самом деле был штабистом.
     Так вот,  значит,  почему  он шнырял  в  три часа  ночи  на  мотоцикле:
смотрел, где что лежит. Только поэтому и не накапал на нас.
     Я сказал Грете, что обо всем расскажу Алеше, и старику соврал, что буду
жаловаться  на  майора.  Надо  же  было  их  как-нибудь  успокоить.  Девушки
притащили откуда-то колченогие стулья,  мы поужинали, и я со стариком крепко
выпил.
     На следующий день я все рассказал Алексею и вижу: он немного ожил.
     -- Хорошо, --  говорит, -- завтра пойдем попрощаемся.  Кажется, на днях
нас перебазируют.
     Но мы так и не попрощались с нашими девушками. Нас перебазировали в  ту
же ночь. Новый аэродром находился в двухстах километрах от этого местечка.
     Алексей все еще плохо выглядел, и меня не покидало предчувствие, что он
должен погибнуть. И я, честное слово,  облегченно вздохнул в тот день, когда
его ранило. Рана  была  нетяжелая,  и вскоре его  отправили в  госпиталь,  в
Россию.
     На этот раз мы жили в  небольшом городке.  Однажды с  ребятами вышли из
кафе и поджидаем у входа товарища, который там замешкался.
     --  Кемал, -- говорит  один из  ребят, --  эта  немочка с тебя глаз  не
сводит..
     Я оглянулся, смотрю, шагах в  пятнадцати от нас стоит немочка, приятная
такая  с виду,  и  в самом  деле мне улыбается. Ясно, что  мне. Я,  конечно,
слегка подшофе, тоже улыбаюсь ей как дурак, и подхожу познакомиться.
     Господи, это же Катя! Как это я ее сразу  не узнал! Сейчас  она  была в
пальто,  в  шапке,  а я ее  никогда  такой не видел.  Оказывается, она  меня
искала!
     Ну, я прощаюсь с ребятами и снова захожу в кафе.
     -- Как Грета? -- спрашиваю.
     -- О, Грета трауриг, -- вздыхает она и качает головой.
     Я объяснил ей, что Алеша ранен  и отправлен в  тыл. Мы  переночевали  в
квартире у  женщины, где она остановилась. Ночью  она несколько раз плакала,
вздыхала и повторяла:
     -- Шикзаль...
     Значит,  судьба. Я почувствовал,  что она хочет что-то сказать,  но  не
решается.  Утром,  когда мы встали,  она  сказала,  что  беременна.  Смотрит
исподлобья своими внимательными, умными глазками и спрашивает:
     -- Киндер?
     Ну что я мог ей ответить?! Разве можно ей объяснить, что это посложнее,
чем выгнать майора?!
     -- Найн, -- отрезаю, и она опустила голову.
     В  тот же день мы  расстались,  и  я  ее  больше никогда не видел. А  с
Алексеем  мы увиделись через тридцать лет  в Новгороде на встрече  ветеранов
нашего полка.
     Мы все, приехавшие со всех концов страны ветераны, остановились в одной
гостинице,  где в  тот  вечер  предстоял  банкет  во  главе  с нашим  бывшим
командиром полка,  теперь  генералом. Все  это время я  ничего об Алексее не
знал, даже не знал, жив ли он.
     Заняв номер, спустился к администратору и спросил у  него -- не приехал
ли Алексей Старостин? Он посмотрел в свою книгу и кивнул: да, приехал, живет
в таком-то номере.
     Подымаюсь к нему, примерно часа за два  до банкета. Смотрю: елки-палки,
что время делает  с нами! Разве  я когда-нибудь узнал  бы в этом облысевшем,
как  и я,  человеке  того молодого,  как  звон, красавца  летчика в  далеком
военном году, обламывавшего ветки прусской рябины  в красных  кистях!  А  он
смотрит на меня и, конечно,  не узнает: мол,  что  от меня хочет этот  лысый
толстяк? Я расхохотался, и тут он меня узнал.
     -- А-а-а, -- говорит, -- Кемал! Только зубастая пасть и осталась!
     Ну, мы обнялись, поцеловались, и я его повел в  свой номер.  Я с  собой
привез  хорошую "изабеллу". Сидим пьем, вспоминаем  минувшие дни. И конечно,
вспоминаем наших немочек.
     -- Ах, Греточка! -- говорит он, вздыхая. -- Ты  даже не  представляешь,
что это было для меня! Ты не представляешь, Кемал! Я потом  демобилизовался,
женился, летал на  пассажирских, у меня,  как и у тебя, двое взрослых детей.
Сейчас работаю начальником диспетчерской  службы,  пользуюсь  уважением  и у
райкома и у товарищей, а как подумаю, диву даюсь. Помнишь, у Есенина: "Жизнь
моя, иль ты приснилась мне!" Кажется,  там, в Восточной  Пруссии, в двадцать
четыре  года закончилась  моя жизнь,  а все  остальное -- какой-то странный,
затянувшийся эпилог! Ты понимаешь это, Кемал?
     И  надо  же,  бедный мой  Алексей  прослезился.  Ну,  я  его,  конечно,
успокоил, и тут он вдруг заторопился на банкет.
     -- Да брось  ты, Алеша, -- говорю, -- посидим часок  вдвоем. Наши места
никто не займет, а они теперь на всю ночь засели.
     -- Ну  что  ты,  Кемал,  --  говорит, --  пойдем.  В двадцать ноль-ноль
генерал будет открывать торжественную встречу. Неудобно, пошли!
     Ну  что ты  ему  скажешь?