Пошли.  Такой  он был человек, а  летчик был
первоклассный, в воздухе ни хрена не боялся!
     На  этом  Кемал закончил  свой рассказ  и  оглядел застольцев, медленно
переводя взгляд с одного на другого.
     -- Слава богу, кончил, -- сказал дядя Сандро, -- еще  бы немножко, и мы
бы заговорили по-немецки!
     Все рассмеялись, а князь разлил коньяк по рюмкам и сказал:
     -- И по работе он не так уж далеко ушел от тебя.
     -- Да,  --  сказал  Кемал,  -- начальник  диспетчерской  службы, особой
карьеры не сделал.
     -- Он не должен был бросать эту девушку, пока их не  перевели в  другое
место, -- сказал дядя Сандро и, чуть подумав, добавил: -- А ты понял, почему
он в последний раз согласился прийти попрощаться с ней?
     --  Ясно,  почему, -- ответил  Кемал, --  он понял, что майор на нас не
накапал и, значит, за нами никто не следит.
     --  Дурачок, --  в тон ему отозвался  дядя Сандро, -- твой же рассказ я
тебе  должен  объяснять.  Когда  он  согласился  пойти попрощаться со  своей
девушкой, он уже знал, что в ту же ночь вас переведут в другое место.
     --  Нет,  --  засмеялся  Кемал,   --  такие  вещи   держали  в  строгой
секретности.
     -- Как  нет, когда да! -- возразил  дядя Сандро. -- Я же лучше знаю! Он
вертелся возле начальства, и кто-то ему тихо сказал.
     -- Оставьте человека! -- вступился за него князь, подымая рюмку. -- Он,
бедняга, и так наказан судьбой.  Лучше  выпьем  за Кемала,  угостившего  нас
хорошим фронтовым рассказом.
     --  Кто  чем угощает,  а  Кемал  рассказом,  --  уточнил  дядя  Сандро,
насмешливо  поглядывая  на Кемала, -- отбивает  хлеб  у  своего дяди. Только
"кар" нам больше не надо!
     -- А мне жалко этого  человека, --  сказал маленький  Хачик, -- бедный,
любил... Потому плакал... Если б не любил, не плакал...
     -- Да нет, -- начал  Кемал возражать, но,  неожиданно замолкнув,  сунул
палец  в ухо  и  стал с  нескрываемым наслаждением прочищать  его.  Движения
Кемала напоминали движения человека,  пахтающего масло,  или водопроводчика,
пробивающего своей "грушей" затор в раковине умывальника.
     Кемал довольно долго,  морщась  от удовольствия, прочищал таким образом
ухо,  полностью отключившись от присутствующих, что присутствующим почему-то
было  обидно. Дядя Сандро молча с укором глядел на него, как бы  улавливая в
его действиях еще  четко  не обозначенный абхазским  сознанием,  но уже явно
раздражающий оттенок фрейдистского неприличия.
     -- Что нет?! --  наконец не  выдержал дядя  Сандро.  Кемал  преспокойно
вынул палец из уха, оглядел его кончик, словно оценивая  на  глазок качество
спахтанного масла, видимо, остался этим качеством  недоволен,  потому что на
лице  его   появилась   гримаса  брезгливого   недоумения,   явно  вызванная
огорчительной разницей  между  удовольствием  от  самого процесса пахтания и
прямо-таки убогим результатом его. С этим выражением он вытащил другой рукой
из кармана платок, вытер  им палец, сунул платок в карман и как ни в чем  ни
бывало закончил фразу:
     -- ...Просто  его немного развезло  от "изабеллы", он чересчур приналег
на нее...
     Как и всякий мужчина,  много увлекавшийся женщинами, Кемал не  придавал
им большого значения.
     -- Акоп-ага, -- крикнул Хачик, -- еще прошу по кофе!
     -- Сейчас  будет,  --  ответил  Акоп-ага, глянув  в  нашу сторону из-за
стойки, на которой была расположена его большая жаровня с горячим песком для
приготовления кофе по-турецки.
     -- Извини, пожалуйста, -- сказал Хачик, обращаясь  ко  мне, -- ты здесь
самый  молодой. Вон там арбузы привезли. Принеси два арбуза  -- хочу сделать
фото: "Кинязь с арбузами".
     -- Да ладно, -- сказал князь, -- обойдемся без арбузов.
     -- Давай,  давай, --  вступился Кемал за Хачика, --  это хорошая  идея.
Князь с арбузами, а мы с князем.
     На том конце ресторанной палубы, уже как бы и не ресторанной, продавали
арбузы. С детства мне почему-то всегда чудилось, что в арбузе заключена идея
моря. Может, волнообразные полосы на его поверхности напоминали море? Может,
совпадение  времен -- праздник купания в море с праздником поедания арбузов,
часто на берегу, на виду у моря? Или огромность  моря и щедрость арбуза? Или
и там и там много воды?
     На трех помостах  вышки  для  прыжков, бронзовея  загаром и  непрерывно
галдя,  толпились дети и подростки. Те, что уже прыгнули, что-то выкрикивали
из  воды, а  те, что стояли на  помостках вышки, что-то кричали тем, что уже
барахтались в море.
     Одни  прыгали   лихо,  с   разгону,  другие  медлили  у  края  помоста,
оглядывались, чтобы их не столкнули,  или  свою  нерешительность оправдывали
боязнью, что их столкнут.
     И  беспрерывно  в  воду  летели  загорелые  ребячьи  тела  --  головой,
солдатиком, изредка ласточкой. Короткий, бухающий звук правильно вошедшего в
воду  тела  и  длинный,  шлепающий  звук  неточного приводнения  с призвуком
дошлепывающих  ног. Постоим  полюбуемся,  послушаем: бух!  бух! шлеп!  шлеп!
перешлеп! бух!
     Я  тоже сюда  приходил  в наше предвоенное  детство.  Тогда  здесь была
совсем другая вышка  для прыжков:  она увенчивалась  бильярдной комнатой,  и
самые храбрые из ребят докарабкивались до крыши бильярдной и прыгали оттуда.
     Вглядываясь в те далекие  годы, я вижу этих ребят, но не вижу среди них
себя. Жалко, но не вижу. И на третьем, высшем помосте не вижу я себя.
     Сюда, на  территорию водной станции "Динамки",  как мы  тогда говорили,
никого не пускали, кроме тех, кто посещал секции плавания и прыжков.
     Но больше  половины ребят ни  в каких секциях  не  состояли и приходили
сюда снизу,  по брусьям доползая до плавательных  мостков, а потом оттуда по
железной лестнице наверх и на вышку. Так приходил сюда и я.
     Но  это  было  довольно утомительно:  с  берега  по  сваям  и  железным
проржавевшим, иногда с  острыми зазубринами, перекладинам карабкаться метров
восемьдесят. Так что  я  иногда  подолгу простаивал  возле  входа  на водную
станцию,  которую  стерегла  грузная  и  пожилая,  как  мне тогда  казалось,
женщина.
     Дело в том, что почти ежедневно бильярдную посещал один парень  с нашей
улицы Ему было лет двадцать, и звали его Вахтанг. Но почти все, и взрослые а
дети, называли его ласково-любовно -- Вахтик.
     Закончив    играть,    он    покидал    территорию    водной    станции
деловито-праздничной  походкой,  как  бы означающей:  я  только что закончил
очень нужное и очень приятное дело  и сейчас же возьмусь за другое, не менее
нужное и не менее приятное В эти минуты я старался стоять так, чтобы он меня
сразу  заметил, и он всегда меня  сразу замечал. Заметив меня,  он что-то  с
улыбкой говорил женщине, стерегущей проход, и она,  расцветая от его улыбки,
пропускала меня.
     Иногда, когда я вот так дожидался его, он подкатывал откуда-то сзади, и
я  чувствовал  его  добрую  руку,  ласково  ложащуюся  на  мою  голову   или
шутливо-крепко,  как  арбуз, сжимающую  ее пятерней,  и  я  при  этом всегда
старался  улыбнуться  ему,  показывая, что  мне нисколько не  больно  Мы  не
останавливаясь проходили мимо стражницы, и  она,  расцветая  от  его улыбки,
оживала до степени узнавания меня.
     И  тем более  меня всегда  удивляла тяжелая  тусклость  ее неузнавания,
когда его не было. Не то чтобы я просился, но я стоял возле нее, и она могла
бы  вспомнить,  что я -- это я,  и пропустить меня. Ну хорошо, соглашался  я
мысленно,  пусть не пропускает, но  пусть  хотя бы узнает.  Нет,  никогда не
узнавала.
     И стоило  появиться Вахтангу,  стоило положить  ему руку на мою голову,
как женщина оживлялась, словно включала лампочку памяти  и теперь  мимоходом
окидывала меня узнающим взглядом.
     Я почему-то навсегда запомнил его летним, только летним, хотя видел его
во  все времена года.  Вот он в шелковой голубой рубашке  навыпуск, в  белых
брюках, в белых парусиновых туфлях празднично ступает по деревянному настилу
пристани, и рубашка на нем то свободно плещется, то мелко-мелко вскипает под
бризом и вдруг на мгновенье прилипает к его стройному крепкому телу.
     И я вижу  его  --  тогда  так воспринималось,  но оно и было  таким  --
хорошее  лицо  с якобы волевым подбородком, но  я уже тогда понимал, что его
волевой подбородок смеется над самой  идеей  волевого подбородка, потому что
он  весь  --  не  стремление  достигнуть  чего-то,  но  весь  --  воплощение
достигнутого счастья или достижимого  через пять  минут: только выйдет через
проход, а там уже его ждет девушка, а чаще девушки.
     --  Ах, извините, девушки, за-дер-жался!  -- говорил он в таких случаях
и, вскинув руку, мимоходом бросал взгляд на часы, лихо сдвинутые на кисть, и
неудержимо смеялся,  смеялся  вместе с  девушками,  как  бы пародируя  своим
замечанием образ жизни деловых людей.
     Интересно, что Вахтанг и его друзья, целыми днями игравшие в бильярд на
водной  станции,  почти никогда не купались. Чувствовалось,  что это для них
пройденный этап.  Но однажды в  жаркий  день они вдруг гурьбой  высыпали  из
своей  бильярдной и, скинув  свои франтоватые одежды,  оказались  стройными,
мускулистыми, крепкими парнями.
     Они  буйно веселились, как  великолепные животные  неизвестной  породы,
прыгая  с  вышки  то  ласточкой,  то  делая  сальто,  переднее и  заднее, то
выструнив стойку на краю трамплина, вертикально протыкали  воду. Видно,  все
они были спортсменами в какой-то предыдущей жизни.
     Потом  уже  в воде играли в пятнашки.  Ловко  ныряли,  прячась друг  от
друга, и я тогда впервые увидел, как Вахтанг под толщей воды плавает спиной,
чтобы следить глазами за парнем, нырнувшим за ним.
     Мощными,  ракетными  толчками,   каждый  раз   заворачивающими  его   в
пузырящееся серебро пены, он все  дальше и дальше уходил в глубь зеленоватой
воды, а потом исчез.
     Парень,  гнавшийся  за ним,  вынырнул и, стоя на одном месте, озирался,
стараясь не пропустить Вахтанга, когда он выскочит из  глубины. Через долгое
мгновенье Вахтанг все же вынырнул за его спиной и, крикнув:
     "Оп!" -- нашлепнул ему на шею горсть песка, поднятого со дна.
     Ходила легенда, что  Вахтанг однажды  на спор выпрыгнул в море  из окна
бильярдной. Одно дело прыгать с  плоской крыши, там есть небольшой разгон, а
тут можно было, не дотянув до воды, запросто  грянуться о деревянный  настил
пристани. Вполне возможно, что он и в самом деле прыгнул из окна бильярдной,
он был храбр легкой, музыкальной храбростью.
     Вахтанг и его друзья  весело бултыхались возле водной станции, а потом,
как бы не сговариваясь, а подчиняясь какому-то инстинкту, всей стаей поплыли
в  открытое море,  вернулись и один  за  другим,  подтягиваясь  на  поручнях
мускулистыми   руками,   пошлепывая   друг   друга,  отряхивались,  фыркали,
подпрыгивали на одной ноге и мотали головой, чтобы выплеснуть  воду из ушей,
а  потом  с гоготом, подхватив свои одежды, словно опаздывая на бильярд, как
опаздывают  на  поезд,  побежали наверх,  громко  стуча  пятками  по  крутой
деревянной лестнице.
     Где они? Затихли, сгинули,  отгуляв и откутив, а я их  еще помню такими
--  кумиров нашей предвоенной золотой молодежи, в чьих аккуратных головках с
затейливо подбритыми затылками еще миражировал образ Дугласа Фербенкса!
     Семья  Вахтанга жила на нашей улице не очень давно. При мне строился их
маленький, нарядный дом, при  мне  выросла  живая ограда  из дикого  цитруса
трифолиаты, при мне  рядом с их домом вырос  маленький домик, соединенный  с
основным общей верандой.
     -- Когда Вахтик женится... молодоженам, -- обрывок разговора его отца с
кем-то из соседей.
     При мне в их саду возвели качели с двумя голубыми люльками.
     -- Когда у Вахтика будут дети...
     Они  жили втроем, отец, мать и сын.  По представлениям обитателей нашей
улицы, они  были богачами.  Добрыми богачами. Отец Вахтанга  был  директором
какого-то торга. Больше мы ничего о нем не знали. Да больше  и  не надо было
знать, и вообще дело было не в этом.
     По воскресеньям или после работы отец Вахтанга, надев на  себя какой-то
докторский  халат  и  напялив очки,  возился  в  своем  маленьком  саду.  Он
подвязывал стебли роз к подпоркам, стоя на стремянке, обрезал ненужные ветви
фруктовых деревьев  и усохшие  плети виноградных лоз. Хотя отец Вахтанга был
грузином, то есть местным человеком, в такие минуты он почему-то казался мне
иностранцем.
     В  будни отец  и  сын  часто встречались на улице.  Отец  возвращался с
работы, а сын шел гулять. Обитатели нашей улицы, к  этому времени высыпавшие
на  свои балкончики, крылечки, скамеечки, с удовольствием, как в немом кино,
потому что слов не было слышно, следили за встречей отца и сына.
     Судя по их позам, отец  пытался  остановить сына и осторожно  выяснить,
где  и  как он собирается  провести вечер. И сын,  с  ироническим  почтением
склоняясь к  отцу (угадывалось, что часть иронии сына относится к осторожным
попыткам отца  проникнуть в  тайны его времяпрепровождения), как  бы говорил
ему:  "Папа,  ну разве  можно останавливать  человека,  когда он  собирается
окунуться в праздник жизни?"
     Наконец они расходились,  и отец, улыбаясь,  смотрел  ему вслед, а сын,
обернувшись, махал рукой  и шел дальше. Интересно, что  во время этих встреч
сын  никогда не просил у  отца деньги. А ведь все знали, что Вахтанг во всех
компаниях раньше всех и щедрее всех расплачивается. Было ясно, что в их доме
никому  и в  голову не может  прийти, что от сына надо  прятать деньги. Было
ясно, что для того отец и работает, чтобы сын мог красиво сорить деньгами.
     Отпустив  сына, отец шел  дальше своей  небыстрой, благостной походкой,
устало улыбаясь и доброжелательно здороваясь со всеми  обитателями улицы. Он
шел, овевая лица обитателей нашей улицы ветерком обожания.
     -- Мог бы, как нарком, на машине приезжать...
     -- Не хочет -- простой.
     -- Нет, сердце больное, потому пешком ходит.
     -- Золото, а не человек...
     Вероятно, на  нашей  улице были люди, которые завидовали или  не любили
эту семью, но я таких не знал. Если  были такие, они  эту зависть и нелюбовь
прятали от других. Я только помню всеобщую любовь к этой семье, разговоры об
их щедрости и богатстве. Так, старший брат моего товарища Христо, помогавший
своему отцу в достройке вахтанговского дома, рассказывал сказочные истории о
том, как у Вахтанга кормят рабочих. Поражало обилие и разнообразие еды.
     -- Один хлеб чего стоит! -- говорил он. -- Вот так возьмешь -- от корки
до корки сжимается как гармошка. Отпустишь -- дышит, пока не скушаешь!
     Конечно,  Богатый  Портной  тоже  считался на  нашей  улице  достаточно
зажиточным человеком.  Но в жизни Богатого  Портного  слишком  чувствовалась
грубая откровенность первоначального накопления.
     Здесь  было другое. Родители  Вахтанга,  видимо, были богаты достаточно
давно и,  во всяком  случае, явно не  стремились к богатству. Для обитателей
нашей  улицы  эта семья была  идеалом, витриной достигнутого счастья.  И они
были благодарны ей уже за то, что могут заглядывать в эту витрину.
     Конечно, все они или почти все стремились в жизни к этому или подобному
счастью. И все  они  были в той или иной степени биты и потасканы жизнью и в
конце концов  смирились в своих домах-пристанях или коммунальных квартирках.
И они,  любуясь красивым домом, садом, благополучной  жизнью семьи Вахтанга,
были  благодарны  ей хотя бы  за  то, что  их мечта не  была  миражем,  была
правильная мечта, но  вот им просто не повезло. Так пусть хоть этим повезло,
пусть  хотя  бы  дают  полюбоваться  своим  счастьем, а  они  не только дают
полюбоваться своим счастьем, от щедрот его и соседям немало перепадает.
     Иногда  поздно  вечером, если  я с тетушкой  возвращался  с  последнего
сеанса кино, мы неизменно видели, как отец и мать Вахтанга, сидя на красивых
стульях у калитки, дожидаются своего сына.
     Обычно между ними  стоял тонконогий столик, на  котором тускло зеленела
бутылка с боржомом и  возвышалась ваза  с  несколькими аппетитно  чернеющими
ломтями арбуза.
     Взяв в руки ломоть арбуза и  слегка  наклоняясь, чтобы  не обрызгаться,
отец Вахтанга иногда ел арбуз, переговариваясь с тетушкой. Но главное -- как
он ел! В те времена он был единственным человеком, виденным мною, который ел
арбуз вяло!  И  при  этом было совершенно  очевидно, что здесь  все  честно,
никакого притворства! Так  вот  что  значит  богатство! Богатые  --  это те,
которые могут есть арбуз вяло!
     Обычно в таких случаях тетушка всегда заговаривала с ними на грузинском
языке,  хотя  и они и она прекрасно  понимали  по-русски. И  это  тогда  так
осознавалось:  с  богатыми  принято  говорить  на   их  языке.  Поговорив  и
посмеявшись  с  ними,  тетушка, бодрее,  чем  обычно,  хотя и обычно  у  нее
достаточно бодро стучали каблучки, шла дальше. И  это  тогда понималось так:
приобщенность к богатым, даже  через  язык, взбадривает. И еще  угадывалось,
что  приток новых  сил, вызванный  общением  с богатыми,  надо благодарно им
продемонстрировать тут же Вот так они жили на нашей улице, и казалось, конца
и  края не будет этой благодати.  И вдруг  однажды все разлетелось на куски!
Вахтанг был убит на охоте случайным выстрелом товарища.
     Я помню  его лицо в  гробу, ожесточенное  чудовищной несправедливостью,
горестно-обиженное, словно его, уверенного, что он создан для счастья, вдруг
грубо  столкнули в  такую  неприятную,  такую  горькую,  такую  непоправимую
судьбу.
     И  он в последний миг, грянувшись в эту судьбу, навсегда ожесточился на
тех,  кто,  сделав  всю его предыдущую  жизнь  непрерывной вереницей  ясных,
счастливых, ничем не замутненных  дней,  сейчас  так  внезапно,  так жестоко
расправился с ним за его безоблачную юность.
     Казалось,  он хотел сказать своим  горько-ожесточенным  лицом: если б я
знал, что так расправятся со мной за мою безоблачную юность, я бы согласился
малыми дозами всю жизнь принимать горечь жизни, а  не так сразу,  но  ведь у
меня никто не спрашивал...
     Лица обитателей  нашей улицы, которые приходили прощаться с покойником,
выражали не  только  искреннее сочувствие,  но и  некоторое удивление и даже
разочарование. Их лица  как бы  говорили: "Значит, и у  вас может быть такое
ужасное горе?! Тогда зачем нам было голову  морочить, что вы особые,  что вы
счастливые?!"
     Почему-то   меня   непомерностью  горя   подавила   не  мать  Вахтанга,
беспрерывно плакавшая  и кричавшая, а  отец.  Застывший, он сидел у  гроба и
изредка с какой-то сотрясающей душу простотой клал  руку на лоб своего сына,
словно сын заболел, а он хотел  почувствовать температуру. И дрожащая ладонь
его, слегка поерзав по лбу сына, вдруг успокаивалась, словно уверившись, что
температура не опасная, а сын уснул.
     Отец не дожил  даже  до сороковин Вахтанга, он умер от разрыва  сердца,
как тогда говорили. Казалось, душа его кинулась догонять любимого сына, пока
еще можно ее  догнать. Тогда по какой-то  детской закругленности  логики мне
думалось, что и  мать Вахтанга  вскоре должна умереть, чтобы завершить  идею
опустошения.
     Но она не умерла ни через год,  ни через два и,  продолжая жить в  этом
запустении,  стояла у калитки в  черном, траурном платье. А годы шли,  а она
все стояла у калитки, уже иногда громко перекрикиваясь с соседями по улице и
снова  замолкая,  стояла возле  безнадежно  запылившихся  кустов трифолиаты,
ограждающих  теперь неизвестно  что.  Она  и сейчас стоит у  своей  калитки,
словно  годами,  десятилетиями  ждет ответа на  свой  безмолвный вопрос: "За
что?"
     Но  ответа   нет,  а  может,  кто  его  знает,  и  есть  ответ  судьбы,
превратившей ее  в непристойно располневшую, неряшливую  старуху.  Жизнь, не
жестокость уроков твоих грозна, а грозна их таинственная недоговоренность!
     Я рассказываю  об  этом, потому что именно  тогда,  мальчишкой,  стоя у
гроба,  быть  может  впервые пронзенный  печалью  неведомого Экклезиаста