Зотов Р. Биография Озерова. - Репертуар русского и Пантеон всех  европейских
театров, 1842, Э 6, отд. II, с. 10.}
     Поставленная впервые в конце 1805 г.,  трагедия  Озерова  держалась  на
сцене полвека. Более того, в своей разработке оссиановской темы Озеров  имел
продолжателей. В 1825 г. была напечатана элегия молодого поэта М. П. Крюкова
"Сетование Фингала  над  прахом  Моины",  где  само  имя  оплакиваемой  девы
показывало, что автор шел не от Макферсона, а именно  от  Озерова,  развивал
его поэтические находки.
     А годом раньше в Петербурге была поставлена "драматическая поэма" А. А.
Шаховского "Фингал и Роскрана, или Каледонские обычаи", созданная на  основе
сюжетных мотивов  "Комалы"  и  "Сражения  с  Каросом"  и  служившая  как  бы
продолжением озеровского "Фингала", поскольку здесь  был  показан  следующий
этап жизни героя (содержание пьесы см. ниже с. 573). В  то  же  время  новая
пьеса  была  внутренне  полемична  по  отношению  к  своей  предшественнице.
Любовная тема утратила здесь былое господствующее положение, рядом с нею  на
равных  правах   утверждается   героическая   тема   борьбы   с   иноземными
захватчиками. Вероятно, справедливо мнение, что "пьеса  проникнута  намеками
на события Отечественной войны". {Гозенпуд А. А.  А.  Шаховской.  -  В  кн.:
Шаховской А. А. Комедии, стихотворения. Л., 1961, с. 59.} Показателен в этом
отношении монолог Фингала в третьем явлении второго действия,  обращенный  к
римскому воину Публию, которого он освобождает от плена, "Но вот что скажите
вождю своему..." и т.  д.  (см.  выше,  с.  407).  Тем  самым  драматическая
интерпретация оссиановского сюжета  обретала  героическое  и  патриотическое
звучание. Но, несмотря на это, пьеса Шаховского  имела  несравненно  меньшее
значение в истории  русской  литературы  и  театра,  чем  трагедия  Озерова.
Художественные достоинства ее были невелики, и она быстро  сошла  со  сцены,
тем более что русский оссианизм в это время уже шел на убыль.
     При всей популярности "Фингала" Озерова следует признать, что  основной
формой усвоения Оссиана русской литературой была все же не  драматургия,  но
поэзия.  Первый  опыт   стихотворного   переложения   оссиановского   сюжета
принадлежал поэту-сентименталисту И. И. Дмитриеву. По любопытному совпадению
он обратился к самому первому из оссиановских созданий Макферсона - рассказу
об Оскаре  и  Дермиде,  обнаруженному  им  в  том  же  французском  сборнике
"Избранные эрские сказки и стихотворения", откуда его брат Александр  черпал
оссиановские фрагменты для прозаического перевода. Тяготевший в это время  к
повествовательным жанрам, И. И. Дмитриев создал чувствительную  стихотворную
повесть "Любовь и дружество" (1788), которую орнаментировал сентиментальными
медитациями (вроде обращения к "священну дружеству") и завершил пасторальной
сценой.
     Стихотворение Дмитриева было создано и напечатано до появления перевода
Кострова.  Последний,  как  мы  уже  отмечали,  в  сущности  положил   конец
прозаическим  переводам  макферсоновского  Оссиана,  а  с  другой   стороны,
стимулировал стихотворные переложения  и  подражания,  для  которых  нередко
служил  исходным  материалом.  Впрочем,  до  конца  XVIII  в.   стихотворные
обработки оссиановских  сюжетов  были  в  русской  литературе  еще  редкими,
единичными явлениями. Регулярно они начали появляться в  печати  примерно  с
1803 г. В 1811 -1812 гг. число таких публикаций уменьшилось, что,  возможно,
было связано с издательскими трудностями военного  времени.  Но  с  1814  г.
стихотворные обработки поэм Оссиана  следуют  одна  за  другой  и  достигают
наибольшего числа к концу 1810-х годов, после чего начался постепенный спад.
     Если  проследить,  какие  именно  поэмы  Оссиана-Макферсона  привлекали
русских поэтов, то бросается в глаза несомненная избирательность. Чаще всего
они обращались к "Песням в Сельме" и "Картону", и это не случайно. Обе поэмы
при  своем  сравнительно  небольшом  объеме  вобрали  в  себя   как   бы   в
концентрированном виде основные особенности и главные  мотивы  оссианической
поэзии Макферсона. Стремительно развивающийся трагический сюжет (битва  отца
с сыном в "Картоне", рассказ Армина о гибели его детей в "Песнях в  Сельме")
сочетался здесь с разнообразными патетическими  лирическими  пассажами..  Не
случайно Карамзин предпринял перевод именно этих поэм. К "Песням  в  Сельме"
обращались двенадцать русских поэтов, к "Картону" - одиннадцать. Не все они,
правда, перелагали эти поэмы полностью. Первая  из  них  имеет  пять  полных
переложений, вторая - четыре. Из "Песен в Сельме" выделялся монолог  Кольмы,
обращение к вечерней  звезде,  сетования  Армина;  из  "Картона"  -  рассказ
Клессамора о его походе, песнь Фингала  о  падении  Балклуты,  гимн  Солнцу.
Следующее место по числу  стихотворений  (9)  занимает  приложение  к  поэме
"Бератон", известное как "Плач Минваны над Рино". Привлекала внимание и сама
поэма  "Бератон".  Правда,  полное  переложение  было  только  одно  (Н.  Ф.
Грамматина); четыре поэта, изъяв повествовательную часть, объединяли  начало
и конец, где Оссиан вспоминает ушедшие годы, павших  героев  и  прощается  с
жизнью, уповая  на  грядущую  славу,  и  это  представлялось  читателям  как
"последняя песнь Оссиана". Остальные поэмы  перелагались  лишь  в  единичных
случаях. Пять стихотворных переложений имеет вставной эпизод Морны из  книги
I "Фингала", по три - эпизод Комала и  Гальвины  из  книги  II  "Фингала"  и
повесть об Оскаре и Дермиде. Только один поэт (Н. Ф. Грамматин) отважился на
создание полного стихотворного переложения эпической поэмы "Темора",  но  не
смог довести до конца свое предприятие. В отношении  же  "Фингала"  не  было
даже таких попыток.
     И  еще  одно  обстоятельство  обращает  на  себя  внимание,  когда   мы
рассматриваем  весь  комплекс  русских  стихотворных  откликов   на   поэзию
шотландского барда. Для подавляющего большинства русских поэтов обращение  к
Оссиану в той или иной форме было лишь эпизодом в их  творческой  биографии,
не слишком продолжительным, как правило. В. Н.  Один,  перелагавший  Оссиана
более десятилетия, или упоминавшийся уже Н. Ф. Грамматин, который  занимался
этим с юных лет до конца  жизни,  составляют  исключение.  Более  того,  для
многих поэтов это обращение к  Оссиану  было  не  только  эпизодическим,  но
относилось к началу их творческого пути (у некоторых даже  с  Оссианом  было
связано  первое  выступление  в  печати).  Как  это  ни  парадоксально,   но
престарелый шотландский бард  стал  любимым  поэтом  юношества  (впрочем,  и
Макферсон был  молод,  когда  создавал  его  образ  и  поэтический  мир).  В
некоторых  учебных  заведениях  почитание  Оссиана   становится   традицией,
сохраняемой на протяжении десятилетий. Особенно это относится к  Московскому
университетскому благородному  пансиону,  откуда  вышли  многие  переводчики
оссиановских поэм и создатели стихотворений на оссианические темы.
     Юношеское   увлечение   Оссианом   переживали   самые   разные   поэты,
отличавшиеся друг от друга и размерами дарования и творческими  судьбами,  и
значением в истории литературы, и даже  относившиеся  к  разным  поколениям.
Среди них не только гении Пушкин и Лермонтов, не только  выдающиеся  деятели
русской литературы Н. И. Гнедич, К.  Н.  Батюшков,  П.  А.  Катенин,  Н.  М.
Языков, Д. В. Веневитинов, А. И. Полежаев, но и забытые ныне, известные лишь
специалистам литераторы: А. П. Бенитцкий, Д. П. Глебов, А. А. Крылов, Ф.  И.
Бальдауф, В. Е. Вердеревский, В. Н.  Григорьев,  А.  Н.  Муравьев  и  многие
другие.  Свои  оссианические  стихотворения  они  создавали  до  25  лет,  а
некоторые (в том числе Катенин, Пушкин, Лермонтов) - до 20. По-видимому, для
этих поэтов первой трети XIX в. оссианизм служил некоей ступенью на их  пути
к   овладению   романтической   поэтикой,   что   вполне    согласуется    с
преромантическим характером этого явления.
     Особое  значение  имел  Оссиан  для  литературного  освоения  народного
творчества.  Мы  уже  отмечали  связь  оссианических   поэм   Макферсопа   с
европейским преромантическим фольклоризмом. Порожденные этим движением,  они
одновременно способствовали его развитию. И в России  творения  легендарного
шотландского барда попали в русло близких идей. Русские писатели в это время
сами обратились к  отечественному  фольклору,  {См.:  Пыпин  А.  Н.  История
русской литературы, т. IV. СПб., 1907,  с.  110-112;  Русская  литература  и
фольклор  (XI-XVIII  вв.).  Л.,  1970,  с.  226-247.}   и   поэмы   Оссиана,
осмыслявшиеся как воплощение народной поэзии Севера, становились  тем  самым
близки для русских. Их художественные  особенности  и  колорит  -  сочетание
дикости и величия, мрачные,  преимущественно  ночные  и  туманные,  пейзажи,
скорбный меланхолический тон - все это распространялось на  северную  поэзию
вообще, включая и русскую. Оссиан служил, таким  образом,  неким  подспорьем
при освоении русскими поэтами отечественного  народного  творчества.  А  это
имело и обратное последствие:  в  родном  фольклоре  они  искали  формы  для
пересоздания поэм шотландского барда на русском языке. В конце  XVIII-начале
XIX в. крупнейшие русские поэты - Херасков,  Радищев,  Карамзин,  Капнист  -
экспериментировали,  стремясь  воспроизвести  в  своем  творчестве   размеры
народной поэзии. Со временем такие  эксперименты  захватили  и  стихотворные
переложения поэм Оссиана. И первый опыт в этой  области  принадлежал  В.  В.
Капнисту.
     Обладая сравнительно  скромным  поэтическим  дарованием,  Капнист  был,
однако, поэтом ищущим. На его попытки использовать в поэзии "простонародные"
стихотворные размеры влиял близкий ему литератор, художник и  ученый  Н.  А.
Львов,  деятельный  пропагандист  сближения  родной  литературы  с  народным
творчеством. Львов подал ему пример, когда извлек из датской  истории  Малле
"Песнь норвежского витязя Гаральда Храброго" и переложил ее  "на  российский
язык образом древнего стихотворения с примеру "Не звезда блестит  далече  во
чистом поле..." {Поэты XVIII века, т. II. Л., 1972,  с.  211.}  Капнист  сам
признавался: "-  Пользуясь  советами  его  (Львова,  -  Ю.  Л.),  перевел  я
небольшую поэму  Оссиянову  "Картон",  поместя  в  оной  для  сравнения  как
простонародными  песенными,  так  и  общеупотребительными   ныне   размерами
сочиненные стихи". {Капнист В. В. Собр. соч. в 2-х т., т. II.  М.-Л.,  1960,
с. 210.- См.: Левин Ю.  Д.  Поэма  Оссиана  "Картон"  в  переложении  В.  В.
Капниста. - Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз., 1980, т. XXXIX, Э 5, с. 410-422.}
Однако Капнист так и не решился опубликовать своего "Картона" целиком, и его
опыт, весьма интересный для того  времени,  не  оказал  влияния  на  русских
перелагателей Оссиана.
     Среди  сентименталистских  исканий  конца  XVIII  в.,  направленных  на
сближение русской литературы  с  фольклором,  важное  место  занимает  "Илья
Муромец" Карамзина (1795) - первая сказочно-богатырская  поэма,  оставшаяся,
однако, незавершенной. Написана она была нерифмованным  4-стопным  хореем  с
постоянной дактилической клаузулой, причем автор утверждал, что  "мера"  эта
"совершенно русская" и что "почти все наши старинные песни  сочинены  такими
стихами". {Карамзин Н. М. Полн. собр. стихотворений. М.-Л., 1966,  с.  149.}
Утверждение это,  хотя  и  не  вполне  справедливое,  отвечало  потребностям
времени. В пору, когда было широко распространено  стремление  реформировать
литературу  на  фольклорной  основе,  был  установлен   размер,   признанный
национальным, народным. Его называли "русским стихом",  "русским  размером",
"русским складом", вскоре он получил широкое распространение и применялся не
только в  сказочных  поэмах  ("Бахарияна"  М.  М.  Хераскова,  1803;  "Бова"
Пушкина-лицеиста, 1814), но и в эпических произведениях  (например,  древняя
повесть А.  X.  Востокова  "Певислад  и  Зора",  1804)  и  даже  лирических,
преимущественно тех,  которые  ориентировались  на  народные  жанры:  песни,
плачи, причитания. За "русским складом" утвердилась репутация  героического;
позднее им пользовались  при  написании  патриотических  поэм,  связанных  с
Отечественной войной.
     Поэзия Оссиана воспринималась как  героическая,  народная  и  северная.
Поэтому было  естественно  использовать  "русский  склад"  при  передаче  ее
по-русски. Первый шаг в этом направлении сделал  Н.  И.  Гнедич.  Увлеченный
идеей народности в литературе, молодой  поэт,  который  вскоре  обратился  к
"Илиаде", предпринимает попытку сроднить шотландского барда с  отечественным
фольклором. В 1804 г. он опубликовал "Последнюю песнь Оссиана"  (переложение
начала и конца "Бератона"), утверждая при этом, что для Оссиана больше всего
подходит "гармония стихов русских" (см.  ниже,  с.  561).  Тем  же  размером
Гнедич переложил и "Песни в Сельме".
     Перелагал он весьма вольно: распространял одни места поэм, сокращал или
исключал другие. Но главное состояло в сближении Оссиана с русским  народным
творчеством. Воссоздание фольклорных параллелизмов встречается  и  в  поэмах
Оссиана-Макферсона,  но  у  Гнедича  число  их  множится.  Передавая  жалобы
оссиановских героев, он стилизовал их в духе русских  плачей  и  причитаний.
Приведем пример того, как в поэме "Красоты  Оссиана,  или  Песни  в  Сельме"
Гнедич преобразовывал текст Кострова, на который, видимо,  опирался.  Кольма
обращается к брату и возлюбленному, сразившим друг друга.
     У Кострова: "О друзья мои! беседуйте со мною, услышьте  голос  мой.  Но
увы! они безмолвны, они безмолвны навсегда; сердца  их  уже  охладели  и  не
бьются под моею рукою". {Оссиан, сын Фингалов..., ч. I, с. 284-285.}
     У Гнедича:

                       Вы молчите! Побеседуйте,
                       Хоть полслова вы скажите мне,
                       Хоть полслова - на стенания;
                       Но увы! они безмолвствуют!
                       Навсегда они безмолвствуют!
                       Уж не бьются и сердца у них -
                       Не забьются никогда они! {*}
                       {* Сев. вестн., 1804, ч. II, Э 4, с. 104.}

     "Песнями в Сельме" закончились переложения Гнедича из Оссиана. Но  опыт
его не прошел даром. После него то один, то другой поэт принимались сближать
Оссиана с отечественным фольклором, применяя для этого "русский склад". Так,
Ф. Ф. Иванов переложил "Плач Минваны" (1807), Д. П. Глебов - "Крому" (1809),
некий П. Медведев - тоже плач Минваны, {Новости рус. лит., 1805, ч. XIV,  с.
141-143.} Н. М. Кугушев - "Сулиму" (из  оссиановских  поэм  Гарольда)  {Друг
юношества, 1810, кн. VIII, с. 66-73.} и т. д.
     В 1810-е годы, хотя число стихотворных переложений Оссиана  возрастало,
"русский склад" при этом  применялся  реже,  и  такие  опыты  носили  обычно
подражательный, ученический характер.  С  одной  стороны,  размер  понемногу
выходил  из  моды,  с  другой  -   углубляющееся   понимание   национального
своеобразия   литератур    побуждает    передовых    литераторов    признать
несоответствие духовного мира древних обитателей Шотландии и  России  и  как
следствие - непригодность "русского склада", проникнутого иным  национальным
духом, для передачи поэзии шотландского барда. Сам  Гнедич,  который  раньше
считал возможным переводить "Илладу" александрийским стихом, а затем перешел
к воссозданию  на  родном  языке  древнегреческого  гекзаметра,  теперь  уже
осуждает свои юношеские оссиановские  опыты,  ибо,  утверждает  он,  "размер
стиха есть душа его; и чем более поэзия народа оригинальна, тем более  формы
размеров  отличаются  особенностию,  определяющею  свойства  стихов   и   их
приличие". {Чтения в О-ве ист. и  древностей  российских  при  Моск.  ун-те,
1868, кн. IV, отд. V, с. 55-56 (письмо П. В. Сушкову от 18 марта 1818 г.).}
     В  1820-е  годы  "русский   склад"   вообще   постепенно   выходил   из
употребления, и поэты - переводчики Оссиана к нему уже не обращались. Только
Н. Ф.  Грамматин,  продолжая  свои  переложения,  начатые  еще  в  1804  г.;
неотступно придерживался  этого  размера.  Но  когда  эти  переложения  были
посмертно изданы в 1829 г., их стих вызвал  недовольную  реплику  рецензента
(см. ниже, с. 563).
     Но вернемся к  началу  века.  Соединение  Оссиана  с  русской  народной
поэзией приобрело новый смысл после обнаружения и опубликования  древнейшего
произведения русский литературы "Слова о  полку  Игореве".  С  самых  первых
упоминаний - в статье Карамзина в журнале "Spectateur du Nord", {Карамзин Н.
М.  Избр.  соч.,  т.  II.  М.-Л.,  1964,  с.  147.}  в  предисловии  А.   И.
Мусина-Пушкина к первому изданию  "Слова"  {Ироическая  песнь  о  походе  на
половцов удельного князя  Новагорода-Северского  Игоря  Святославича...  М.,
1800, с. VI.} - безымянный создатель этого литературного памятника неизменно
уподоблялся шотландскому барду. Эти сближения "Слова" и поэм Оссиана уже  не
раз отмечались и объяснялись  исследователями.  {См.,  напр.:  Сиповский  В.
Следы  влияния  "Слова  о  полку  Игореве"  на   русскую   повествовательную
литературу первой половины XIX столетия. -  Изв.  АН  СССР  по  рус.  яз.  и
словесности. 1930. т. III, кн. 1, с. 240-241; Елеонский  С.  Ф.  Поэтические
образы "Слова о полку Игореве" в русской литературе конца  XVIII-начала  XIX
вв. - В кн.: "Слово о полку Игореве". Сб. статей. М., 1947, с. 97,  107-111;
Иезуитова,  с.  59-60.}  С  другой  стороны,  научно  раскрыто  и   доказано
принципиальное различие между подлинным  памятником  древней  словесности  и
псевдоисторической стилизацией XVIII в. {См.: Лотман Ю. М.  "Слово  о  полку
Игореве" и литературная традиция XVIII-начала XIX в. - В кн.: "Слово о полку
Игореве" - памятник XII века.  М.-Л..  1962,  с.  364-381.}  Но  именно  эти
оригинальность и неповторимость "Слова" побуждали на первых этапах  освоения
уподоблять его чему-то знакомому и привычному. К моменту обнаружения "Слова"
Оссиан уже был хорошо известен в России,  воспринят  русской  культурой  как
образец  древней  северной   воинственной   поэзии.   Творение   Макферсона,
приспособленное к современным ему вкусам  и  эстетическим  воззрениям,  было
ближе и доступнее, чем подлинное древнее произведение, хотя и отечественное.
И шотландский бард в каком-то смысле помогал  понять  древнерусского  певца.
Это было естественно и закономерно, особенно  при  том  уровне,  на  котором
находилась русская историческая наука и фольклористика к началу XIX в.
     Сопоставление  творца  "Слова"  с  Оссианом,  а  иногда  и  с  Гомером,
преследовало  и  другую  цель.  Тем  самым  подчеркивалось,   что   значение
древнерусского памятника не ограничивается  национальными  рамками,  что  он
имеет более широкое международное достоинство и что, следовательно,  русские
имели в своем прошлом поэтов, не уступавших великим гениям  других  народов.
"Песнь полку Игореву свидетельствует, что и славяне имели  своих  Оссиянов",
писал еще в 1801 г. Павел Львов, {Иппокрена, или Утехи любословия, 1801,  ч.
IX, с. 106.} и сходные суждения повторялись в дальнейшем неоднократно.
     Оссиан служил подспорьем не  только  в  осмыслении  "Слова".  Выше  уже
отмечалось, что  патриотический  пафос,  вдохновлявший  Макферсона,  получил
своеобразное преломление в литературах континентальной  Европы,  где  "Поэмы
Оссиана" стимулировали творческое обращение к древней истории своих народов.
Нечто подобное происходило и в России. Пробуждавшийся в  конце  XVIII  в.  в
русском обществе интерес к героическому прошлому родины,  интерес,  особенно
усилившийся в годы наполеоновских войн, наталкивался на недостаток известных
к тому времени исторических материалов.  А  сохранившийся  сухой  и  скудный
летописный материал не  поддерживался  народным  эпосом:  русские  былины  в
значительной мере оторвались от истории, сблизились со сказкой.  Еще  В.  В.
Сиповский указывал, что в первое десятилет