й меланхолический колорит повествованию.
     Другое новшество поэм  Оссиана,  отличавшее  их  от  привычного  эпоса,
заключалось в своеобразном психологизме. Рассказчик  сообщает  не  только  о
поступках героев, но и об их чувствах, мыслях, переживаниях,  раскрывает  их
душевный мир. Он приводит речи героев,  обращенные  к  самим  себе  (подобно
репликам "в сторону" в драме), т. е.  в  сущности  их  размышления  -  вещь,
немыслимая в поэмах Гомера. Эмоциональный мир героев  обычно  согласуется  с
переживаниями рассказчика, и в поэмах господствует скорбное, меланхолическое
настроение. При этом Оссиан и его  герои  в  самих  горестях  находят  некое
наслаждение, упиваются своей печалью, испытывают "радость  скорби"  (joy  of
grief) - эти слова постоянно встречаются на страницах поэм.
     С настроением барда согласуется и окружающая природа. Представленный  в
поэмах северный горный и морской пейзаж тоже явился  поэтическим  открытием,
ранее неведомым в литературе. Недаром Макферсон родился в горной шотландской
деревушке:  каково  бы  ни  было  происхождение  опубликованных   им   поэм,
несомненно, что в пейзажных картинах воплотились его собственные впечатления
и переживания. Перед глазами читателя  высятся  окутанные  облаками  угрюмые
горы и холмы,  голые  или  покрытые  лесами,  прорезанные  расселинами,  где
разносится гулкое эхо и прячутся робкие  косули  и  лани;  пенистые  ревущие
потоки низвергаются с  высоты;  бурный  ветер  овевает  бесплодные  равнины,
поросшие вереском и чертополохом;  гонимые  им  клубы  тумана  стелятся  над
топкими болотами и  озерами,  окаймленными  тростником;  темное  море  катит
белопенные валы на замшелые прибрежные скалы. И над  всем  этим  простерлось
суровое небо, где проносятся мрачные тучи с тенями павших героев и  являются
небесные светила, одушевленные воле поэта. {См. обращения Оссиана  к  звезде
("Песни в Сельме"), луне ("Дар-тула"), солнцу  ("Картон").}  Все  непрерывно
движется, меняется, но движение однообразно и безрадостно. Это  однообразие,
монотонность  пейзажей  является  в  данном  случае  достоинством,  ибо  оно
соответствует общему печально  колориту.  Особенно  часто  пейзаж  озаряется
луной, тусклый свет которой, с трудом пробивающийся сквозь  волны  тумана  и
смутные  края  облаков,  гармонирует  со  скорбными  думами  слепого  барда,
оплакивающего ушедшие дни былой  славы.  {Подробному  разбору  оссиановского
пейзажа посвящена диссертация: Меуеr С. Die Landschaft Ossians. Jena, 1906.}
     Такая поэзия, представленная как перевод, обладала своеобразным стилем.
Проза,  ритмизованная  и  в  то  же  время  свободная  от   жестких   границ
стихотворного размера и сковывающей рифмовки, таила в себе особую  прелесть.
Богатая  непривычными  образами,  она  сохраняла  при  этом   синтаксическую
простоту и ясность. А главное, создавалось впечатление достоверности текста,
что дало основание Блэру утверждать еще  в  предисловии  к  "Отрывкам",  что
"перевод буквален до последней  степени.  Даже  порядок  слов  воспроизведен
точно". {Fragments, p. VI-VII.}
     По  мнению  исследователя   английской   просодии,   "главный   секрет"
примененной  Макферсоном  поэтической  формы  состоял  в  "резкой  и  полной
изоляции предложений разной длины. Едва ли удастся найти где-либо  в  стихах
или  прозе  столь  решительно  концентрированный  стиль   с   таким   полным
отсутствием связи между составными  частями  целого.  Каждое  предложение  в
пределах своей протяженности полностью передает заключенный  в  нем  смысл".
{Saintsbury G. A history of English prosody from the twelfth century to  the
present day, vol. III. London, 1923, p. 44.} Поскольку Макферсон  употреблял
короткие предложения или обороты, его проза как бы  распадается  на  строки,
причем многие из них объединены тематическим или структурным  параллелизмом.
Иногда эти строки образуют правильный стихотворный размер, но в  большинстве
случаев они составляются из различных сочетаний двух- или трехсложных  стоп.
{Ibid., p. 44-46.} Такая "мерная проза" (measured prose), как называл ее сам
Макферсон,  изобиловала  некоторыми  стилистическими  штампами,  из  которых
наиболее   примечательны   сложные   эпитеты   ("колесницевластный   вождь",
"снежнорукая дева", "темногрудый корабль" и  т.  п.),  а  также  родительный
падеж в определительной и описательной  функциях  ("бард  времен  минувших",
"холм оленей", "Сельма королей", "Сваран островов бурь"  и  т.  д.),  {Такое
употребление Макферсоном родительного падежа по образцу гэльской  поэзии  не
всегда передается в  переводе,  поскольку  некоторые  сочетания  выглядят  в
русском языке крайне несообразно.} который часто применяется для образования
перифраз ("уста песен" - бард, "любовь героев" - красавица, "златокудрый сын
небес" - солнце, "дочь ночи" - луна и  т.  д.).  Эти  стилистические  приемы
напоминали  Гомера,  Библию,  но  ни  один  английский  поэт  -  современник
Макферсона не прибегал к ним  столь  настойчиво  и  последовательно.  Вообще
говоря, в английской поэзии XVIII в. можно  найти  параллели  к  сравнениям,
метафорам, олицетворениям и т. п., взятым из поэм Оссиана в отдельности,  но
их обилие и непременная связь с природой  в  таких  масштабах  были  присущи
только стилю Макферсона. {См.: Fitzgerald R.  P.  The  style  of  Ossian.  -
Studies in romanticism, 1966, vol. VI, N 1, p. 23.}
     Успех оссиановских поэм сразу же после опубликования их  на  английском
языке  (этим  успехом,  как  мы  увидим  ниже,  они  пользовались  во   всех
европейских  странах,  куда  вскоре  попали)  был   во   многом   обусловлен
историко-литературным  моментом  их   появления.   В   середине   XVIII   в.
просветительское  мировоззрение,  утвержденное  и  отстаиваемое   передовыми
мыслителями Европы, переживало кризис, что в  конечном  счете  было  вызвано
обнажением  противоречий  буржуазной  цивилизации,  которые   раньше   всего
выявились в Англии, пережившей буржуазную революцию еще в  предыдущем  веке.
Связанное с Просвещением рационалистическое искусство классицизма  XVIII  в.
постепенно утрачивает безусловный авторитет и  начинает  вытесняться  новыми
направлениями,  получившими  в   дальнейшем   названия   сентиментализма   и
преромантизма. Чувство в противовес скомпрометированному разуму  объявляется
основой искусства, а из отрицания  "противоестественной"  извращающей  людей
цивилизации возникает культ "вечной",  "благой"  природы,  на  лоне  которой
только  и  может  человек  вести  правильную  "естественную"  жизнь.  Руссо,
провозгласивший возврат к природе и  славивший  благородного  и  счастливого
дикаря,  лишь  окончательно  оформил  тенденции,  возникшие  еще  раньше   в
европейской, особенно в английской, литературе.
     В таких условиях закономерно появился интерес к  народной  поэзии,  чья
безыскусственность   противопоставлялась   как    достоинство    литературе,
основанной на рациональных  правилах.  "Илиада"  и  "Одиссея",  долгие  века
существовавшие в культурной жизни Европы как творения древнего поэта Гомера,
который считался фигурой, не менее реальной, чем Софокл или Вергилий, теперь
переосмысляются, толкуются как комплекс эпических песен, созданных в  разные
периоды безымянными народными поэтами. Эти воззрения, легшие  в  основу  так
называемого "гомеровского вопроса" и  получившие  распространение  в  трудах
европейских филологов, в известной мере подготовляли почву  для  Оссиана.  С
другой стороны, живое внимание европейских  и,  в  том  числе  английских  и
шотландских, литераторов и  ученых  привлекли  труды  швейцарского  историка
Поля-Анри Малле "Введение в историю Дании"  (1755),  и  особенно  "Памятники
мифологии  и  поэзии  кельтов,  в  частности  древних  скандинавов"   (1756;
английский перевод - 1770). В самой Шотландии  еще  до  Макферсона  начались
поиски  кельтского  или  гэльского  фольклора,  и  зимою  1755-1756   г.   в
"Шотландском журнале" (Scots magazine) была даже опубликована поэма "Элбин и
дочь Мэя" - вольный стихотворный  английский  перевод  гэльского  оригинала,
созданный  Джеромом  Стоуном  (Stone,   1727-1756),   шотландским   сельским
учителем, вскоре  умершим.  В  приложенном  к  поэме  письме  Стоун  сообщал
читателям о множестве гэльских стихотворений, известных в горной  Шотландии.
Возможно, эта публикация была  замечена  Макферсоном,  который  в  ту  зиму,
по-видимому, находился в Эдинбурге. {См.: Saundеrs, р. 52-56.}
     Распространение идеи возврата к природе имело различные  следствия  для
нравственной  жизни  XVIII  в.,  в  частности,  она  ослабляла  рациональный
самоконтроль. Восприимчивость к внешним воздействиям, непосредственная живая
реакция на них стали расцениваться как свойства благородной души. И в  мире,
исполненном тягот и бедствий,  такое  воззрение  утверждало  меланхолию  как
господствующую  эмоцию  истинного   человека,   поскольку   чувствительность
признавалась более высоким душевным достоинством, чем выдержка и стоицизм.
     Этот  взгляд  получил  и  своеобразное   эстетическое   преломление   в
утвердившейся  в  это  время  категории  "возвышенного"  (sublime),  которое
противополагалось "прекрасному" (beautiful). Само понятие было  заимствовано
из приписанного Лонгину античного трактата "О возвышенном"; но теперь в него
вкладывалось новое  содержание.  "Все,  что  так  или  иначе  ужасно...  или
воздействует подобно ужасу, - писал в 1757  г.  в  специальном  исследовании
английский философ и политический деятель Эдмунд Берк, -  все  это  является
источником возвышенного, т.е. производит сильнейшее волнение, какое способна
испытывать душа". {Burke Е. A philosophical enquiry into the origin  of  our
ideas of the Sublime and Beautiful. London, 1958, p. 39. Ср.: Monk S. H. The
Sublime: a study of critical theories in XVIII-century  England.  New  York,
1935,  p.  84-100.}  Возвышенные  предметы  воздействуют  на  душу  человека
настолько  же  сильнее,  чем   прекрасные,   насколько   страдание   сильнее
наслаждения. Но и  они,  утверждал  Берк,  способны  вызывать  положительные
эмоции, своеобразный восторг, связанный с представлением  о  величии.  Такую
эмоцию Берк называл  "восхищением"  (delight)  в  отличие  от  "наслаждения"
(pleasure) как такового.
     Блэр,  воспринявший  учение  Берка,  в  своих  лекциях  по  риторике  и
литературе указывал  на  пять  качеств,  которые  встречаются  в  природе  и
вызывают   представление   о   возвышенном.   Это   -   безмерность,   мощь,
торжественность,  неясность  и  беспорядочность.  Понятие  возвышенного   он
связывал с горами и равнинами, морями и океанами,  раскатами  грома  и  воем
ветров,   мраком,   безмолвием,   одиночеством,   а   также    с    явлением
сверхъестественных существ.  {Вlair  H.  Lectures  on  rhetoric  and  belles
lettres, vol. I. Edinburgh, 1820, - p. 33-37.} Неясность может быть  вызвана
туманом, мглою, но также и удалением в пространстве или во  времени.  "Туман
древности",  указывал  Блэр,  благоприятствует   впечатлению   возвышенного.
Говорил он  и  о  возвышенных  чувствах,  к  чему  относил  прежде  всего  -
великодушие и героизм, считая, что они производят такое же впечатление,  как
и величественные явления природы. {Ibid., p. 37-38.}
     Нетрудно понять, насколько органично вливались поэмы  Оссиана  в  русло
этих  эстетических  идей.  В  своем  "Критическом  рассуждении"  Блэр  прямо
заявлял:   "Две   отличительные   особенности   поэзии   Оссиана    -    это
чувствительность и возвышенность. В ней нет ни малейшего  проблеска  веселья
или радости; она целиком проникнута духом  торжественной  важности.  Оссиан,
пожалуй, единственный поэт,  который  не  позволяет  себе  расслабиться  или
снизойти до легкого и веселого тона... Он запечатлевает только  величавые  и
мрачные события, окружающая обстановка у него всегда дика и  романтична".  И
далее, перечислив предметы и явления оссиановского пейзажа,  Блэр  заключал:
"...все это внушает  уму  торжественное  настроение  и  подготовляет  его  к
восприятию велик и необычайных событий". {Вlair Н. A  critical  dissertation
on the Poems of Ossian.  -  In:  The  Роеms  of  Ossian,  transl.  by  James
Macpherson, Esq. Leipzig,  1847,  p.  58-59.  О  развитии  Блэром  концепции
возвышенного в связи с Оссианом см.: Monk S. H. The Sublime..., p. 120-129.}
     Уже  появление  "Отрывков   старинных   стихотворений"   вызвало,   как
отмечалось,  широкий  интерес,  а  в  некоторых  литературных  кругах   даже
восторги. В них видели воплощение "естественного" искусства,  свободного  от
сковывающих   правил.   Хорее   Уолпол   (Walpole,   1717-1797),   писатель,
основоположник жанра  готического  романа,  ознакомившись  с  некоторыми  из
"отрывков" еще в рукописи, так и писал своему другу  3  февраля  1760  года.
"Они  полны  естественными  образами  и  естественными  чувствами,   которые
возникли прежде, чем были изобретены правила,  сделавшие  поэзию  трудной  и
скучной". {The Yale edition of Horace Walpole's correspondence, vol. XV. New
Haven - London, 1951, p. 61.}
     Однако "Отрывки" сами по себе еще не давали достаточного материала  для
сколько-нибудь обстоятельного обсуждения эстетических проблем,  связанных  с
новым литературным видом. Напротив, "Фингал", представленный  читателям  как
древняя эпическая  поэма,  сразу  же  возбудил  вопрос  о  соответствии  его
утвердившимся критериям эпопеи; само  собою  напрашивалось  сопоставление  с
признанными образцами жанра, поэмами Гомера и Вергилия.  Полемика  по  этому
поводу  возникла  уже  в  первых  откликах  на  "Фингала",  печатавшихся   в
"Критическом  обозрении"  (Critical  review,  декабрь  1761,  январь  1762),
"Месячном оозрении" (Monthly review, январь, февраль  1762)  и  "Ежегоднике"
(Annual register, май 1762). {Подробное изложение  полемики  в  диссертации:
Stewart L. le R. Ossian in the polished age: the critical reception of James
Macpherson's Ossian. Clevela: Ohio, 1971, p. 37-92 (ch. II. Fingal  and  the
epic inquiry) (машинопись).}
     "Критическое обозрение" отнеслось  к  "Фингалу"  апологетически.  Здесь
говорилось, что он больше  соответствует  правилам  эпической  поэм  как  их
сформулировал еще Аристотель, нежели "прославленные предшественники" (т.  е.
"Илиада" и "Энеида"). Недостаток разнообразия, считал критик, компенсируется
зато единством действия. Особенно он подчеркивал нравственное  превосходство
оссиановских героев над героями Гомера и Вергилия и  резюмировал:  "В  целом
же, если эпопея - это вид поэзии, назначение  которого  прославлять  подвиги
героев, так, что "слушатель воодушевлялся примером предков, или если цель ее
облагораживать   сердца   и   услаждать   воображение,   преподавая   лучшие
нравственные  уроки,  подносимые   в   восхитительной   форме   поэтического
выражения, и если произведение может считаться совершенным, когда  эти  цели
успешно  достигнуты,  то  мы  берем  на  себя  смелость  объявить  "Фингала"
совершенной эпической поэмой и рекомендовать ее  в  этом  качестве  вниманию
читателей". {Critical review, 1762, vol. XIII, January, p. 53.}
     В спор вступило "Месячное обозрение", не находившее в  "Фингале"  таких
декларированных достоинств. "Ежегодник", где автором отзыва был Берк,  занял
среднее положение, уделяя внимание не столько  эстетическим  и  нравственным
достоинствам поэмы, сколько ее исторической достоверности.
     Важнейшее значение в утверждении  художественных  достоинств  "Фингала"
имело упоминавшееся уже выступление Хью Блэра с "Критическим рассуждением  о
поэмах Оссиана" (1763). Блэр, как мы  видели,  больше,  чем  кто-либо  иной,
способствовал тому, что  поэмы  Оссиана  стали  достоянием  публики,  и  это
несомненно наложило отпечаток  на  его  трактат.  Считая  "Фингал"  образцом
эпопеи, он обвинял всех, кто придерживался иного мнения,  в  педантизме.  Он
утверждал, что  в  поэме  соблюдено  единство  времени,  места  и  действия,
последнее  притом  величественно.  Всеми  силами   стремился   он   доказать
многообразие  оссиановских  характеров,  а  самого  Фингала  объявил  высшим
образцом эпического героя, который, будучи нравственно безупречен,  сохранял
будто  бы  жизненное   правдоподобие.   Особо   останавливался   критик   на
сверхъестественном элементе поэмы, объясняя его верованиями эпохи Оссиана, к
чему относил и отсутствие в  его  поэмах  богов,  характерных  для  античных
эпопей и созданных при более высоком  уровне  цивилизации.  Но  возникшие  в
дикие времена, считал он, творения кельтского барда "исполнены в то же время
тем энтузиазмом, той страстью и огнем, которые являются  душой  поэзии.  Ибо
многие   обстоятельства   тех   времен,   что   мы   называем   варварскими,
благоприятствуют поэтическому духу". {Вlair H. The critical dissertation, p.
44.} В то же время Блэр утверждал, что в  древних  кельтских  племенах,  при
всей их дикости, поэзия  особо  культивировалась,  существовали  специальные
школы бардов, передававших свои предания из поколения в поколение,  и  такое
счастливое сочетание первобытного племенного духа  с  поэтической  культурой
воплотилось в Оссиане. Сравнивая творца "Фингала" с античными поэтами,  Блэр
писал:  "Когда  Гомер  решается  быть  трогательным,  он  силен,  но  Оссиан
обнаруживает эту  силу  гораздо  чаще  и  творения  его  значительно  глубже
отмечены печатью  чувствительности.  Ни  единый  поэт  не  умеет  лучше  его
захватить и тронуть сердце. Что же касается достоинства чувств, преимущество
очевидно на стороне Оссиана. Поистине поразительно, до какой  степени  герои
нашего грубого кельтского барда превосходят в человеколюбии,  великодушии  и
добродетелях героев  нет  только  Гомера,  но  и  образованного  и  изящного
Вергилия". {Ibid., p. 61-62.}
     Внешне  Блэр  как   будто   доказывал   соответствие   Оссиана   нормам
классической эстетики. На самом  же  деле  он  полнее,  чем  кто-либо  иной,
определил  те  элементы,  которые  делали   эту   поэзию   созвучной   новым
преромантическим веяниям, разносившимся по всей Европе. На  какой-то  период
"Фингал" отодвинул на задний план прославленный античный эпос.
     "Критическое рассуждение"  Блэра  явилось  кульминационным  моментом  в
споре об эстетической ценности Оссиана. Споры, однако, не  прекратились,  но
приобрели в основном  иной  характер.  Завязалась  знаменитая  "оссиановская
полемика" (Ossianic  controversy),  растянувшаяся  более  чем  на  столетие,
отзвуки которой  нет-нет  да  раздаются  и  по  сию  пору.  Вопрос  встал  о
подлинности поэм Оссиана. {Лучшим и наиболее полным изложением "оссиановской
полемики" заслуженно считается кн.: Smart J. S. James Macpherson. An episode
in literature London, 1905 (ниже в ссылках: Smart). См. также: Stern L.  Ch.
Die    ossianischei    Heldenlieder.    -    Ztschr.    fur    vergleichende
Litteraturgeschichte, n. F., Bd VIII. Weimar 1895, S. 51-86, 143-174 (ниже в
ссылках: Stern); Macbain A. Macpherson's  Ossian.  -  The  Celtic  magazine,
1887, vol. XII, N 136, p. 145-154; N 137, p.  193-201  N  138,  p.  241-254.
Полная библиография  вопроса:  Black  G.  F.  Macpherson's  Ossian  and  the
Ossianic controversy. A contribution towards a bibliography. Pt. II. - Bull,
of the New York Public library, 1926, vol. XXX, N 7, p. 508-524; Dunn J.  J.
Macpherson's  Ossian  and  the   Ossianic   controversy:   a   supplementary
bibliography. - Ibid., 1971, vol. LXXV, N 9, p. 467-473.}
     Первые сомнения вызвали уже "Отрывки". Ими живо  заинтересовался  Томас
Грей, крупнейший поэт английского сентиментализма, чья  знаменитая  "Элегия,
написанная на сельском кладбище" (1751) завершила становление так называемой
"кладбищенской лирики". Грей обратился к Макферсону со множеством  вопросов.
Однако недоумения его не  рассеялись,  а,  напротив,  увеличились.  "Письма,
полученные в ответ, - сообщал он поэту и критику Томасу Уортону в июле  1760
г., - дурно на