чертогах Тортомы, и отец  услаждался  песней  моей.  Любовались  юноши  моей
поступью и славили темнокудрую Нина-тому. И тогда ты  явился,  Утал,  словно
солнце небесное. Ты полонил сердца всех дев, о сын  великодушного  Лартмора!
Но почто ж оставляешь меня ты одну средь зыбей  бушующих?  Разве  лелеяла  я
мрачную думу о смерти твоей? Разве рука моя белая  меч  на  тебя  поднимала?
Почто ж ты оставил меня одну, король Финтормо высокого?" *

     * Финтормо - дворец Утала. Имена в этом  рассказе  имеют  не  кельтское
происхождение, поэтому возможно, что в основе  повествования  Оссиана  лежит
истинное происшествие.

     Слезы из глаз моих хлынули, когда голос девы я услыхал. Я  встал  перед
нею в доспехах своих  и  вымолвил  слово  мира.  "Любезная  дева,  в  пещере
живущая, почто ты вздыхаешь? Хочешь ли ты, чтобы здесь при тебе поднял  свой
меч Оссиан на погибель врагов твоих? Встань, дочь Тортомы, я  услыхал  слова
твоей скорби. Чада Морвена вкруг тебя, ими слабый вовек не обижен. Взойди на
наш темногрудый корабль, ты, что прекрасней  луны  на  закате.  Наш  путь  к
скалистому Бератону, к гулкозвучным стенам Финтормо".  Она  пришла  в  красе
своей, пришла своей плавной поступью. Тихая радость лицо ее озаряла,  словно
рассеялись мрачные тени над полем весенним; синевою сверкает бегущий  ручей,
и зеленый куст над током его склоняется.
     Лучезарное утро проснулось. Мы вошли в залив Ротмы. Вепрь  выскочил  из
лесу, мое копье пронзило его. Я был рад этой крови, предвидя умножение славы
своей.** Но тут с  высоты  Финтормо  шумно  спустились  ратники  Утала;  они
разбежались по вереску, преследуя вепря. Сам Утал шествует медленно,  гордый
силой своей. Он подъемлет два острых копья. На бедре  его  меч  героя.  Трое
юношей несут его луки  блестящие,  пятеро  псов  скачут  пред  ним.  Поодаль
следуют воины, любуясь поступью короля. Статен был сын  Лартмора,  но  темна
душа его, темна, словно месяца лик омраченный, когда предвещает он бурю.

     ** Оссиан полагал, что убийство вепря при первой же высадке на Бератоне
является  добрым  предзнаменованием  дальнейших  успехов  на  этом  острове.
Нынешние горцы, когда они  пускаются  в  какое-либо  отчаянное  предприятие,
суеверно придают значение успеху своего первого деяния.

     На пустоши вересковой мы встали  пред  королем,  и  он  остановил  свое
шествие. Ратники окружили его, и бард седовласый вышел вперед.  "Откуда  вы,
сыны чужеземцев? - начал речь свою бард песнопений. - Несчастны те, чьи сыны
приплывают в Бератон навстречу мечу колесницевластного Утала. Не  задает  он
пиров в чертоге своем, кровь пришлецов обагряет реки его. Если пришли вы  от
стен Сельмы, от мшистых Фингаловых стен, так изберите трех юношей и  пошлите
их к своему королю возвестить погибель войска его. Быть может, и  сам  герой
придет пролить свою кровь на мече Утала, и взрастет  тогда  слава  Финтормо,
как древо долины".
     "Не взрасти ей вовек, о бард, - я возгласил, распаленный гневом.  -  Он
истребится при  виде  Фингала,  чьи  взоры  -  перуны  смерти.  Комхала  сын
приходит, и короли исчезают при виде его, они улетают, как клубы тумана,  от
дыханья его ярости. Скажут ли эти трое Фингалу, что погибло войско его?  Что
ж, быть может, и скажут, бард! но войско его погибнет со славой".
     Я стоял, исполненный мраком силы своей. Рядом Тоскар извлек  свой  меч.
Потоком ринулся враг, и разнесся смерти нестройный  гул.  Воин  схватился  с
воином, щит со щитом столкнулся,  сталь  сверкает,  биясь  о  сталь.  Стрелы
свистят в воздухе, копья звенят о броню, и скачут мечи до разбитым доспехам.
Словно древняя роща в ночную бурю, когда тысячи духов  ломают  деревья,  так
грохотало оружие. Но Утал сражен моим мечом, и бежали сыны Бератона. Я узрел
тогда красоту его, и хлынули слезы из глаз моих. "Пало  ты,  юное  древо,  -
сказал я, - во всей своей красе.* Пало ты  на  равнине  родной,  и  опустело
поле. Прилетели ветры пустыни, но ни звука в  твоей  листве!  Ты  и  мертвый
прекрасен, сын колесницевластного Лартмора".

     * Оплакивание павшего врага было общепринятым  у  героев  Оссиана.  Это
более человечно, чем постыдное надругательство над мертвыми, столь обычное у
Гомера, а после него рабски повторенное его  подражателями  (не  исключая  и
гуманного Вергилия), которые больше преуспели  в  заимствовании  недостатков
этого великого поэта, нежели в подражании  его  красотам.  Гомер,  возможно,
передавал обычай того времени, в которое он писал, а не свои чувства. Оссиан
тоже, по-видимому, следует чувствам своих героев. Почтение, с  которым  даже
самые дикие горцы относятся к останкам умерших, видимо,  перешло  к  ним  от
очень далеких предков.

     Нина-тома  сидела  на  бреге  и  внимала  грохоту   битвы.   Очи   свои
покрасневшие она обратила на  Летмала,  седовласого  барда  Сельмы,  который
остался у моря с дочерью Тортомы. "Сын прошедших времен! - сказала она, -  я
слышу гул смерти. Друзья твои напали на Утала, и вождь сражен! Ах, зачем  на
скале не осталась я, окруженная плеском волн! Тогда скорбела бы я душой,  но
смерть его не достигла б моих ушей.
     Ужель ты повержен на вереск родной, о сын Финтормо высокого! Ты оставил
меня одну на скале, но душа моя тобою полна. Сын Финтормо высокого, ужель ты
повержен на вереск родной?"
     Бледная, вся в слезах, поднялась она и увидала щит окровавленный Утала,
она увидала его в руке Оссиана. Неверным шагом двинулась  дева  по  вереску.
Она побежала,  нашла  героя,  упала.  Душа  ее  излетела  во  вздохе.  Кудри
рассыпались  по  лицу.  Горько  я  зарыдал.  Могильный  холм  воздвигся  над
несчастными, и песнь моя зазвучала.
     "Почийте, злосчастные чада юности, под журчанье потока мшистого! Увидят
девы-охотницы вашу могилу и отвратят заплаканные очи.  В  песне  будет  жить
ваша слава, голос арфы хвалою вам прозвучит. Дочери Сельмы  услышат  его,  и
слух о вас дойдет до иных земель. Почийте  же,  чада  юности,  под  журчанье
потока мшистого".
     Два дня оставались мы на бреге. Собрались  герои  Бератона.  Мы  повели
Лартмора в чертоги его; там уже уготовано  пиршество.  Велика  была  радость
старца: он взирал на оружие праотцев, оружие,  что  он  оставил  в  чертоге,
когда взбунтовалась гордыня Утала. Нас прославляли  перед  Лартмором,  и  он
благословил  вождей  Морвена;  но  не  ведал  он,  что   сражен   его   сын,
величаво-могучий Утал. Ему говорили, что тот сокрылся в лесу, горько  рыдая;
ему говорили так, но Утал, безмолвный, лежал в могиле под вереском Ротмы.
     На четвертый день  мы  подняли  паруса  под  ревущим  северным  ветром.
Лартмор вышел на берег, и барды его  затянули  песнь.  Велика  была  радость
короля, когда озирал он унылую  пустошь  Ротмы.  Он  увидел  могилу  сына  и
вспомнил тогда об Утале. "Кто из героев моих покоится здесь? - спросил он. -
Видно, был то  властитель  копий.  Прославлен  ли  он  в  чертогах  моих  до
восстанья гордыни Утала?
     Но молчите вы, сыны Бератона, неужто пал властелин героев? Сердце мое о
тебе скорбит, мой Утал, хотя ты и поднял длань на отца своего. Лучше бы  мне
оставаться в пещере, чтобы мой сын обитал в Финтормо! Я бы слышал тогда  его
поступь, когда устремлялся он за  диким  вепрем.  Я  бы  слышал  голос  его,
залетевший с ветром в пещеру. И радовалась бы душа моя; но теперь в чертогах
моих водворился мрак".
     Так я сражался, сын Альпина, когда сильна была  мышца  моей  младости,*
так совершал свои подвиги Тоскар, колесницевластный сын Конлоха.  Но  Тоскар
уже вознесен на летучее облако, и один я остался в Луте. Глас мой, как ветра
последний шелест, когда излетает он из лесу. Но недолго мне  быть  одиноким.
Оссиан уже видит туман, готовый приять его дух. Он озирает туман, в  который
он облачится, когда явится вновь на своих холмах. Потомки  ничтожных  людей,
узрев меня, поразятся величию древних вождей. Они поползут в свои норы  и  в
страхе станут глядеть на небо, ибо я буду  шествовать  в  тучах,  окруженный
клубами тьмы.

     * Говорит Оссиан.

     Веди ж, сын Альпина, старца веди  в  дубравы  его.  Поднимается  ветер.
Темные волны озера отвечают ему. Клонятся ль голые ветви  древа  на  высокой
Море? Да, они клонятся, сын Альпина, в шуме ветров. На иссохшей ветке  висит
моя арфа. Скорбно звучат ее струны. То ли ветер тебя коснулся, арфа,  то  ли
дух пролетающий? Это, верно, рука Мальвины! Но дай мне  арфу,  сын  Альпина,
новую песнь я воспою. Душа моя отлетит с тем звуком,  и  праотцы  в  чертоге
своем воздушном услышат его. С радостью склонят они с облаков  свои  смутные
лица, руки их примут сына.
     Старый замшелый дуб склоняется над потоком,  вздыхая.**  Рядом  свистит
увядший папоротник, и, колыхаясь, он шевелит  власы  Оссиана.  Ударь  же  по
струнам и  песнь  воспой,  а  вы,  ветра,  раскиньте  крылья  свои.  Унесите
печальные звуки в воздушный чертог Фингала. Унесите  их  в  чертог  Фингала,
чтоб услышал он голос сына своего, голос того, кто славил могучих.  Северный
ветр распахнул врата твои, о король, и я вижу, как ты восседаешь в тумане, в
тусклом мерцаньи доспехов своих. Облик твой уже не  устрашает  храбрых;  он,
словно влажное облако, и нам сквозь него видны слезные очи звезд. Твой  щит,
как месяц ущербный, твой меч - туман, огнем едва озаренный.  Смутен  и  слаб
ныне вождь, что прежде в сиянии шествовал.

     ** Здесь  начинается  лирическая  часть,  которою,  согласно  преданию,
Оссиан завершил свои поэмы. Она положена на музыку, и ее до сих пор поют  на
севере. В пении этом много дикой простоты, но мало разнообразия.

     Но ты грядешь в ветрах пустыни, и  темные  бури  -  в  твоей  деснице.*
Гневно ты солнце хватаешь и прячешь в туче своей. В страхе трепещут  потомки
ничтожных людей, и тысяча ливней свергается вниз.

     * Это великолепное описание власти Фингала над ветрами и бурями,  когда
он хватает солнце  и  прячет  его  в  тучах,  не  согласуется  с  предыдущим
отрывком, где он представлен как слабый призрак, который  уже  не  устрашает
храбрых. Но это соответствует представлениям того времени о  душах  умерших;
считалось, что они повелевают ветрами и бурями, но не вмешиваются в  людские
дела.
     Неумеренные хвалы, которые  поэты  воздавали  своим  почившим  друзьям,
послужили первым толчком для суеверного  обожествления  павших  героев;  эти
новые божества всеми своими свойствами обязаны фантазии бардов, слагавших им
элегии.
     Мы не считаем, что восхваление Фингала производило такое впечатление на
его соотечественников, но это следует отнести за  счет  их  представлений  о
том, что могущество, связанное с телесной  силой  и  доблестью,  разрушается
смертью.

     Но когда являешься ты, расточая милость, ветерок  рассветный  провожает
тебя. Солнце улыбается в полях своих  лазоревых,  и  седой  поток  вьется  в
долине. Колышутся по ветру зеленые главы кустов. Косули бегут в пустыню.
     Но, чу! по равнине проносится ропот,  бурные  ветры  стихают.  Я  слышу
голос Фингала. Давно уже он не касался моих ушей! "Приди, Оссиан,  приди,  -
говорит он. - Уже прославлен Фингал. Мы прошли, как  огонь  скоротечный,  но
славен был наш уход. Пусть темны и безмолвны поля  наших  битв,  наша  слава
почиет в четырех серых камнях. Глас Оссиана звучал окрест, и арфа звенела  в
Сельме. Приди, Оссиан,  приди,  -  говорит  он,  -  и  воспари  в  облака  к
праотцам".
     И я приду, о властитель мужей! Кончается  жизнь  Оссианова.  Мой  голос
смолкает на Коне, и не увидят в Сельме моих следов. У  камня  Моры  усну  я.
Ветер, свистящий в моей седине, уже не разбудит меня. Лети прочь на  крыльях
своих, о ветер, тебе не нарушить покоя  барда.  Ночь  длинна,  но  веки  его
отяжелели. Прочь, буйный ветер!
     Но что ж ты печален, сын Фингала? Зачем омрачилась  душа  твоя?  Отошли
вожди минувших времен; они  удалились,  и  нет  их  славы.  Пройдут  и  сыны
грядущих лет, и новое племя возникнет. Народы, как волны морские, как листья
лесного Морвена: буйный ветер уносит их, и новые  листья  подъемлют  зеленые
свои головы.**

     ** Ту же мысль, выраженную почти теми же словами,  можно  обнаружить  у
Гомера.

            Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:
            Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,
            Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;
            Так человеки: сии нарождаются, те погибают.
                                                 [Илиада] VI, 146.

     Долго  ль   цвела   твоя   красота,   Рино?   ***   Устояла   ли   мощь
колесницевластного Оскара? Сам Фингал в  могилу  сошел,  и  чертоги  предков
позабыли его шаги. Так неужто останешься ты, бард престарелый, когда исчезли
могучие? Но слава моя пребудет и возрастет, как дуб  Морвена,  что  вздымает
чело широкое навстречу буре и радуется порывам ветра.

     {*** Рино, сын Фингала, убитый в Ирландии в войне против Сварана  (см.:
Фиигал, кн. 5), отличался красотою, быстротой бега и храбростью в сражениях.
Минвана, дочь Морни и сестра Гола, столь  часто  упоминаемого  в  сочинениях
Оссиана, была влюблена в Рино. Плач ее над возлюбленным входит как  вставной
эпизод в одну из больших поэм Оссиана. Только эта часть поэмы дошла  до  нас
и, поскольку она не лишена поэтических достоинств, я присоединяю ее к  этому
примечанию. Поэт изображает Минвану, когда она с  высоты  одного  из  утесов
Морвена видит флот Фингала, возвращающийся из Ирландии.

     С утеса Морвена в тоске она склонилась над волнами.  В  доспехах  юноши
пред ней. Но где ж ты, где ж ты, Рино?
     Наш взор сказал, что пал герой, что тень его - над нами  в  тучах,  что
ветры слабый глас его несут сквозь вереск Морвена!
     Ужель погиб Фингалов  сын  на  мшистых  долах  Уллина,  могучей  дланью
поражен? Мне одинокой горе!
     Нет, одинокой мне не быть! Вы, воющие ветры,  недолго  вам  носить  мой
стон: я лягу возле Рино.
     Не вижу, как в красе своей ты шествуешь с ловитвы. Любовь Минваны  мрак
одел; в тиши почиет Рино.
     Где псы твои и где твой лук, твой меч, как огнь небесный, твое кровавое
копье, где крепкий щит твой, Рино?
     Они на корабле твоем, запятнанные кровью. Оружия с тобою нет  в  жилище
тесном, Рино!
     Рассвет придет и позовет: Вставай, властитель копий! Ждут в поле ловчие
тебя, близки олени, Рино!
     Прочь, свет золотокудрый, прочь! король тебя не слышит!  Вокруг  могилы
скачет лань, и смерть в жилище Рино.
     Но тайно, тихою стопой сойдет к тебе Минвана, чтобы на ложе узком  лечь
с тобой, уснувший Рино.
     Подруги не найдут меня и воспоют мне песню. Но, девы, не услышу вас:  я
сплю в могиле Рино.}


        "ТОМ ВТОРОЙ"

                                   Темора

        "ЭПИЧЕСКАЯ ПОЭМА"

        "КНИГА ПЕРВАЯ"

        "СОДЕРЖАНИЕ КНИГИ ПЕРВОЙ"

     Карбар,  сын  Борбар-дутула,  государь   Аты   в   Коннахте   и   самый
могущественный из вождей племени фирболгов, убил в королевском дворце Теморе
юного короля Ирландии Кормака,  сына  Арто,  и  захватил  его  трон.  Кормак
происходил от  Конара,  который  был  сыном  короля  каледонцев,  населявших
западное   побережье   Шотландии,   Тренмора,   прадеда   Фингала.   Фингал,
разгневанный преступлением Карбара, решил переправиться со своим  войском  в
Ирландию и восстановить на ирландском престоле  королевскую  династию.  Едва
лишь  Карбар  узнал  о  его  намерении,  он  собрал  в  Ольстере   несколько
подвластных ему племен и одновременно велел своему брату  Кахмору  следовать
со своим войском  за  ним  из  Теморы.  Таково  было  положение  дел,  когда
каледонский флот показался на побережье Ольстера.
     Действие поэмы начинается утром. Как здесь рассказано, Карбар находился
вдали от своего войска, когда один из его дозорных принес известие о высадке
Фингала. Он собирает совет вождей. Фолдат, вождь Момы, говорит о  противнике
презрительно и высокомерно. Ему с жаром возражает Малтос. Выслушав их  спор,
Карбар повелевает устроить пиршество, на которое  через  своего  барда  Оллу
приглашает Оскара, сына Оссиана, намереваясь затеять ссору  с  этим  героем,
чтобы иметь повод его убить. Оскар пришел на пиршество, вспыхнула  ссора,  и
сторонники обоих вождей вступают в бой; Карбар  и  Оскар  ранят  друг  друга
насмерть. Шум сражения донесся до войска Фингала. Король поспешил на  помощь
Оскару, и ирландцы отступили  к  войску  Кахмора,  который  уже  подходил  к
берегам реки Лубар по вересковой пустоши Мой-лены.  Фингал,  оплакав  внука,
повелел Уллину, главному из своих бардов, отвезти тело  Оскара  в  Морвен  и
предать там земле. Наступает  ночь,  и  Алтай,  сын  Конахара,  рассказывает
Фингалу  обстоятельства  убийства  Кормака.  Филлан,  сын  Фингала,   послан
наблюдать за ночными передвижениями Кахмора, и этим завершается первый день.
Место действия в этой книге - равнина близ холма Моры,  который  высится  на
границе вересковой пустоши Мой-лены в Ольстере.

     Катятся  синие  волны  Уллина,  залитые  светом.*  День  озаряет  холмы
зеленые. Ветер колышет тенистые  кроны  дерев.  Седые  потоки  стремят  свои
шумные воды. Два зеленых холма, поросших  дубами  дряхлыми,  узкий  стеснили
дол. Река там струит синие воды свои. На бреге стоял Карбар из Аты.** Король
на копье опирался, красные  очи  его  печальны  и  страха  полны.  Его  душе
является Кормак, покрытый ужасными ранами. Юноши  серая  тень  возникает  во
мраке, кровь течет из-под призрачных ребер его. Трижды Карбар  поверг  копье
наземь и трижды коснулся своей бороды. Неверны его шаги, часто он  застывает
на месте, крепкожилые руки ввысь простирая. Он,  словно  туча  пустыни,  что
изменяет свой вид с каждым дыханием  ветра.  Печальны  долины  вокруг,  и  в
страхе ждут они ливня.

     * Первая книга "Теноры" первоначально была включена  в  собрание  малых
произведений, приложенных к эпической поэме "Фингал". После  того,  как  это
издание было напечатано, в мои руки попали некоторые дополнительные  отрывки
поэмы, последовательно соединенные. При этом особенно неполно и неудовлетво-
рительно была представлена вторая книга. С тех пор с помощью друзей мне уда-
лось собрать  все  недостающие  отрывки  "Теморы",  а  фабула  поэмы,  точно
сохраненная в памяти многих, позволила мне придать ей такой порядок, в каком
она сейчас  появляется.  Наименование  "эпическая  поэма"  принадлежит  мне.
Оссиан не имел ни малейшего понятия о терминах нашей критики. Он  родился  в
давнее время в стране, удаленной от мест средоточия учености, и познания его
не простирались до знакомства с греческой и  римской  литературой.  Поэтому,
если формою своих поэм и некоторыми выражениями он  напоминает  Гомера,  это
сходство обусловлено самой  природой  -  тем  источником,  из  которого  оба
почерпали свои идеи. Исходя  из  этого  соображения,  я  уже  не  привожу  в
настоящем томе параллельные  места  из  других  авторов,  как  это  делал  в
некоторых примечаниях к предыдущему собранию поэм Оссиана. Я  был  далек  от
намерения  заставить  моего  автора  соперничать  с  высокочтимыми  творцами
классической древности. Обширное поле славы предоставляло  достаточно  места
для всякого поэтического дарования, какое только появлялось до  сих  пор,  и
нет нужды  ниспровергать  репутацию  одного  поэта,  чтобы  на  ее  обломках
возвысить другого. Даже если бы Оссиан и превосходил достоинствами Гомера  и
Вергилия, известное пристрастие, основанное на славе, которой они заслуженно
пользовались на протяжении стольких веков, заставило бы нас  пренебречь  его
превосходством и отдать предпочтение им. Хотя их высокие, достоинства  и  не
нуждаются в дополнительной  поддержке,  тем  не  менее  в  пользу  их  славы
несомненно говорит то обстоятельство, что у греков и  римлян  потомков  либо
вообще не существует, либо они не являются предметом презрения  или  зависти
для нынешнего столетия.
     Хотя эта поэма не  обладает,  пожалуй,  всеми  minutiae  [подробностями
(лат.)], какие Аристотель, основывая