оводу в предыдущих примечаниях. После смерти Конара,  сына  Тренмора,
его сын Кормак наследовал ирландский трон. Кормак царствовал долго.  У  него
были дети - Карбар, наследовавший ему, и  Рос-крана,  первая  жена  Фингала.
Карбар, задолго до смерти своего отца Кормака, взял в  жены  Бос-галу,  дочь
Колгара, одного из самых могущественных вождей в Коннахте,  и  имел  от  нее
сына Арто, впоследствии ирландского  короля.  Вскоре  после  того  как  Арто
достиг совершеннолетия, его мать  Бос-гала  умерла  и  Карбар  взял  в  жены
Бельтано, дочь Конахара из Уллина, которая  принесла  ему  сына,  названного
Ferad-artho, т. е. _мужчина  вместо  Арто_.  Такое  имя  было  дано  ему  по
следующей причине. Арто, когда родился его брат, находился в походе  на  юге
Ирландии. Отец его получил ложное известие, будто он убит. _Карбара_, говоря
словами поэмы, посвященной этому  событию,  _омрачила  весть  о  златокудром
сыне. Он обратился к юному лучу света, сыну Вельтано,  дочери  Конахара.  Ты
будешь Ферад-арто, сказал он, путеводным  огнем  для  нашего  рода_.  Вскоре
после этого Карбар умер; ненадолго пережил его  и  Арто  Ирландский  престол
перешел  по  наследству  к  сыну  Арто  Кормаку,  но   тот,   не   достигнув
совершеннолетия, был убит Карбаром, сыном Борбар-дутула.  Ферад-арто  гласит
предание, был еще очень молод, когда Фингал предпринял поход, чтобы возвести
его на ирландский трон. Во время кратковременного  правления  юногс  Кормака
Ферад-арто жил в королевском  дворце  Теморе.  После  убийства  короля  бард
Кондан тайно увел Ферад-арто в пещеру Клуны, позади горы Кроммал в Ольстере,
где они оба прятались; пода династия Аты владела  узурпированным  престолом.
Все эти подробности, касающиеся Ферад-арто, могут быть извлечены ш сочинений
Оссиана. Менее древний бард изложил историю целиком в поэме, которая  сейчас
находится в моем распоряжении. Достоинства ее незначительны, если только  не
считать сцены между Ферад-арто и посланцами  Фингала,  прибывшими  в  долину
Клуны. Услыхав о великих подвигах Фингала, юный принц  спрашивает  о  нем  у
Гола и Дермида: "Так ли высок король, как скала пещеры  моей?  Не  сосна  ли
Клуны служит ему копьем? Или  он  горный  вихрь  жесткокрылый,  что  хватает
зеленый дуб за вершину и вырывает с холма? Сверкает ли Лубар меж шагам! его,
когда он шествует мимо? Нет, - ответствовал Гол, - он не так высок,  как  та
скала, и между шагами его не сверкают  потоки,  но  душа  короля  -  могучий
прилив, равной силы с морями Уллина".

     Подъемли, о Гол, свой щит перед ним. Протяни ему, Дермид, копье Теморы.
Пусть голос твой, Карил, ему воспоет  подвиги  праотцев.  Приведите  его  на
Мой-лену зеленую, на темное поле духов, ибо там  устремлюсь  я  в  битву,  в
самую гущу брани. Прежде, чем спустится хмурая  ночь,  на  вершину  взойдите
высокой Дунморы. Посмотрите сквозь клубы тумана серые на  многоводную  Лену.
Если знамя мое там будет  по  ветру  реять  над  блестящими  водами  Лубара,
знайте, Фингал не сражен в последнем своем бою".
     Так он сказал; ни слова ему не ответив, вожди зашагали  безмолвно.  Они
поглядели искоса на воинство Эрина и, удаляясь, все больше мрачнели.  Досель
никогда не покидали они короля среди бурных сражений. Позади, касаясь  порою
арфы, шествовал седовласый Карил.  Он  предвидел  погибель  бойцов,  и  были
печальны звуки! Они были подобны ветру, что несется порывами над тростниками
озера Лего, когда на ловца нисходит дремота в мшистой его пещере.
     "Зачем склоняется бард Коны над своим потаенным  источником?  -  Фингал
вопросил. - Время ль теперь горевать,  родитель  павшего  Оскара?  Вспомянем
воителей  *  в  мирную  пору,  когда  замолкнут  щиты  гулкозвучные.   Тогда
склоняйся, скорбя, над водами, где горный ветер гуляет. Пусть тогда проходят
в твоей душе синеглазые жители Лены. Но Эрин стремится на брань,  несметный,
свирепый и мрачный. Подыми ж, Оссиан, подыми свой щит. Мой сын, я одинок!"
     Как налетает внезапно голос ветров  на  недвижный  корабль  Инисхуны  и
гонит стремглав над пучиной мрачного всадника волн, так голос Фингала послал
Оссиана вперед по вереску. Величавый, он поднял  высоко  сверкающий  щит  на
темном крыле войны; так  перед  бурей  восходит  широкий  и  бледный  месяц,
окутанный тучами.

     * Оскар и Филлан торжественно  названы  здесь  _воителями_.  Оссиан  не
забыл их, когда, употребляя его  собственное  выражение,  _мир  вернулся  на
землю_.  Его  печальные  поэмы,  посвященные  смерти  этих  героев,   весьма
многочисленны. Я имел случай привести выше в примечании перевод одной из них
(диалог Клато и Босмины). Здесь я предложу читателю отрывок из другой поэмы.
Большая и, возможно, самая интересная ее  часть  утрачена.  Остался  монолог
Мальвины, дочери Тоскара, столь  часто  упоминаемой  в  сочинениях  Оссиана.
Здесь рассказывается, как она, сидя  одиноко  в  долине  Мой-луты,  замечает
вдали судно, которое везет тело Оскара в Морвен.
     "Мальвина подобна радуге дождевой, что  над  речною  долиной  сверкает,
сокрытой от взоров. Сияет она, но капли небесной влаги туманят ее сверканье.
Говорят, я прелестна под сенью своих кудрей,  но  токи  слез  застилают  мою
красу. Мрак над моею душой витает, как ветра темный порыв над злачною Лутой.
Но разве я не разила косуль, проходя меж холмами? Сладостно арфа звучала под
белой моею рукой. Так кто же, дева  Луты,  блуждает  в  твоей  душе,  словно
призрак скользит унылой стезей вдоль ночного луча? Ужели  юный  воитель  пал
среди рева полей возмущенных!
     Юные девы Луты, восстаньте, призовите к себе Мальвины смятенные  мысли.
Пробудите арф голоса в гулкозвучной долине. Тогда изыдет из мрака печали поя
душа, словно солнце  из  утренних  врат,  когда  клубятся  вокруг  облака  с
разорванными краями.
     Ночной обитатель моих мечтаний, чей образ встает в  возмущенных  полях,
зачем ты тревожишь мне душу, о ты, далекий сын короля?  Не  любимый  ли  мой
стремит свой бег по  темным  валам  океана?  Зачем  столь  внезапно,  Оскар,
являешься ты с равнины щитов?"
     Не дошедшую до нас  часть  поэмы,  говорили  мне,  составляет  разговор
Уллина и Мальвины, во время которого ее горе достигает высшего предела.

     С мохом поросшей Моры,  ринулась  вниз,  грохоча,  ширококрылая  брань.
Фингал,  король  многоводного  Морвена,  сам  повел  свой  народ.  В  вышине
распростерлось крыло орла. Кудри седые разлились  по  плечам  героя.  Громом
грохочут стопы его тяжкие. Часто, остановись, он  озирал  широко  сверкавший
разлив булата. Он казался скалой, поседевшей от льда и  вздымающей  к  ветру
леса. С ее чела несутся потоки блестящие, расточая в воздухе пену.
     Но вот подошел он к пещере Лубара, где Филлан почил во мраке, Бран  все
лежал на разбитом щите, ветры трепали крыло орлиное.  Из-под  увядшей  травы
сверкало копье вождя. Тогда скорбь  овладела  душой  короля,  словно  вихрь,
омрачающий озеро. Он прервал  свой  стремительный  шаг,  склонясь  на  копье
упругое.
     Радостно Бран белогрудый вскочил, заслыша знакомую поступь Фингала.  Он
вскочил и взглянул в пещеру, где лежал синеглазый  охотник,  ибо  привык  он
бежать поутру к приюту косули, росой  окропленному!  Вот  тогда  заструились
слезы из глаз короля и мрак наполнил всю  душу.  Но  как  поднявшийся  ветер
прогоняет дождливую бурю и открывает солнце белым потокам и высоким холмам с
их вершинами злачными,  так  возвращение  брани  прояснило  душу  Фингалову.
Опершись на копье, он перепрыгнул Лубар * и ударил в свой щит  гулкозвучный.
Ряды его войска разом вперед устремили всю свою остроконечную сталь.

     * Поэтические гиперболы Оссиана были впоследствии буквально истолкованы
невежественным простонародьем, и оно твердо  уверовало,  что  Финтал  и  его
героя были великанами. Существует множество нелепых  россказней,  основанных
на том обстоятельстве, будто Фингал сразу перепрыгнул реку Лубар. Многие  из
них  сохраняются  в  предании.  Ирландские  сочинения  о  Фингале  неизменно
изображают его великаном. Многие  из  этих  поэм  находятся  сейчас  в  моем
распоряжении. Судя по языку и ссылкам на время, когда они были  написаны,  я
отношу их создание к пятнадцатому и шестнадцатому столетиям. Они  отнюдь  не
лишены поэтических достоинств, но рассказанные в них истории  неестественны,
а  построены  они  неразумно.  Приведу  пример  подобных  нелепых   вымыслов
ирландских  бардов  из  поэмы,   которую   они   совершенно   неосновательно
приписывают Оссиану. История эта такова. Когда Ирландии  угрожало  вторжение
врага откуда-то из Скандинавии, Фингал  послал  Оссиана,  Оскара  и  Ка-олта
наблюдать за  заливом,  где  предполагалась  высадка  неприятеля.  Оскар,  к
несчастью, заснул, прежде чем появились скандинавы, и как он ни  был  велик,
говорит ирландский бард, у него было одно дурное свойство:  его  можно  было
разбудить раньше времени, только отрезав один из его пальцев или швырнув ему
в голову большой камень, и в подобных случаях было опасно стоять с ним рядом
до тех пор, пока он не приходил в себя и не пробуждался  полностью.  Ка-олт,
которому Оссиан поручил разбудить своего сына, решил, что  будет  безопаснее
швырнуть ему камень в голову. Камень, отскочив от головы  героя,  сотряс  на
своем пути гору окружностью в три мили. Оскар проснулся в ярости,  доблестно
бросился в битву и один разгромил целый фланг неприятельского  войска.  Бард
продолжает рассказ в том же духе до тех пор, пока  Фингал  не  кладет  конец
войне, полностью разгромив скандинавов. Как ни ребячливы и даже постыдны эти
вымыслы, тем не менее Китинг  и  О'Флаэрти  не  располагают  никакими  иными
источниками, кроме поэм, в которых они содержатся,  Для  подкрепления  всего
того, что эти историки пишут о Фионе Мак-Комнале  и  его  мнимом  ирландском
воинстве.

     Но Эрин внимал без  страха  звону  щита;  широким  строем  двинулся  он
навстречу. На крыле сражения мрачный Малтос смотрит вперед  из-под  косматых
бровей. Рядом вздымается Хидалла, сей луч  светоносный;  дальше  -  косой  и
угрюмый Маронан. Лазоревощитный Клонар подъемлет копье;  Кормар  полощет  по
ветру кудри густые. Медленно из-за скалы является в блеске своем король Аты.
Сперва показались два острых копья,  затем  засверкала  щита  половина,  как
метеор, восходящий в ночи над долиною духов. Когда  же  он  вышел  в  полном
сиянии, два воинства ринулись разом в кровавую сечу. Блестящие волны  булата
льются с обеих сторон.
     Как встречаются два возмущенных моря,  когда,  почуя  крылья  противных
ветров, они устремляют все свои волны  в  скалистую  бухту  Лумона  и  вдоль
гулкозвучных холмов уносятся смутные тени, вихри  свергают  рощи  в  пучину,
пресекая пенистый путь китов, - так смешались  два  войска!  То  Фингал,  то
Кахмор выходят вперед. Перед  ними  смятение  мрачное  смерти,  под  стопами
сверкает  разбитый  булат,  когда,  возносясь  прыжками  огромными,   короли
вырубают с грохотом строи щитов,
     Маронан, сраженный Фингалом, пал, преграждая поток. Воды  скоплялись  у
тела его и прыгали через горбатый щит. Клонара Кахмор пронзил, но  вождь  не
простерся во прахе. Он зашатался, и дуб захватил его волосы. Шлем  по  земле
покатился. Широкий щит повис на ремне, кровь по  нему  заструилась  потоком.
Тла-мина будет рыдать в чертоге и бить себя в стесненную вздохами грудь.*

     {* Tla-min - _мягко-нежная_. Любовь Клонара и Тла-мины была известна на
севере благодаря отрывку лирической  поэмы,  который  сохраняется  поныне  и
приписывается Оссиану. Кто бы, однако, ни  был  сочинитель,  ее  поэтические
достоинства, быть может, послужат мне извинением за то,  что  я  включаю  ее
сюда. Это разговор Клонара  и  Тла-мины.  Вначале  она  произносит  монолог,
который он подслушивает.
     "Клонар, сын Конгласа с И-мора, юный ловец темнобоких  косуль,  где  ты
возлег среди тростников, овеваемый крыльями ветра? Я вижу тебя, любимый,  на
равнине меж мрачных твоих потоков. Цепкий терновник, колышась, бьется о  щит
его. Осененный златыми кудрями, почиет герой; пролетают сонные грезы, туманя
его чело. Об Оссиановых битвах ты грезишь, юный сын гулкозвучного острова!
     Я сижу, сокрытая в  роще.  Прочь  улетайте,  туманы  горные.  Зачем  вы
сокрыли любимого от синих очей Тла-мины, владычицы арф?

                                   Клонар

     Как дух, явившийся нам в сновидении, прочь улетает от наших  отверстых:
очей, и кажется нам, что мы видим сверкающий след меж холмов,  так  унеслась
дочь Клунгала от очей щитоносного Клонара. Выйди  из  чащи  дерев,  синеокая
Тла-мина, выйди.

                                  Тла-мина

     От его стези я прочь убегаю. Для чего ему знать о моей любви. Мои белые
перси трепещут от вздохов, как пена на темном лоне потока. Но  он  проходит,
блистая доспехами! Сын Конгласа, скорбна моя душа.

                                   Клонар

     Я слышал щит Фингалов, глас королей из Сельмы, богатой арфами! Путь мой
лежит в зеленый Эрин. Выйди, прелестный светоч, из тени своей. Явись на поле
моей души, где простираются рати. Взойди на  смятенную  душу  Клонара,  юная
дочь лазоревощитного Клунгала".
     Клунгал был вождем на И-море, одном из Гебридских островов.}

     И Оссиан не сложил копья на своем крыле сражения. Мертвецами  усеял  он
поле. Вышел младой  Хидалла.  "Нежный  глас  многоводной  Клонры!  Зачем  ты
подъемлешь сталь? Лучше б сразиться нам песнями  в  злачной  твоей  долине!"
Малтос узрел, что повержен Хидалла и,  мрачнея,  рванулся  вперед.  С  обеих
сторон  потока  склоняемся  мы  в  гулкозвучной  схватке.  Рушатся   небеса,
взрываются вопли бурных ветров. Временами пламень  объемлет  холмы.  Катится
гром сквозь клубы тумана. Во мраке враг содрогнулся; воины  Морвена  встали,
объятые страхом. Но я все склонялся через  поток,  и  в  кудрях  моих  ветер
свистел.
     Тогда раздался голос Фингала и шум бегущих врагов. Временами при  свете
молний я видел, как выступает король во всей своей  мощи.  Я  ударил  в  щит
гулкозвучный и устремился вослед Алнекме; враг предо мной расточался, словно
летучие клубы дыма.
     Солнце выглянуло из-за тучи. Засверкала сотня потоков Мой-лены.  Столпы
тумана лазурные мерно вздымались, скрывая  блестящие  склоны  холма.  Где  ж
короли могучие? * Ни у потока их нет, ни в лесу! Я слышу  оружия  звон!  Они
сражаются в недрах тумана. Так в туче ночной  ратоборствуют  духи,  стремясь
завладеть ледяными крылами ветров и гнать белопенные волны.

     * Фингал и Кахмор. Замечательно  искусство  поэта  в  этом  месте.  Его
многочисленные описания поединков исчерпали предмет. Ничего нового,  ничего,
соответствующего высокому нашему представлению  о  королях,  Оссиан  уже  не
может сказать. Поэтому он набрасывает на все _столп тумана_ и  предоставляет
единоборство воображению читателя. Поэты  почти  всегда  терпели  неудачу  в
описаниях такого рода. При всем своем  искусстве  Гомер  не  может  достойно
изобразить minutiae [подробности (лат.)] поединка.  Швыряние  копья  и  визг
щита, как изысканно выражаются некоторые  наши  поэты,  не  вызывают  в  уме
высоких представлений. Наше воображение пренебрегает такими  описаниями,  не
нуждаясь в их помощи. Поэтому некоторым поэтам, по моему мнению  (хоть  оно,
возможно,  покажется  странным),  следует,   подобно   Оссиану,   прикрывать
_туманом_ описания поединков.

     Я устремился вперед. Серый туман улетел. Огромные, сверкали они, стоя у
Лубара. Кахмор склонился к утесу. Щит, повиснув, купался в потоке,  падавшем
с мшистой вершины. К нему подошел  Фингал:  он  узрел,  что  герой  истекает
кровью. Медленно выпал меч из длани его. С мрачною радостью он произнес:
     "Сдается ли род Борбар-дутула? Или  все  еще  он  подъемлет  копье?  Не
безвестно имя Кахмора в Сельме, в зеленой обители чужеземцев. Оно  долетело,
как ветер пустыни, до слуха Фингала. Приди же на холм моих пирований: иногда
и могучий может терпеть поражение. Я не огонь для врагов поверженных,  я  не
тешусь падением храброго. Мне любезней залечивать раны: известны мне  горные
травы.** На вершинах срывал я пригожие их  головки,  когда  качались  они  у
сокровенных потоков. Ты безмолвен и мрачен, король чужеземной Аты".

     ** Предание весьма прославляет Фингала за его знание  целебных  свойств
растений.  В  посвященных  ему  ирландских  поэмах  он   часто   представлен
врачевателем ран, полученных его вождями в битве. Там  даже  рассказывается,
будто у него была чаша с травяным настоем, который мгновенно  исцелял  раны.
Искусство лечить раненых  было  до  самого  последнего  времени  повсеместно
распространена  среди  горных  шотландцев.  О  других   недугах,   требующих
врачевания, слышать не приходилось.  Здоровый  климат  и  деятельная  жизнь,
проводимая в охоте, изгоняют болезни.

     "У многоводной Аты, - сказал он, - вздымается мшистый утес. На челе его
ветры колышут деревья. На склоне чернеет пещера и громко журчит родник.  Там
я внимал стопам чужеземцев, когда приходили они в чертог моих  пирований.***
Радость,  как  пламя,  вздымалась  в  моей   душе;   благословлял   я   утес
гулкозвучный. Да будет там обитель моя во  мраке,  у  злачной  моей  долины.
Оттуда я буду вздыматься на ветре, что гонит пух  чертополоха,  или  глядеть
сквозь плывущий туман на теченье лазурновьющейся Аты".

     *** Гостеприимство Кахмора было беспримерно. Даже в последние мгновения
жизни он с удовольствием вспоминает о помощи, которую  оказывал  чужеземцам.
Самый звук их  шагов  услаждал  ему  слух.  Радушие,  с  каким  он  принимал
чужеземцев, не было забыто бардами  и  более  поздних  времен,  и,  описывая
чье-нибудь гостеприимство, они употребляли  выражение,  ставшее  поговоркой:
_он, словно Кахмор из Аты, был друг чужеземцев_. Может показаться  странным,
что ни в одном из ирландских преданий Кахмор  не  упоминается.  Это  следует
приписать  происходившим  на   этом   острове   переворотам   и   внутренним
беспорядкам, которые полностью стерли из  памяти  его  обитателей  подлинные
предания, относящиеся к такой древности. Все, что нам сообщают  о  положении
Ирландии до пятого века, является  поздними  вымыслами  плохо  осведомленных
сенахиев и неразумных бардов.

     "Для чего король  говорит  о  могиле?  Оссиан!  воитель  скончался.  Да
прольется радость потоком в душу твою, Кахмор, друг чужеземцев! Сын  мой,  я
слышу призыв годов; проходя, они отбирают копье у меня. Мнится, они говорят:
"Для чего Фингал не отдыхает в  своем  чертоге?  Разве  всегда  ты  тешишься
кровью, слезами несчастных?" Нет,  мрачнотекущие  годы,  Фингал  не  тешится
кровью! Слезы, подобно зимним потокам,  опустошают  мне  душу.  Но  когда  я
ложусь на отдых, раздается могучий голос войны. Он пробуждает меня в чертоге
и призывает на битву мой булат. Впредь он не будет  его  призывать.  Оссиан,
возьми копье твоего отца. Подъемли его в бою, когда гордецы восстанут.
     Мои праотцы, Оссиан, начертали мне путь. Деянья мои приятны их  взорам.
Едва выхожу я на битву, как рядом на поле они восстают столпами  тумана.  Но
десница моя щадила немощных, надменных же гнев мой огнем опалял.  Никогда  я
не тешился видом павших.  За  это  праотцы,  величавые,  облеченные  светом,
встретят меня у врат воздушных чертогов теплоосиянным взором.  Но  тем,  кто
кичится своим оружием, они предстают  в  небесах  помраченными  лунами,  чьи
багровые лики источают зловещий ночной огонь.*

     * Это место показывает, что даже во времена Оссиана и соответственно до
принятия  христианства  существовали  уже  какие-то  понятия  о   посмертном
воздаянии и каре. Тех, кто вел себя при  жизни  доблестно  и  добродетельно,
встречали с радостью в воздушных чертогах их праотцев, но  _мрачных  душою_,
употребляя выражение поэта, _изгоняли из жилища героев, посылая скитаться на
всех ветрах_. Другое представление, распространенное в  те  времена,  немало
способствовало желанию воинов превзойти других в ратных подвигах. Счита