ычно в
торжественных случаях пировало  племя,  запевал  _военную  песнь_  и  трижды
призывал духов почивших предков явиться _на своих облаках_, чтобы взирать на
деяния потомков. Затем он вешал _щит Тренмора_ на дерево на скале  Сельмы  и
ударял в него время от времени тупым  концом  копья,  а  в  промежутках  пел
военную песнь. Так продолжалось три ночи подряд, а тем временем  рассылались
гонцы, чтобы собрать племена или, как выражается Оссиан, _созвать их со всех
их потоков_. Эти слова указывают на местонахождение кланов,  которые  обычно
селились в долинах, где воды  с  ближайших  гор  сливались  вместе,  образуя
_большие потоки_ или реки. _Поднять  щит_  -  выражение,  означавшее  начало
войны.

     Вожди величавые стояли вокруг, все,  кроме  угрюмоликого  Фолдата.*  Он
стоял в отдаленье под деревом, погруженный  в  свою  надменную  душу.  Ветер
свистит в косматой его бороде. Временами он запевает песню.  Наконец,  он  в
гневе ударил по дереву и кинулся к королю.

     * Мрачный вид Фолдата  служит  уместным  введением  к  его  последующим
действиям. Раздраженный тем, что не одержал победы, которую сам себе  сулил,
он ведет себя  несдержанно  и  заносчиво.  Последующая  ссора  между  ним  и
Малтосом введена  поэтом  несомненно  для  того,  чтобы  возвысить  характер
Кахмора, чье нравственное превосходство проявляется в твердости, с какой  он
прекращает распрю вождей.

     Спокойно встал во весь рост у пламени дуба юный Хидалла.  Вьются  кудри
вокруг румяных ланит волнистыми кольцами света. Сладостный голос его слушала
Клонра,** долина предков, когда он касался арфы  в  чертоге  вблизи  ревущих
потоков.

     ** Claon-rath - _извилистое поле_; th  редко  произносится  в  гэльском
языке.

     "Король Эрина, - юноша молвил, - время  пиров  настало.  Повели  запеть
своим бардам и ночь отселе прогнать. После песни душа еще свирепей бросается
в битву. Мрак опочил в Инис-файле, с холма на холм простираются темные тучи.
Вдалеке сереет над вереском вереница  ужасных  духов:  духи  тех,  кто  пал,
ожидают их песен. Повели же играть на арфах, чтоб озарились весельем мертвые
на своих блуждающих ветрах".
     "Да будут забвенны все мертвые! - молвил Фолдат, кипящий яростью. - Мне
ли слушать песни, когда я проиграл сражение? А меж тем  был  не  мирным  мой
путь в бою: вкруг следов моих  кровь  струилась  потоком.  Но  за  мною  шли
слабосильные, и враг избежал моего меча. Играй же на арфе в  долине  Клонры,
пусть Дуро ответит голосу твоему, а из лесу глянет  некая  дева  на  длинные
желтые кудри твои. Прочь с гулкозвучной равнины Лубара: это поле героев!"
     "Король Теморы, - молвил Малтос,*** - тебе надлежит на брань нас шести.
Ты - путеводный огонь для наших очей на темном поле сражения.  Словно  вихрь
проносился ты над войсками и повергал их в крови. Но кто слыхал от тебя хоть
слово, когда ты возвращался с  поля?  Только  злобный  услаждается  смертью;
память его почиет на ранах, нанесенных его копьем. Распри  гнездятся  в  его
уме, и похвальба раздается повсюду. Путь твой, вождь Момы, как мутный поток.
Мертвые  устилали  твою  стезю,  но  и  другие  умеют  копья  вздымать.   Не
слабосильные шли мы вослед за тобой, но враг был силен".

     *** Вся речь Малтоса - это суровая отповедь кичливой похвальбе Фолдата.
Ей присущи то же лаконическое  красноречие  и  косвенная  манера  обращения,
которыми заслуженно славится краткая речь Аякса в девятой песни Илиады.

     Король узрел, как вскипела ярость обоих вождей; друг к другу  склонясь,
схватились они за мечи и вращали очами. Тут и  сплелись  бы  они  в  схватке
ужасной, если бы Кахмор не вспыхнул гневом. Он обнажил свой меч, сверкнувший
в ночи при высоком пламени дуба.
     "Чада  гордыни,  -  молвил  король,  -  укротите  свои  кичливые  души.
Удадитесь в ночную тьму. Зачем пробуждаете вы  мой  гнев?  Неужто  я  должен
окрестить оружие с вами обоими? Теперь не время для распрей. Удалитесь,  вы,
темные тучи, с нашего пира. Не бередите  мне  сердца!"  Они  устремились  от
короля в разные стороны, словно два столпа  тумана  рассветного,  когда  меж
ними солнце восходит на своих  сверкающих  скалах.  Мрачно  клубятся  они  в
разные стороны, каждый к своим тростниковым болотам.*

     * Едва ли поэт мог бы найти во всей  природе  лучшее  сравнение,  чтобы
подчеркнуть превосходство Кахмора над двумя его вождями.  Я  приведу  другое
сходное место из отрывка древней поэмы, находящейся  сейчас  в  моих  руках.
"Как возвышается солнце над паром, подъятым его лучами, так  и  душа  короля
возвышается над чадами страха. Мрачные, они клубятся под ним, и ликует оно в
одеянье своих лучей. Но, если станет душа короля поприщем ничтожных  деяний,
уподобится он затемненному солнцу; когда оно катится по небу,  долина  внизу
омрачается и вянут цветы под ночною росой".

     Молча сидели вожди на пиру. Порою они устремляли взор на скалу, где Аты
король шагал, сердце свое смиряя. Рать наконец улеглась на ноле; сон низошел
на Мой-лену. Только Фонара голос слышался под деревом дальним.  Он  воспевал
хвалу Кахмору, сыну Лартона с Лумона.** Но Кахмор не слышал  его  хвалы.  Он
лежал у потока ревущего. Шумный ветер ночной свистал в его кудрях.

     ** Lear-thon - _морская волна_, имя вождя фирболгов - первых поселенцев
в Ирландии. О первом  поселении  Лартона  в  этой  стране  рассказывается  в
седьмой книге. Он был предком Кахмора, а здесь он назван _Лартоном с Лумона_
по  названию  горы  в  Инис-хуне,  где  в  древности  обитали  фирболги.  На
протяжении всей поэмы Оссиан сохраняет неизменным характер Кахмора. В первой
книге он упомянул отвращение этого вождя к хвале, а здесь мы видим,  что  он
ложится на берегу реки, дабы шум ее заглушил голос Фонара, который, согласно
обычаю тех времен, восхвалял его в _вечерней песне_. Хотя  и  другие  вожди,
так же как и Кахмор, возможно, не были расположены слушать хвалы  себе,  тем
не менее мы обнаруживаем, что бардам повсеместно позволяли доходить до самых
нелепых преувеличений, когда они прославляли  военачальников  в  присутствии
народа. Простолюдины, не слишком способные судить  о  вещах  самостоятельно,
принимали на веру все утверждения бардов о достоинствах властителей.  Польза
от доброго  мнения  общества  о  своем  правителе  слишком  очевидна,  чтобы
нуждаться в доказательствах. Напротив, неверие в  способности  вождей  имеет
самые дурные последствия.

     Карбар явился ему во сне, полусокрытый низко  нависшей  тучей.  Мрачным
весельем светилось его лицо: он уже слышал Карила песнь.* На ветре держалась
осененная мраком туча, что ухватил он в недрах ночи, вздымаясь со  славой  в
свой горний чертог. Сливаясь с шумом потока, слабый голос его послышался.

     * Карил, сын Кинфены, по велению Оссиана, пропел погребальную песнь  на
могиле Карбара. Смотри конец второй книги. Во всех поэмах Оссиана  посещения
призраками живых друзей кратки,  а  язык  их  темен,  и  оба  обстоятельства
придают особую торжественную мрачность  этим  сценам.  В  конце  своей  речи
Карбар предрекает смерть Кахмора,  перечисляя  признаки,  которые,  согласно
повериям  тех  времен,  предшествовали   смерти   прославленного   человека.
Считалось, что в течение трех ночей перед его смертью  духи  умерших  бардов
поют (в том  самом  месте,  где  будет  воздвигнут  могильный  холм)  вокруг
бесплотной фигуры, представляющей тело человека, который должен умереть.

     "Да  исполнится  радости  сердце  Кахмора:  его  глас  был  услышан  на
Мон-лене. Бард пропел свою песню Карбару: он  странствует  ныне  на  крыльях
ветра. Тень моя проскользнула в чертог отцовский, словно ужасный огонь,  что
бурною ночью вьется в пустыне. Все барды сойдутся у могилы твоей,  когда  ты
падешь. Сыны песни любят отважных. Кахмор, имя  твое  -  ветерок  ласкающий.
Раздайтесь, печальные звуки! На поле Лубара  слышится  глас!  Пойте  громче,
туманные духи! Мертвые были славой отмечены! Все пронзительней слабый  звук.
Слышен только ветер суровый. Ах, скоро погибнет Кахмор!"
     Свернувшись клубом, унесся он в лоне  ветра.  Старый  дуб  ощутил,  что
призрак сокрылся, и качнул шелестящей вершиной. Король воспрянул  от  сна  и
схватил копье смертоносное. Он кидает взоры  окрест.  Он  видит  лишь  ночь,
осененную мраком.
     "Это был глас короля, но теперь его  призрак  исчез.**  Не  означена  в
воздухе ваша стезя, о чада ночи. Часто вас видят в дикой  пустыне,  подобных
лучу отраженному, но вы уноситесь в вихрях прежде, чем  мы  подойдем.  Прочь
же, бессильное племя! Не дано вам узнать грядущего. Ничтожны  радости  ваши,
подобные  нашим  сонным  видениям  иль  легкокрылой  мечте,   что   в   душе
промелькнет. Скоро ль погибнет Кахмор?  Мраком  окутанный,  ляжет  в  тесном
жилище, куда не заглянут полуоткрытые очи  утра?  Прочь  от  меня,  о  тень!
Участь моя - сражаться, прочь все - иные  мысли!  Я  устремляюсь  вперед  на
орлиных крылах, я хочу ухватить луч моей славы.

     ** Монолог Кахмора изобличает то величие души и любовь к славе, которые
образуют героя. Хотя сначала он  потрясен  предсказанием  тени  Карбара,  но
вскоре утешает сея приятной надеждой на будущую  славу  и,  подобно  Ахиллу,
предпочитает короткую и славную  жизнь  безвестному  течению  долгих  лет  в
уединении и праздности.

     В пустынной речной долине пребывает ничтожный душою. Катятся годы, зиму
сменяет лето, а он никому не ведом. Ветер  приносит  тучу  смерти  и  наземь
свергает седую главу. Его  дух  влечется  в  парах  над  болотом.  Вовек  не
подняться ему на холмы, не пролететь в ветрах над мшистой долиной.*** Кахмор
отыдет не так! Он не отрок в полях, что хочет только приметить, где отдыхают
серны на гулкозвучных холмах. С королями я поприще начал,  и  тешился  я  на
смертоносных равнинах, где разбитые рати катятся вспять, как моря под натиск
ом ветра".

     *** Это место показывает нам, какое крайнее  презрение  вызывала  в  те
героические  времена  праздная  невоинственная  жизнь.  Что  бы  философ  ни
говорил, восхваляя покой и уединение, я с этим не могу согласиться, для меня
несомненно, что они ослабляют и унижают человеческий дух. Когда  способности
души не упражняются, они утрачивают  свою  живость  и  место  благородных  и
свободных мыслей занимают низменные  и  ограниченные  помышления.  Напротив,
действие и сопутствующие ему превратности судьбы взывают поочередно ко  всем
душевным силам и, упражняя, укрепляют их. Отсюда и происходит, что в великих
и богатых государствах, где людям  обеспечены  имущество  и  праздность,  мы
редко встретим ту силу духа, которая так обычна у  народностей,  не  слишком
продвинувшихся по пути цивилизации. Как это ни странно, однако действительно
в великих державах редко появляются великие личности, и это следует  целиком
отнести за счет праздности и разгульного образа жизни - неизбежных спутников
чрезмерного изобилия и полной безопасности. В Риме  несомненно  было  больше
поистине великих людей тогда, когда вся  его  власть  была  сосредоточена  в
узких пределах Лациума, чем тогда, когда владения его простерлись  по  всему
известному миру, а одно мелкое государство  в  саксонской  гептархии  имело,
пожалуй, не меньше сильных духом людей,  чем  оба  объединенных  королевства
Британии.  Как  государство  мы  много  сильнее  своих  предков,  но  мы  бы
проиграли, если бы начали сравнивать отдельные личности у нас и у них.

     Так говорил король Алнекмы, просветлев ободренной душою. Доблесть,  как
ясное пламя, сияет в его груди. Величава поступь его по вереску; луч востока
вокруг разливается. При свете его Кахмор узрел  серое  войско  свое,  широко
простертое по полю. Он взвеселился, словно небесный дух,  достигший  морских
зыбей, когда он зрит,  что  спокойны  они  и  ветры  утихли.  Но  вскоре  он
пробуждает волны и катит рядами широкими на гулкозвучный берег.
     На берегу потока  вблизи  тростников  покоилась  дочь  Инис-хуны.  Шлем
скатился с ее головы.* Ее сны витали в краю отцов. Там  уже  утро  в  полях;
седые потоки скачут с утесов, и ветерки тенистыми волнами летят  над  полями
злачными. Там уже слышится зов - предвестник ловитвы, и из  чертога  выходят
воины. Но среди всех возвышается герой многоводной Аты. Шествуя величаво, он
склоняет любовный взор на Суль-малу. Она горделиво прочь  отвращает  лицо  и
беспечно лук напрягает.

     * Открытие,  которое  благодаря  этому  обстоятельству  делает  Кахмор.
хорошо придумано и изображено  естественно.  Его  молчание  при  этом  лучше
выражает чувства, чем любая речь, какую поэт мог бы вложить в его уста.

     Этот сон привиделся деве, когда подошел воин Аты. Он увидал пред  собою
лицо ее, полное прелести, меж волнами кудрей. Он узнал красавицу Лумона. Что
было делать Кахмору? Он исторгнул вздох, слезы его заструились. Но тотчас он
отвернулся. Не время теперь, король Аты,  пробуждать  тайные  чувства.  Пред
тобою катится битва, как возмущенный поток.
     Он ударил копьем в горб  тревоги,  где  таился  голос  войны.**  Словно
крылья орла, зашумели вокруг ратники Эрина. Суль-мала, проснувшись, вскочила
с распущенными кудрями. Она с земли подняла свой шлем, трепеща: как  бы  они
не проведали в Эрине  о  дочери  Инис-хуны?  ибо  вспомнилось  ей,  что  она
королевского рода, и гордость проснулась в ее душе.

     ** Для правильного понимания этого  места  необходимо  познакомиться  с
описанием щита Кахмора, которое поэт дает в седьмой книге. У этого щита было
семь выпуклостей или горбов, причем каждый горб  при  ударе  копьем  издавал
особый звук, означавший определенный приказ короля своим племенам. Тот звук,
что упомянут здесь, служил знаком для сбора войска.

     Она за скалою сокрылась  у  лазурных  извивов  потока  в  долине,*  где
обитали бурые лани, пока не настала война. До слуха Суль-малы долетал иногда
голос Кахмора. Ее душа омрачилась печалью, она поверяет ветру речи свои.

     * Это еще не долина Лоны, куда Суль-мала удалилась впоследствии.

     "Исчезли сны Инис-хуны: они покинули душу мою.** Я больше не слышу шума
ловитвы в своей стране. Пелена войны сокрыла меня. Вперед я  гляжу  из  тучи
своей, но ни единый луч не освещает стези. Я предвижу, мой воин  падет,  ибо
близок король широкощитный, он, победитель в опасностях, Фингал - властитель
копий. Дух погибшего Конмора, шагаешь ли ты по лону ветров? Приходишь ли  ты
порою в иные края, отец печальной  Суль-малы?  Ты  приходишь,  я  знаю,  ибо
слыхала твой голос в ночи,  когда  я  неслась  еще  по  волнам  в  Инис-файл
многоводный. Говорят, что тени отцов уносят души потомков, если  видят,  что
те одиноки и горем объяты.***  Призови  же,  отец,  меня,  когда  падет  мой
король, ибо я стану тогда одинокой и горем объятой".

     ** Из всех творений Оссиана лирические  пьесы  больше  всего  теряют  в
буквальном прозаическом переводе, так как красота их состоит  не  столько  в
силе мысли, сколько в изяществе выражений и гармонии стихотворного  размера.
Уже замечено, что автор подвергается самому суровому  испытанию,  когда  его
лишают украшений версификации и передают на  другом  языке  прозою.  Поэтому
тот, кто убедился, сколь неуклюжими становятся Гомер  и  Вергилий  в  такого
рода переложениях, составит лучшее мнение о сочинениях Оссиана.
     *** Конмор, отец Суль-малы, был убит на войне  с  тем  неприятелем,  от
которого избавил  Инис-хуну  Кахыор.  Конмору  наследовал  сын  его  Лормар.
Согласно повериям  тех  времен,  считалось,  что,  если  человека  постигает
великое несчастие и уже ничто не может смягчить  его  участь,  тени  предков
призывают его душу.  Такой  сверхъестественный  вид  смерти  назывался  глас
мертвых, и этот предрассудок сохраняется в простонародье по сей день.
     В  мире,  пожалуй,  нет  другого  народа,  который   бы   верил   столь
безгранично, как горные шотландцы, в привидения и в  то,  что  духи  мертвых
посещают их друзей. Причины этого следует приписать как положению их страны,
так и легковерию, отличающему необразованных людей.  Поскольку  основное  их
занятие состояло в  том,  что  они  пасли  скот  на  мрачных  и  пространных
пустошах, то им приходилось странствовать  по  безлюдным  равнинам  и  часто
ночевать под открытым небом под вой ветров и рев  водопадов.  Столь  угрюмая
обстановка легко порождает то  меланхолическое  расположение  духа,  которое
весьма  восприимчиво  ко  всякого  рода  необычайным  и   сверхъестественным
впечатлениям. Они засыпали сумрачно настроенные, во  сне  их  беспокоил  шум
окружающих стихий, и неудивительно,  что  они  думали,  будто  слышат  _глас
мертвых_. Этот _глас мертвых_, однако, скорее всего был только пронзительный
свист ветра в ветвях старого дерева или треск сосед ней скалы.  Именно  этим
причинам я приписываю те многочисленные и неправдоподобные рассказы о духах,
которые бытуют  в  горной  Шотландии,  поскольку  в  других  отношениях  нет
оснований считать горцев более легковерными, нежели их соседи.


        "КНИГА ПЯТАЯ"

        "СОДЕРЖАНИЕ КНИГИ ПЯТОЙ"

     После краткого обращения к  арфе  Коны  Оссиан  описывает  расположение
войск на противоположных берегах реки Лубар. Фингал поручает начальство  над
войском Филлану, но одновременно велит Голу, сыну Морни, раненному в РУКУ  в
предыдущей битве, помогать ему советом. Войском фирболгов предводительствует
Фолдат. Описывается начало сражения. Великие  подвиги  Филлана.  Он  убивает
Ротмара и Кулмина. Но пока Филлан одерживает победу на одном  крыле,  Фолдат
теснит его войско на другом. Здесь он ранит Дермида, сына Дутно, и  обращает
воинство в  бегство.  Дермид  по  некотором  размышлении  решает  остановить
продвижение Фолдата, вступив с, ним в  единоборство.  Когда  оба  вождя  уже
сходились, внезапно на помощь Дермиду пришел Филлан; он сразился с  Фолдатом
и убил его.  Поведение  Малтоса  по  отношению  к  павшему  Фолдату.  Филлан
обращает в бегство все войско  фирболгов.  Книга  завершается  обращением  к
Клато, матери героя.

     О ты, что живешь средь щитов, висящих высоко у Оссиана в чертоге, сойди
ко мне, арфа, и дай услышать твой голос.* Ударь  по  струнам,  сын  Альпина,
пробуди душу барда. Журчанье потока  Лоры  **  унесло  мою  повесть.  Облако
многих годов окружило меня; мало просветов в нем для былого, смутны и мрачны
виденья оттуда. Я слышу тебя,  арфа  Коны,  и  моя  душа  возвращается,  как
ветерок, принесенный солнцем в долину, где обитает ленивый туман.

     * Такие неожиданные обращения весьма оживляют поэзию Оссиана.  Все  они
сложены лирическим размером. Старые люди,  сохраняющие  в  памяти  сочинения
Оссиана, с явным удовольствием произносят эти рифмованные места и  прилагают
огромные усилия, чтобы разъяснить слушателям их  красоты  и  раскрыть  смысл
устарелых выражений.  Такая  приверженность  проистекает  не  из  какой-либо
особой красоты лирических отрывков, но скорее  из  любви  к  рифме,  которую
современные барды распространили среди горцев.  Не  способные  сами  создать
что-либо возвышенное и трогательное,  они  полагают  всю  красоту  поэзии  в
гармоническом повторении сходных звуков.  Соблазнительное  очарование  рифмы
избавило вскоре их соотечественников от пристрастия,  которое  те  питали  к
декламированию  поэм  Оссиана,  и,  хотя  они  все   еще   восхищаются   его
сочинениями, восхищение это основано больше на его древности и на сообщаемых
им подробностях, чем на поэтическом  совершенстве.  Со  временем  рифмование
было настолько приведено в систему и получило столь широкое распространение,
что  любой  пастух  мог  слагать  вполне  приличные   стихи.   Правда,   они
представляют собою описания природы, причем в грубейших  ее  проявлениях,  и
набор плоских мыслей, облеченных в плавную  форму  однообразных  рифмованных
строк. Как ни малы, однако, достоинства этих простонародных  сочинений,  они
почти не отличаются от творений настоящих  бардов,  потому  что,  когда  все
достоинства поэзии ограничивают