фантазии,
естественно вытекают из повествования. Их уместность и тесная связь с поэмой
в целом показывают, что кельтский бард даже при  самых  своевольных  полетах
воображения  руководствовался  здравым  смыслом.  Согласно  общему   мнению,
поэтический гений и трезвый рассудок редко совмещаются в одном лице. Но  это
наблюдение далеко, не справедливо, потому что истинный гений и здравый смысл
неразделимы. Своевольные полеты фантазии, не  управляемые  здравым  смыслом,
подобны,  как  замечает  Гораций,   сновидениям   больного,   назойливым   и
бессвязным.  Глупец  никогда  не  напишет  хорошей  поэмы.  Правда,  горячее
воображение обычно берет верх над, заурядным рассудком; именно поэтому столь
немногим удается преуспеть на поэтическом поприще. Но  когда  здравый  смысл
необычайной силы и пылкая фантазия сочетаются должным образом, они, и только
они, создают истинную поэзию.
     Настоящая книга отнюдь не является самой безынтересной  частью  Теморы.
Внушающие ужас образы в ее начале рассчитаны на то, чтобы подготовить  ум  к
последующим величественным сценам. Оссиан неизменно  придает  значительность
всему, что связано с Фингалом. Самый звук королевского щита порождает необы-
чайные действия, и они следуют одно за другим до  великолепного  завершения.
Горе Сулъ-малы и ее беседа с Кахмором очень трогательны. Описание  его  щита
весьма любопытно для  изучения  старины  и  служит  доказательством  раннего
распространения  навигации  в  Британии  и  Ирландии.  Короче   говоря,   на
протяжении всей этой книги Оссиан часто возвышен и всегда трогателен.
     Лего, столь часто упоминаемое Оссианом,  -  это  озеро  в  Коннахте,  в
которое впадала река Лара. На берегах озера жил тесть Оссиана Бранно, и поэт
часто навещал его, пока была жива Эвиралин, а затем и после ее  смерти.  Это
обстоятельство, возможно, послужило причиной особого пристрастия, с каким он
всегда упоминает Лего и Лару, и поэтому с ними так часто связаны образы  его
поэзии. Leigo означает _озеро болезней_; возможно, его  так  прозвали  из-за
окружающих болот.
     Поскольку туман, поднимавшийся  над  озером  Лего,  вызывал  болезни  и
смерть, барды утверждали, как здесь, например,  что  в  нем  пребывали  тени
покойников в промежутке от момента смерти до исполнения  погребальной  песни
над их могилами,  ибо  считалось  невозможным,  чтобы  без  соблюдения  этой
церемонии духи  мертвых  соединялись  со  своими  предками  в  их  воздушных
чертогах. При этом дух, ближайшим образом связанный с покойным,  был  обязан
пролить туман Лег" на его могилу. Мы видим здесь, что Конар, сын Тренмора и,
согласно Оссиану, первый ирландский король,  выполняет  эту  обязанность  по
отношению к Филлану, ибо герой был убит, сражаясь за дело  династии  Конара.
Явление тени изображено живописно и торжественно, и оно заставляет отнестись
с особым вниманием к последующей речи, краткой и внушающей трепет, что здесь
весьма уместно.

     Звук из пустыни донесся - это Конара шумный полет на ветрах. Он  пролил
на Филлана густой туман у лазурных извивов Лубара. Скорбный и сумрачный  дух
восседал, склоняясь, в клубах серого дыма. Временами ветра порыв относил его
прочь, но дивный образ вновь возвращался. Он  возвращался,  потупив  очи,  и
вились темно-туманные кудри.
     Стемнело.* Войско спокойно спало под покровами ночи.  Пламя  угасло  на
холме Фингала. Король на  щите  своем  возлежал  одиноко.  Очи  его  смежила
дремота. Филлана голос раздался. "Спит ли  супруг  Клато?  Почиет  ли  мирно
родитель сраженного? Ужель  я  забыт  под  завесой  тьмы,  одинокий  в  часы
сновидений?"

     * Отмечалось уже, что Оссиану доставляет большое удовольствие описывать
ночные сцены. В какой-то мере это объясняется меланхолическим  расположением
его духа,  которому  нравилось  останавливаться  на  предметах,  исполненных
сумрачного величия. Даже другим поэтам, не столь  возвышенным,  как  Оссиан,
лучше всего удавались описания такого рода. Величаво-сумрачные сцены  глубже
всего воздействуют на  воображение,  забавные  же  и  легкие  предметы  лишь
касаются поверхности души и  сразу  исчезают.  Человеческий  ум  по  природе
склонен к степенности; легкомыслие и беззаботность могут ему  быть  приятны,
но  они  слишком  часто  обличают  недостаточную  способность   суждения   и
прискорбно мелкую душу. Ночные  описания  Оссиана  стяжали  добрую  славу  у
последующих  бардов.  Один  из  них  выразил  свои  чувства   в   двустишии,
свидетельствующем более о его поэтическом  вкусе,  нежели  об  учтивости  по
отношению к дамам. Привожу здесь перевод.
     "Мне приятнее ночь на Коне, мрачный напев Оссиановой арфы, приятнее мне
они, чем белогрудая гостья моих объятий, чем нежнорукая дочь  героев  в  час
моего покоя".
     Хотя предание сохранило мало достоверных сведений об  этом  поэте,  они
однако, позаботилось сообщить нам, что он был очень стар, когда написал  это
двустишие. Он жил (в каком веке, неясно) на одном  из  западных  островов  и
носи имя Turloch Ciabh-glas или _Турлох седовласый_.

     "Зачем являешься ты посреди моих сновидений? - молвил  Фингал  внезапно
проснувшись. - Мне ли забыть тебя, сын мой, и твой  огненный  путь  на  поле
сражений? Не так принимает душа короля деянья могучих бойцов. Они для нее не
молнии луч, что сверкнет и исчезнет бесследно. Я помню тебя, о Филлан, и мой
гнев разгорается".
     Король схватил копье смертоносное и ударил им  в  зычноголосый  щит,  в
свой щит, висевший высоко в ночи, зловещее знаменье брани.*  Тени  бросились
врассыпную, и смутные их очертания уносились  на  ветре.  Трижды  донесся  с
долины извилистой голос смерти. Арфы бардов сами собой  на  холме  зазвенели
печально.**

     * Барды последующих времен сочинили множество небылиц об этом  чудесном
щите. Они рассказывают, что Фингал как-то  во  время  похода  в  Скандинавию
повстречал на одном из островов близ Ютландии знаменитого  волшебника  Луно.
Этот Луно почитался Вулканом севера, и он уже  изготовил  полное  вооружение
для многих скандинавских героев. Трудность,  однако,  состояла  в  том,  что
каждый, кто хотел, чтобы Луно изготовил ему вооружение, должен был превзойти
его в волшебстве. Фингал, несведущий в заклинаниях  и  чародействе,  добился
отвагой того, чего не  удавалось  достичь  другим  при  всем  их  колдовском
искусстве. Когда Луно потребовал, чтобы Фингал показал свое  умение,  король
извлек меч, рассек одеяние  волшебника  и  вынудил  его,  голого,  спасаться
бегством. Фингал последовал за ним, но Луно,  добежав  до  моря,  с  помощью
волшебства пошел  по  волнам.  Фингал  преследовал  его  на  судне  и  после
десятидневной погони настиг на острове Скай; там он заставил  его  соорудить
горн и выковать этот щит и прославленный меч,  поэтически  именуемый  _сыном
Луно_. - Таковы удивительные  небылицы,  сочиненные  новыми  шотландскими  и
ирландскими бардами на основе сказаний Оссиана.

     ** В  те  времена  верили,  что  в  ночь  накануне  смерти  знатного  и
прославленного человека арфы бардов,  состоявших  при  его  семействе,  сами
собою издают унылые звуки.  Объясняли  это,  употребляя  выражение  Оссиана,
_легким  прикосновением  духов_,  которые,  как  считалось  тогда,  обладают
способностью  предвидеть  события.  Такое  же  мнение  долгое   время   было
распространено   на   севере,   где   этот   своеобразный   звук   назывался
_предостерегающим голосом мертвых. Голос  смерти_,  упомянутый  выше,  иного
рода. Считалось, что  каждому  человеку  сопутствует  дух,  который  в  ночь
накануне его смерти, уподобившись ему обликом и голосом, является  некоторым
людям в той позе, в какой этому лицу предстоит умереть.  _Голоса  смерти_  -
это предупреждающие вопли таких духов.

     Он  снова  ударил  в  щит:  битвы  явились  войску  его  в  сновидении.
Широкосмятенная сеча над душами их сверкает. Лазоревощитные короли  нисходят
на  брань.  Вспять  глядящие  рати  бегут,  и  могучие  подвиги  полусокрыты
сверканием стали.
     Но когда раздался третий удар, в расселинах скал встрепенулись,  олени.
В пустыне раздался пронзительный крик испуганных птиц, носившихся в воздухе.
Сыны Альбиона привстали и потянулись  к  копьям.  Но  вновь  тишина  осенила
воинов: они узнали щит короля. Сон опять  их  вежды  смежил;  тьма  и  покой
воцарились в поле.
     Но ты не спала во мраке,  синеокая  дочь  Конмора!  Суль-мала  услышала
грозный щит и встала средь ночи. Она направляет свой шаг к  властителю  Аты.
Но разве опасность смутит его бесстрашную душу? В сомненьи  она  стоит,  очи
склоняя долу. Небо сияет всеми своими звездами.*

     * Бард, живший несколько веков  после  Оссиана,  был  настолько  тронут
красотой этого места, что довольно близко следовал ему  в  поэме  о  великих
битвах шотландского короля Кеннета Мак-Алыгвна с  пиктами.  Поскольку  поэма
эта длинна, я привожу здесь лишь пересказ ее с переводом  отрывка,  имеющего
особенное сходство с тем местом "Теморы", что находится сейчас передо  мною.
Когда Кеннет готовился к этой войне,  завершившейся  уничтожением  пиктского
государства, сестра его Флатал, желая внести свою долю в отмщение за  смерть
ее отца Альпина, варварски убитого пиктами,  попросила,  чтобы  он  разрешил
сопровождать его в походе. Король, хоть он, возможно, их одобрял  доблестные
намерения  своей  сестры,  все  же  отказался  удовлетворить  эту   просьбу,
сославшись  на  ее  пол.  Однако  героиня  переоделась  молодым  воином   и,
сопровождая в таком виде войско, совершила  немало  доблестных  подвигов.  В
ночь накануне полного разгрома пиктов Кеннет,  согласно  обычаю  шотландских
королей, удалился на холм за пределами лагеря, чтобы обдумать  распоряжения,
которые ему надлежало сделать  в  предстоящей  битве.  Флатал,  в  заботе  о
безопасности брата, тайно пошла на близлежащую скалу  и  встала  на  стражу,
дабы предупредить  внезапное  нападение  врага.  Кеннет  заснул,  не  снимая
доспехов; меж тем Флатал заметила отряд пиктов, окружавших холм,  где  лежал
король. Продолжение этой истории мы узнаем из следующих слов барда.
     "Очи ее, как звезды, над равниною обращались. Она  трепетала  за  племя
Альпина. Она узрела мерцанье врага. Сделала шаг и снова  застыла  на  месте.
"Зачем ему знать о Флатал, ему, королю мужей? Но чу! все внятнее  шум.  Нет,
это ветер ночной свистит в моих кудрях. Однако я слышу бряцанье  щитов!"  Ее
длань отпустила копье. Звон от  скалы  отдается.  Вождь  поднимается  тяжкою
тучей.
     "Кто будит Конада из Альбиона на его  потайном  холме?  Мне  послышался
сладостный голос Флатал. Зачем, сестра,  пришла  ты  блистать  на  войне?  У
источников девы склоняют синие очи свои. Кровавая брань не для них".
     "И мне, деве арфы Флатал, был родителем Альпин из Альбиона.  Но,  Конад
могучий, повержен он, и вспыхнуло сердце мое. Стану ли я у источника тайного
взирать на кровь супостатов? Я орел молодой на Дуро, о  король  Друм-альбина
вихрей"".
     Далее бард уже перестает подражать Оссиану в ущерб своей поэме.  Кеннет
с помощью сестры  прокладывает  путь  через  передовые  части  противника  и
добирается до своего войска.  Бард  приводит  перечень  шотландских  племен,
шедших на битву, но, коль скоро он жил много позже Кеннета, на его  сведения
нельзя особенно полагаться.

     Снова разносится звон щита! Она  пустилась  бежать.  Снова  застыла  на
месте. Пыталась заговорить. Голос ей изменил. Она  узрела  его  в  доспехах,
мерцавших при свете небесных огней. Она узрела его в тени кудрей, что  ветер
ночной  развевал.  От  страха  она  повернула  вспять.  "К  чему  пробуждать
властителя  Эрина?  Не  о  тебе  он  мечтает  в  своих,  сновидениях,   дочь
Инис-хуны!"
     Еще ужаснее щит прогремел. Суль-мала трепещет. Шлем  ее  падает.  Гулко
откликнулась скала над Лубаром, когда сталь по ней покатилась. Вырвавшись из
ночных сновидений, Кахмор приподнялся под деревом. Увидел он деву вверху  на
скале. Мерцающий луч багровой звезды виднелся сквозь волны ее кудрей.
     "Кто там приходит ночью к Кахмору в пору его  сновидений?  *  Ты,  быть
может, приносишь весть о брани? Кто ты, сын ночи? Быть  может,  стоит  предо
мною тень  старинных  времен?  голос  из  облачных  недр,  вещающий  мне  об
опасностях Эрину?"

     * Поспешность изложения  не  всегда  позволяет  Оссиану  помечать  речи
именами тех, кто их произносит. Чтобы избежать неясности, могущей  при  этом
возникнуть, я иногда брал на себя смелость  добавлять  такие  обозначения  в
переводе. Но в этом диалоге Кахмора и Суль-малы их речи  настолько  передают
характеры говорящих, что нет нужды в каких-либо вставках, чтобы отличить  их
друг от друга.

     "Я не скиталец в ночи и не голос из облачных недр. Но я вещаю  тебе  об
опасности Эрину. Слышишь ли ты этот звук? Знай, Аты король, не бессилен тот,
кто призывы свои посылает в ночи".
     "Пусть посылает воин призывы; они для Кахмора - арфы  звучание.  Велика
моя радость, голос ночной, и ею пылают все мои мысли. Это -  музыка  королей
на одиноких холмах в ночи, когда они  разжигают  отважные  души  свои,  чада
могучих подвигов! Бессильные живут  одиноко  в  долине  ветров,  где  туманы
вздымают покровы свои рассветные с лазоревовьющихся потоков".
     "Не бессильными были, о вождь героев, отцы моего рода.  Окутаны  мраком
битв, жили они в дальних своих краях. Но душу мою не тешат призывы смерти. В
сражение ныне вступает тот, кто никогда  не  сдается.**  Пробуди  же  барда,
глашатая мира!"

     ** Говорят, что Фингал никогда не терпел  поражений  в  битвах.  Отсюда
произошло почетное наименование, всегда  прилагаемое  к  нему  в  преданиях:
Fiongnal na buai' - _Фингал победитель_. В поэме, находящейся сейчас в  моем
распоряжении, где прославляются великие подвиги известного бриттского  героя
Артура, такое же наименование часто прилагается и к нему. Поэма эта, судя по
слогу, древнего происхождения и, вероятно (хотя  это  не  говорится  прямо),
является переводом с валлийского языка.

     Словно скала, точащая влагу,  Кахмор  стоял  в  слезах.  Легким  ветром
проник ее голос в душу его и пробудил память о той стране, где она обитала у
мирных потоков, пока не пришел он на помощь Конмору.
     "Дочь чужеземцев, - сказал он (она, трепеща, отвернулась),  -  давно  я
приметил под ратным доспехом младую сосну Инис-хуны. Но сердце мое, сказал я
себе, окутано бурей. Как же может светить мне сей луч, доколь не вернулся  я
с миром? Разве я побледнел пред тобою, когда  ты  просила,  чтобы  я  короля
остерегся? Грозный час, о дева,  души  моей  благовременье,  ибо  тогда  она
исполняется сил и могучим потоком влечет меня на врага.
     Под  мшистой  скалою  Лоны  возле  родного  потока  излучистого   живет
седовласый  старец  Клонмал,  арф  повелитель.*  Над  ним  возвышается   дуб
гулкозвучный и бурые скачут косули. Шум нашей брани доходит до слуха  его,**
когда погружен он в думы о прошлом. Пусть там будет приют  твой,  Суль-мала,
доколе не смолкнет битва. Доколь  не  вернусь  я  в  доспехах  своих  из-под
покрова тумана вечернего, что на Лоне вздымается вкруг жилища моей любви".

     * Claon-mal - _изогнутая бровь_.  Судя  по  его  уединенной  жизни,  он
принадлежал к ордену друидов, и это предположение  не  опровергается  данным
ему здесь наименованием _арф повелитель_, поскольку, согласно общему мнению,
барды первоначально относились к числу друидов.
     ** Таким образом поэт дает понять, что долина  Лоны  находилась  вблизи
поля битвы. В этом непрямом способе изложения  событий  и  состоит  различие
между рассказом поэтическим и историческим.

     Девы душа озарилась  светом;  сияя,  восстала  она  пред  королем.  Она
обратила  к  Кахмору  лик  свой;  кудри  ее  развевались  по  ветру.  "Легче
исторгнуть орла поднебесного из стремнины ревущего ветра, когда он зрит пред
собою добычу - юных сынов быстроногой косули,  -  чем  тебя,  о  Кахмор,  из
доблестной брани.* Скорей бы узреть мне тебя, воитель, из-под покрова тумана
вечернего, когда окружит он меня на многоводной  Лоне.  Но  пока  ты  будешь
далек от меня, ударяй, Кахмор, ударяй в свой щит, чтобы радость вернулась  в
мою омраченную душу, когда прислонюсь я ко мшистой скале. Но если падешь ты,
- а я в краю чужеземцев, - подай свой голос из облака деве Инис-хуны".

     * В последующие века барды многократно ссылались на отдельные места  из
Оссиановых творений. Я обнаружил поэму, написанную три века назад, в которой
бард советует даме, своей современнице, вести себя так, как Суль-мала в этом
месте. Поэма едва ли заслуживает внимания, если не  считать  этого  отрывка,
перевод которого  я  приведу  здесь.  Когда  барды  обращались  к  творениям
Оссиана, они словно  заимствовали  частицу  его  огня,  в  остальном  же  их
сочинения  -  не  более   как   набор   эпитетов,   расположенных   согласно
стихотворному размеру. Впрочем, это относится только  к  поэмам  на  военные
темы. Что же касается любовных сонетов и пасторальных стихов, то они  отнюдь
не  лишены  красот,  которые,  однако,  в  значительной  мере   зависят   от
определенной curiosa felicitas [здесь:  тщательной  согласованности  (лат.)]
выражений в оригинале, так что передача на ином языке ставит их в невыгодное
положение. Но что совершенно  невыносимо  у  новейших  бардов,  так  это  их
тошнотворные   восхваления   своих   покровителей.   В   таких   панегириках
какой-нибудь мелкий тиран, чьего имени даже никто  и  не  слыхал  за  узкими
пределами собственной его долины, предстает перед нами  в  полном  облачении
истинного героя. Судя по частым упоминаниям пиров,  которые  он  задавал,  и
особенно _силы чаш_, мы можем легко догадаться, чем вызваны славословия этой
праздной и женоподобной породы  людей.  Ибо  барды  после  великого  почета,
которым первоначально пользовалось их сословие, стали в конце концов  самыми
отвратительными и презренными из смертных. Поэтому их сочинения, относящиеся
к сравнительно недавнему времени, скучны и пошлы до последней степени.  Коль
скоро они расточали свои хвалы недостойным предметам, их панегирики утратили
всякое значение. Изгнанные из домов вождей, они были вынуждены переходить из
одного племени  в  другое  в  двойном  качестве  поэтов  и  арфистов.  Такое
положение их обозлило, и  они  обратились  к  сатире  и  пасквилям;  поэтому
сочинения бардов предшествующих столетий принадлежат почти  исключительно  к
сатирическому роду. В этом они преуспели, ибо, поскольку нет языка  с  более
богатым словарем, чем гэльский, то едва ли какой-либо  иной  язык  столь  же
пригоден для тех затейливых оборотов, какими пользуется сатира.  Хотя  вожди
не обращали внимания на эти пасквили, простолюдины из одного  только  страха
давали бардам  приют  в  своих  жилищах,  кормили  их,  насколько  позволяли
средства,  и  в  течение  некоторого  времени   поддерживали   существование
сословия, которое по собственной вине заслужило справедливое презрение.
     Но вернемся к старой поэме, подавшей повод для  этого  примечания.  Это
обращение  к  жене  вождя,  ушедшего  на  войну.  Отрывок,  где  упоминается
Суль-мала, следующий:
     "Зачем ты скорбишь на скале иль подъемлешь очи на  волны?  Его  корабль
понесся на битву. Он тешится гулом сражения. Вспомни лучи былых времен,  дев
Оссиана, властителя арф. Суль-мала не держит орла своего вдали от  кровавого
поля. Она не отторгла б орла своего от гремящей стези славы".

     "Юная ветвь зеленоглавого Лумона, зачем ты трепещешь пред бурей?  Часто
Кахмор назад приходил  с  мрачностремительной  брани.  Стрелы  смерти  всего
только град для меня, часто стучали они по щиту моему. Я вырывался, сверкая,
из битвы, как метеор из бурной тучи.  Не  возвращайся,  прекрасный  луч,  из
долины своей, когда  усилится  грохот  сражения.  Да  не  скроется  от  меня
супостат, как он скрылся от предков моих в старину.
     Сон-мору * рассказали, что Клунар ** убит Кормаком, подателем чаш.  Три
дня сокрушался