рытый пылью:
     -- Княже... Пора тебе показаться и простому люду.
     Лицо его было изнуренное, белки глаз покраснели, веки вспухли как  от
бессонницы. На лбу, прикрытая волосами, пламенела свежая ссадина.
     -- Очень плохо? -- спросил Владимир одними губами.
     За ним наблюдали гости, он держал лицо спокойным и улыбающимся.  Тавр
шепнул с той же натянутой улыбкой:
     -- Вера отцов крепка...
     -- Идут нехотя?
     -- Только с мечами у ребер. Но за стол никто не вернулся.
     Владимир поднялся с тем же застывшим лицом:
     -- Дорогие гости, продолжайте пир! Я отлучусь ненадолго.
     С  крыльца  в  глаза  ударило  яркое  солнце.  Воздух   был   жаркий,
наполненный запахами жареного мяса, ухи, хмельного меда, сладких вин. Весь
двор был уставлен столами, псы лениво дрались из-за мозговых костей, но на
скамьях было пусто. Весь необъятный двор выглядел мертвым.
     -- Ушли на крещение?
     -- Увели,-- бросил Тавр зло.-- Другое хуже. Никто не вернулся... А на
улицах народ переворачивает столы, бьет бирючей.
     Владимир  сбежал  с  крыльца,  отроки  подали  коней.   Ворота   была
распахнуты настежь, и когда копыта застучали вдоль домов -- середина улицы
была заставлена столами,-- у Владимира похолодело сердце. На земле лежали,
истекая соком, жареные  гуси,  печеные  молочные  поросята,  под  копытами
хрустели черепки разбитых греческих амфор, а  земля  была  темная,  вобрав
душистые вина.
     -- Я думал, мне верят,-- прошептал Владимир с горечью.
     Конь Тавра пошел рядом, задевая боком столы. Тавр буркнул:
     -- Тебе и сейчас верят...
     -- Так в чем же дело?
     Тавр подумал, что впервые видит князя таким потерянным, раздавленным.
     -- Но ты лишь человек. А замахнулся на их богов!
     Издали слышались крики, брань, конское ржание. Владимир пустил коня в
галоп, улица вывела на площадь. Сотни три конных дружинников теснили цепью
галдящих людей в  сторону  Почайны.  Некоторые  пытались  ускользнуть  под
брюхом коней, тех били острия копий. У многих одежда уже  была  порвана  и
пропитывалась кровью.
     Владимир поднял коня на дыбы, закричал:
     -- Всем стоять! Это я, ваш Владимир, буду говорить с вами!
     Дружинники остановились, а люди с надеждой  повернулись  к  князю,  о
котором уже слагали песни. Владимир подъехал ближе, с болью всматриваясь в
их угрюмые лица. Они  любили  его,  шли  за  ним  в  земское  войско,  что
соединяло сотни враждующих племен в единую Русь, строили Великую  Засечную
Полосу, послали лучших своих сыновей на заставы богатырские...
     Тавр шепнул:
     -- Не вздумай уговаривать! Все погубишь.
     -- Почему? -- спросил Владимир быстро.
     -- Уже перепробовали все. Осталась только сила. Но и с нею промедлишь
-- нас сметут как опавшие листья.
     Владимир вскинул руку. Его сильный голос прогремел  как  гром,  никто
кроме Тавра не уловил в нем страха:
     -- Это говорит ваш князь, он же император Руси! Я силой  и  хитростью
взял... вырвал у ромеев то, за что должен был бы заплатить свободой  Руси.
Это -- вера Христа! Я принес ее на Русь... и повелеваю всем  креститься  и
признать Христа своим богом!
     Он сам содрогнулся от своих слов. Тавр напрягся, по-волчьи зыркал  на
притихших людей. Дружинники молчали, готовые пустить в дело и  мечи,  буде
князь велит. Люди что-то выкрикивали  толкались,  наконец  один  кряжистый
мужик с залитым кровью ртом закричал страшно:
     -- Ты принес Христа на Русь... но его приносили и раньше! Ставь и его
в сонмище наших богов!
     -- Он там уже стоит! -- закричал другой голос.
     -- Никто Христа не хулит!
     -- И Христ, и Бахмет там стоят!
     -- Кто хочет, пусть берет Христа! Мы -- люди!
     Крики становились все  громче,  угрожающее.  Над  головами  поднялись
кулаки, в некоторых были зажаты колья. Надежда на угрюмых лицах  сменялась
злостью.
     -- Понятно,-- сказал Владимир  тяжело.  В  груди  у  него  словно  бы
повисла тяжелая льдина. Он повернулся к гридням.-- Взять  топоры!  Срубить
всех богов... ныне идолов, сжечь! Что не горит, бросить в Днепр!  На  Руси
отныне будет только один бог -- Христос!
     С ужасом видел, что гридни заколебались, бросали  испуганные  взгляды
на капище. Тавр быстро выдвинул коня вперед:
     -- Слушайте! -- он властно вскинул руку.--  С  вами  говорит  уже  не
князь, а император Руси, базилевс! И  слова  его  совсем  другие,  что  от
князя...
     Он оглянулся на Владимира. Тот нервно сглотнул, тоже вскинул руку.
     -- Я повелел окрестить всю Русь! А кто не примет крещение, да  примет
смерть! Князь или последний раб -- да убиен будет немедля! Для императора,
наместника бога на земле, нет особо знатных или особо малых. С высоты  его
трона -- все малы одинаково!
     Тавр выхватил у одного из гридней боевой топор, соскочил  с  седла  и
бросился к капищу.  Ближе  всех  стоял  деревянный  столб  с  изображением
Велеса, скотьего бога. Лезвие блеснуло  на  солнце,  яркий  зайчик  ударил
Владимира по глазам с такой силой, что на миг ослеп,  а  в  черепе  словно
громко лопнул надутый бычий пузырь.
     Преодолевая себя, он с мечом в руке слез с коня.  Простучали  копыта,
его оттеснили, чьи-то руки  ухватили  за  локти,  удержали.  Густой  голос
Войдана прогудел в ухо:
     -- Остынь. Мы сами.
     В капище ворвались с мечами и топорами его  верные  воеводы.  Войдан,
Стойгнев, Кремень привел двух дюжих, как медведи, парней, что наваливались
на столбы, расшатывали, тащили из земли, багровые от натуги и надутые  как
жабы. У столбов  сверкало  железо,  частый  стук  перемежался  с  криками,
возгласами. Натужными  голосами  воеводы  старались  подбадривать  себя  и
других. Владимир видел их перекошенные лица, чувствовал их страх, и  видел
с каким трудом одолевают  себя,  ибо  приходится  преступать  через  нечто
охраняемое в себе, что свято, где бы ни был и что бы ни делал.
     -- Огня! -- крикнул Владимир яростно.-- Огня!
     Его трясло от бешенства и унижения. Он вернулся с величайшей победой,
теперь только три силы на белом свете: Римская империя, Германия  и  Русь.
Только три императора -- Василий,  Оттон  и  он,  Владимир,  нареченный  в
крещении тоже Василием. Но те, кто влюбленно смотрели как на живого  бога,
теперь сопротивляются яроcтно и упорно.
     Что скажет Анна, мелькнуло в голове. Не  поверит,  что  это  он,  тот
самый, кто обещал ей так много!

     С четырех сторон в город ворвались на сытых борзых  конях  дружинники
Войдана, Стойгнева, Хотимира, Кременя. Они  вливались  и  вливались  через
городские ворота, более многочисленные, чем когда воевали Киев у Ярополка.
Рассыпавшись по улицам, погнали народ, врывались с обнаженными  саблями  в
дома, выгоняли на улицу, стариков велели  тащить,  а  младенцев  несть  на
руках. Кто противился -- рубили на месте. Крик и плач разнесся над городом
такой, какого не знали даже при нашествии печенегов.
     На улицах, сбив народ в перепуганное стадо, гнали к  реке,  не  давая
опомниться, били плетьми. Не различали во злобе: женщина  ли  с  дитем  на
руках, богатый купец или нищий, старик или несмышленый  ребенок.  Парнишка
весен  десяти  сумел  проскользнуть  между  конями,  кинулся   к   забору,
подпрыгнул, ухватился обеими руками за верх, но могучий дружинник заученно
метнул дротик. Тяжелое и острое, как бритва, лезвие ударило в худую  спину
с такой силой, что когда пальцы ребенка разжались, он  остался  висеть  на
заборе.
     Дружинник смущенно крякнул, удар был поставлен на  доспех  с  двойной
подстилкой из кожи. Скрывая смущение, начал свирепо сечь плетью направо  и
налево, заорал дико, выкатывая глаза. Толпа побежала  к  реке,  обжигающие
удары рассекали рубашки, кожу до мяса. Кровавые брызги повисли  уже  и  на
боках коней, стремена и сапоги дружинников были в крови.
     Уже у самой воды некоторые уперлись, и воздух вместо плетей прорезали
сабли. Крики боли, проклятия, кони теснили толпу, загоняя в набегающие  на
берег волны. Копыта скользили на мокрых камнях  и  телах  упавших.  Прибой
шумел  грозно,  сурово,  над  головой  носились  стрижи,  кричали  тонкими
жалостливыми голосами.
     На взмыленном коне примчался рассерженный Войдан:
     -- Проклятые жиды говорят, что ты, княже, всему  виной!  Предал  веру
отцов, отказался от ислама, и все из-за женской юбки! Как осмелились такое
сказать? Как язык поворачивается? Позволь перебить их всех?
     Владимир ужаснулся:
     -- Как ты можешь предложить  такую  жестокость?  Как  у  самого  язык
поворачивается? Нет, нет и нет. Они ж  сколько  помогали!  Перебей  только
половину, будет достаточно.
     -- Ну разве что для острастки,-- проворчал Войдан.-- А я  бы  перебил
всех... Плодятся больно быстро. Вон в Египте не истребили всех, что вышло?
     Он повернулся уходить, когда Владимир крикнул в спину:
     -- Только богатых не трожь!
     Войдан оскорбился:
     -- А что с бедных взять?
     -- Нельзя резать кур, что несут  золотые  монеты  прямо  в  Киеве.  А
беднота... это неудачники, отбросы. Надо помогать богам выпалывать дураков
и неумех. К тому же горлопаны и недовольные -- оттуда.
     Войдан пересел на свежего коня, унесся, нахлестывая плетью.  Владимир
круто развернулся, словно в стремительном злом танце. Палец его  обрекающе
нацелился в громадную статую Рода:
     -- А этого... срубить немедля!
     Из дружинников кто-то ахнул:
     -- Княже, это же Род! От него вся наша Родина...
     Владимир ощутил, как губы раздвинулись в волчьем оскале.
     -- Срубить и положить у порога церкви... а ее велю заложить  немедля!
И чтобы каждый, прежде чем войти в храм Иисуса, наступал,  попирал  ногами
-- да-да, Рода, свой род, родину, народ! Так всякий  отречется  от  своего
роду-племени, дабы утвердиться во всечеловеческом!

     К вечеру Войдана принесли на плаще. Он захлебывался кровью, на  груди
зияли страшные раны. Воевода едва ли не впервые  за  годы  снял  кольчугу,
он-де в родном граде, но еще вчера  родные  люди  подняли  на  копья,  как
печенега.
     -- Все равно...-- прохрипел он, булькая и отплевывая кровь.
     -- Лекаря! -- закричал Владимир страшно.
     -- Поздно,-- прохрипел Войдан.-- Уже  Ящер  трогает  мои  ноги...  Но
все-таки мои кости будут... в родной земле.
     -- Войдан,-- вскрикнул Владимир отчаянно.-- Войдан, не уходи! Ты  мне
нужен!
     -- Только я хотел... я хотел... не так...
     Хрипы становились  все  тише.  Владимир  наклонился,  ловя  последние
слова. Донеслось едва слышное:
     -- Хотел погибнуть... защищая Русь...
     Губы перестали двигаться, лицо застыло. Владимир  дрожащими  пальцами
закрыл воеводе глаза, поднялся,  чувствуя,  как  в  глазах  закипают  злые
слезы.
     -- Борис! -- позвал он.-- Борис!
     Сувор приоткрыл  дверь,  лицо  старого  воина  было  недвижимым,  как
вырезанное из камня.
     -- Нет больше Бориса.
     -- Умер? -- вскрикнул Владимир.
     -- Нет. Ушел.
     -- Куда?
     Сувор пожал плечами:
     -- В темные леса. Вроде бы вернется к старой вере.
     -- Не понимаю,-- пробормотал Владимир раздавленно.-- Не знал я  более
жаждущего новой жизни... Он и к вере Христа склонял! Что еще рек?
     -- Я не все понял. Мол, жаждал Христа для всей Руси, но не так... Что
истина не остается на стороне сильнейшего. И что тот, кто  служит  ей,  не
может не ответить на зов перейти к слабейшей стороне.
     Владимир насторожился. На миг возникло странное чувство, будто раньше
понимал, жил в таком мире, названном  настоящим,  а  теперь  существует  в
плоском мире теней, что  отбрасывает  настоящий...  но  сверху  послышался
звонкий серебристый голос Анны, и мимолетное чувство, чересчур тонкое  для
его могучей натуры, исчезло как утренняя тень под жгучими лучами солнца.
     Сувор добавил в спину:
     -- А перерезать жидов, как ты велел, тоже не удалось...
     -- Что так?
     -- У каждого хоть один  дружок  да  отыскался  в  дружине  или  среди
соседей. А те в один голос: чужих жидов режь, а своего в обиду не дам! Вот
ничего и не получилось.
     Анна с радостным визгом  сбежала  по  лестнице.  На  красивом  личике
промелькнула гримаска при виде некрасивого слуги. Она с разбега  бросилась
на шею могучему витязю:
     -- Мой базилевс! Ты огорчен?
     -- Кровавое деяние...-- выдохнул он.-- Это Царьград привык к массовым
казням... Там охлос, а не люди... А здесь привыкли держать головы гордо.
     Анна ласково положила тонкие  нежные  пальцы  ему  на  плечо,  игриво
куснула мочку уха:
     -- Это быстро забудется. Уже правнуки об этом дне будут читать только
в летописях... А если ты велел древние записи русов сжечь, то  о  крещении
Руси будут знать лишь то, что дозволим. И лишь так, как сочтем нужным.
     -- Я люблю тебя.
     Из окна было видно как рубили головы  схваченным  волхвам.  Ее  глаза
сияли.  Могучая  и  страшная  Русь  в  крови,  Русь  на  коленях!   Тысячи
священников умелыми проповедями спешно  начнут  вытравливать  гордый  дух,
приучать к покорности. А кто все же поднимется, то мечи и топоры огромного
войска будут наготове. Бывает ли победа блистательнее?
     Она топит Русь в крови, и этим спасла Римскую империю!

     Ночью подожгли дома сразу в пяти-шести концах. Владимир  подхватился,
с бешено бьющимся сердцем прыгнул  к  окну.  В  черноте  слышались  крики,
звенело оружие. Кого-то рубили, слышался страшный звериный крик. Испуганно
ржали кони.
     Чернота ночи, где  и  звезд  не  видно  из-за  дыма,  была  распорота
багровым  заревом.  Уже  не  отдельные  дома,  вспыхнули  сараи,   амбары,
пристройки, вот уже целые улицы горят страшно и бессмысленно.
     Пока Владимир, на ходу одеваясь и опоясываясь мечом, сбежал во  двор,
горел уже весь огромный город. Владимир вскочил на коня, шагах в  трех  на
землю шлепнулся, разбрасывая искры,  тяжелым  ком.  Он  в  страхе  вскинул
голову.   Горели   пролетающие   галки,   голуби,    вороны.    Вспыхивали
стремительными  факелами,  прочерчивали  черноту   оранжевыми   хвостатыми
звездами. Большей частью они и падали в бушующее внизу пламя.
     Закрываясь руками от жара, он велел гридням вывести детей из  терема,
сам бросился вверх по лестнице.
     Анна уже проснулась, сидела в постели такая испуганная и беззащитная,
что у него от любви и жалости заболело сердце.
     -- Солнце мое! Прости, но собраться надо очень быстро.
     Она еще смотрела непонимающе, а тут мощный невидимый кулак выбил окно
вместе с рамой. Цветное стекло рассыпалось осколками по  полу,  а  горячий
воздух ударил с такой силой, что Владимир в два прыжка  оказался  рядом  с
нею, подхватил на руки.
     Анна в страхе задрыгала ногами:
     -- Что ты творишь, мой базилевс?
     -- Уходим,-- крикнул он.
     Бегом понес ее, такую нежную и легкую, как перышко, вниз по лестнице.
На крыльце  толпились  гридни,  от  жара  натягивали  на  головы  рубашки,
накрывались мешками.
     -- Княже... Что велишь?
     -- Убегаем! -- крикнул  он  яростно,  стыдясь,  но  не  видя  другого
выхода.-- Это огонь, а не ромеи! Это не побьешь так просто!
     Когда обезумевшие от страха кони вынесли на улицу,  сзади  затрещало.
Огромное  пылающее  бревно  пролетело  по  воздуху,  обрушилось  на  крышу
княжеского терема.  Взвился  сноп  искр,  тут  же  языки  пламени  победно
рассыпались по всей крыше. Гонта запылала желтым, как мед, огнем.
     Владимир направил коня в узкий проход между двумя стенами огня, где в
охваченных пламенем домах метались человеческие фигуры,  кричали,  падали,
исчезали в победно ревущем пламени. Буйством огня подбрасывало целые крыши
домов, швыряло через улицы.
     Страшно  грохнуло,  в  спины  ударила  тугая  волна  жара.  Закричали
придавленные  кони  и  люди,  но  Владимир  не  оглянулся.  Впереди  зияли
распахнутые Ляшские ворота.
     Анна  дрожала  как  в  ознобе,  хотя  от  жара  трещали  волосы.   Он
чувствовал,  как  обожженное  лицо  вздувается  волдырями.  Пряжка   плаща
раскалилась так, что прижгла шею.
     Едва выметнулись через ворота, жар сразу спал,  ударившись  о  стену.
Владимир оглянулся. Сердце сжалось. За ним скакали лишь Тавр, Сувор и двое
из уцелевших дружинников. У них были угрюмые почерневшие от копоти лица. У
Сувора сгорели волосы, странно было видеть на  красном  с  сизыми  шрамами
лице голые брови.  Губы  почернели  от  жара,  полопались,  кровь  застыла
черными сгустками.
     Небо оставалось багровым, а внизу вспыхнула  земля.  Горели  Раковка,
Смолянки, Сосновая Горка, Борщевая, Мечкино,  Канев  взъезд.  Киев  был  в
огненном  кольце,  но  и  сам  полыхал  как   факел.   Черный   дым   стал
багрово-красным, толстыми жгутами с ревом  уносился  в  раскаленное  небо,
звезды спрятались, а если какая и сверкала, то как налитый кровью глаз  на
красном от гнева огромном лице.
     Жалобно и пронзительно кричали птицы,  вспыхивали  в  небе  огненными
комочками, падали как звездочки, рассыпая искры. Страшно ревел скот, ржали
запертые кони, бились, расшибая колени, сгорали заживо.
     К утру все же огонь  затих,  спрятался  в  углях,  слегка  подернутых
пеплом. Странно были видеть голую Гору, всю в головешках,  черных  остовах
печей. Киев сгорел полностью, даже  от  великокняжеского  терема  остались
одни головешки. Уцелели только основания каменных домов, там стояли черные
закопченные стены, полопавшиеся от жара, с пустыми глазницами окон.
     Как выяснилось, в  городе  уцелели  только  две  семьи.  Забрались  в
подпол, пересидели огненную бурю, а когда  утром  вылезли,  то  одна  баба
померла от сердечной боли. Увидела вместо домов только головешки, а  между
ними всюду обгорелых скорченных в смертельных муках людей, детские тельца,
припорошенные горячим пеплом... И -- страшный запах горелого человеческого
мяса! Мощный, пропитывающий все, тяжелый, напоминающий, что  мало  нашлось
тех, кто успел убежать.
     Владимир,  весь  в  саже,  словно  вылез  из  преисподней,  прохрипел
пересохшим ртом:
     -- А где мой друг Олаф? Сувор, отыщи Олафа!
     Сувор помялся, протянул прогнутый, словно по нему  ударили  каблуком,
вминая в землю, золотой крест с оборванной цепочкой.
     -- Вот еще нашел.
     Владимир спросил мертво:
     -- Что это?
     -- Олаф Скаутконунг сорвал с шеи. Он втоптал в землю  и  сказал,  что
отрекается от такой веры Христа.
     Владимир спросил сквозь зубы:
     -- Где он?
     -- Взял коня и ускакал. Сказал, что ноги его больше не будет  в  этой
стране. И тебя видеть больше не желает.
     * (прим.  ред.  Шведский  король  Олаф  Скаутконунг  вторично  принял
крещение лишь в 1000-м г. из рук епископа Сигфрида. Жену взял славянку  из
бодричей, а дочь Ингард выдал, с годами забывая боль и  разочарование,  за
сына Владимира, известного на Западе как Ярослава Хромого, а  на  Руси  --
Ярослава Мудрого).

     Небо упало на голову. Он прогнулся  от  удара,  в  голове  зазвенело,
словно в ухо попал комар. Свет померк перед глазами, и Владимир понял, что
сейчас умрет. Страшным усилием воли хватался за угасающую  искорку,  и  та
начала разгораться. В сиянии появилось бесконечно милое лицо.  Глаза  Анны
были расширенными:
     -- Что с тобой? У тебя такое лицо... Такое!
     --  Анна,--  немеющие  губы  едва  двигались,--  держи   меня...   Не
отпускай... Только ты можешь удержать...
     Ее трепетные руки обняли, и он удивился, с какой мощью хлынула в него
жизнь. Еще слабыми губами прошептал:
     -- Анна...
     Она сказала отчаянно:
     -- Мы можем все бросить, вернуться в империю.
     -- За... чем?
     -- Ты и там станешь императором!
     Он ощутил стыд, что его утешает женщина. А если стыдно, значит многое
вернулось к нему, кроме животной жизни.
     --  Разве  я  уже  не  император?  --  прошептал  он,  чувствуя,  как
наливается силой голос.-- Ты -- мой Царьград, ты -- моя империя. И  ты  --
весь белый свет. Я уже имею все, чем хотелось владеть.  Музыка  все  время
звучит для меня, когда я тебя вижу, когда о тебе думаю.  А  думаю  о  т