ясо для их ножей!
     Он вспомил Владимира, его повадки, трюки, хитрости, когда для  победы
над врагом, можно даже в дерьмо вступить, только бы найти получше  позицию
для удара.
     -- Если я возьму нож,-- спросил  он,  прикидываясь  испуганным,--  вы
меня убьете?
     Вожак засмеялся:
     -- Нет, если ты сумеешь убить нас.
     Олаф сказал еще испуганнее:
     -- А если я не возьму нож?
     Вожак сказал весело:
     -- Тогда зачем тебе жить? Боги не терпят на земле трусов...
     Олаф видел, с какой ненавистью смотрят на него совершенно  незнакомые
люди. Лишь потому, что одет пышно, ест и пьет на добротной посуде. А  если
еще и пообещали заплатить за его жизнь...
     -- Вам не надо было...-- сказал он умоляюще.
     Одновременно он ударил локтем  вправо,  услышал  хруст  и  сдавленный
крик, тут же кулак его метнулся  вперед,  и  лицо  вожака  превратилось  в
кровавое месиво. Он мгновенно повернулся, Вольдемар побеждал его не силой,
а скоростью, ударил быстро и сильно третьего.
     Тут же послышался сдавленный крик, хрип. Он увидел, что хозяин  лавки
обеими руками держит длинное тонкое копье.  Наконечник  его  был  в  груди
четвертого. Глаза  несчастного  вылезали  из  орбит,  в  них  было  больше
удивления, чем страха. Их послали убить этериота, все в городе знают,  что
такое дворцовая стража, что только жрут, пьют, жиреют да гребут  под  себя
чужих жен, ибо у них денег больше, чем у иного торговца. И  они  не  ждали
быстрого отпора, наслаждались глумлением над пышным увальнем,
     Трое корчились на полу. Первый, которого Олаф саданул  локтем,  слабо
дергал ногой, постепенно застывая. Удар булатной бляхой на локте  пришелся
в переносицу. Вместо лица была маска из пузырящейся крови, что стекала  на
пол густыми волнами. Еще двое пытались подняться,  руки  подламывались.  У
одного кровь хлестала  из  перебитого  носа,  другой  все  еще  выплевывал
крошево зубов из разбитого рта.
     -- Чем ты ударил? -- прошепелявил он.-- Молотом?
     Олаф покачал головой:
     -- Кто идет за шерстью, может вернуться стриженным.
     Хозяин с проклятием уперся в прилавок, выдернул наконец копье. Жертва
рухнула на пол, руки чуть поскребли чисто вымытые доски.
     -- Нам сказали...-- прохрипел  первый,  он  сплюнул  на  пол  сгусток
крови, там блеснул осколок еще одного зуба.-- Нам сказали...
     Олаф взмахом длани велел убираться,  пусть-де  теперь  разбираются  с
тем, кто их так гадко обманул, повернулся к хозяину:
     -- Спасибо. Он мог бы достать меня в спину.
     Хозяин буркнул:
     -- Не за что. Я не могу, чтобы убивали покупателей. Если бы где-то на
улице...
     Олаф сказал сочувствующе:
     -- Там убивать не дает городская  стража.  Трусы!  Мол,  выгонят  без
платы, если на их участке кого-то зарежут.
     Хозяин поймал на лету золотой, а Олаф взял облюбованный нож, примерил
как входит в ножны, кивнул и  вышел.  Хозяин  довольно  хрюкнул.  За  один
золотой можно получить пять  ножей.  Все-таки  этериоты  --  раскормленные
свиньи, деньгам цену не знают.

     Глава 34

     Вепрь с изумлением и гневом рассматривал вернувшихся  этериотов.  Оба
вернулись в изорванной одежде, с побитыми мордами.
     -- Да, погуляли... Я видел зарево над армянским кварталом. Ваших  рук
дело? Нет? Странно. А флот в Золотой бухте еще на месте? Ну хоть  половина
уцелела? И  не  проиграли  в  кости,  не  потопили,  цыганам  на  бусы  не
променяли? Тогда где же вы были?
     Олаф сказал печально:
     -- Старых друзей хоронили...
     -- Тогда почему,-- спросил Вепрь, глаза его пробежали по  ссадине  на
скуле Олафа,-- почему оба в таком виде?
     Олаф сказал еще печальнее:
     -- Да они помирать не хотели.
     Среди этериотов пошли  смешки,  кто-то  вполголоса  крикнул  "виват".
Вепрь прищурился, эти двое внесли свежую струю в застойный воздух барачной
жизни.
     -- Так вы ж ходили кланяться могилке Византа!
     -- Не нашли,-- ответил Владимир печально.-- Так мы, того...  чтоб  уж
не зря нас отпустил в город наш отец родимый, доблестный и добрейшей  души
человек, все знают о ком я  говорю,  так  вот  мы  и...  того,  свеженькие
нарыли...
     Вепрь сказал саркастически:
     -- А чтоб в другой раз долго не искать, вы  их  нарыли  не  одну?  По
всему городу? Прочь с глаз, мерзавцы. Отпуск отменяется, завтра на службу!
Там будете под присмотром.
     Даже в бараке им  казалось,  что  слышат  раскаты  его  голоса.  Олаф
восхищенно покрутил головой:
     -- Крут, зверюга... такой голосище! Так ты, говоришь, троих зарезал?
     --  Троих,--  подтвердил  Владимир.  Он  прикладывал  перед  зеркалом
серебрянную монету  к  ссадине  на  скуле.  Вторая  ссадина  пламенела  на
подбородке.-- Гады, напали внезапно...
     Олаф довольно хохотнул:
     -- Тогда это за мной охотились!
     -- Да ладно тебе...
     Олаф хохотал, довольный, Владимир же хмурился,  сопел.  Наконец  Олаф
толкнул в плечо:
     -- Чего насупился? Разве мы не побили их снова?
     Владимир наконец подняло взор, смех замер на губах  Олафа.  В  темных
глазах хольмградца привиделся страх. Его друг даже лицом посерел, по  лицу
пролегли непривычные для двадцатилетнего парня морщины.
     -- Что с тобой? -- спросил Олаф.
     -- Побили... -- повторил Владимир.-- А много ли побьем еще?
     --  Да  сколько  угодно,--  ответил  Олаф   оскорбленно.   Он   гордо
выпрямился.-- Побили же?
     -- Да. Но некий человек в Царьграде, если у него есть  деньги,  будет
нанимать все новых и новых. Пока кому-то не удастся так или иначе  достать
нас. Не удастся напрямую, а это не удалось, попробуют метнуть  отравленный
нож в спину. Подсыпят отраву в еду, вино. Подложат ядовитый шип в постель.
     Олаф  серьезнел,  начал  оглядываться,  свел  лопатки,  будто  ощутил
холодное лезвие, подпрыгнул и  посмотрел  на  лавку,  начал  подозрительно
принюхиваться к вину.
     Озлившись, сказал сердито:
     -- Тогда и не жить вовсе, если так бояться!
     -- Кто боится, тот выживает,-- напомнил Владимир.-- Я боюсь... Потому
и говорю, нам нужно отыскать этого человека. И покончить со всем сразу.
     Олаф просиял:
     -- Со всеми, ты хотел сказать? Сколько бы их ни было!.. А то  что  за
жизнь, если в каждом буду видеть человека с ножом под полой.
     -- И в каждой девке,-- напомнил Владимир.
     Олаф застонал:
     -- О, нет! Давай поскорее отыщем  этого...  ну,  который  науськивает
всех псов на двух парней, которые и цыпленка зазря не обидят. Кто он?
     Владимир развел руками:
     -- Знать бы. Давай начнем распросы. У нас есть ниточка.  Те  четверо,
которые пытались прибить тебя. И те трое, что шли за мной.

     Владимир  читал  купленную  за  бесценок  на   базаре   книгу,   Олаф
самозабвенно чистил доспехи, собственноручно точил меч. Доспехи уже горели
огнем, в отражение смотреться можно, но Олаф все поправлял, убирал видимые
только ему пятнышки, начищал и выскабливал, любовался, отставив панцирь на
вытянутую руку.
     Они были двое в кубикуле, верхние  нары  опустели.  Их  напарники  по
жилью охраняли двадцать вторую степеньку лестницы во дворец. Парни шли  на
повышение, если учесть, что Владимир и Олаф начинали с  пятидесятой.  Олаф
скорчил рожу своему отражению:
     -- Ух, как грозен! Самому страшно. Не понимаю, как ты можешь  читать!
Если бы на меня так посмотрели, я бы на ушах ходил!
     -- Она может и не придти,-- буркнул Владимир, глаза его не отрывались
от книги.
     Олаф поплевал на блестящий бок:
     -- Брешешь... ждешь! А книгу вверх ногами держишь.
     Владимир испуганно дернулся, Олаф захохотал. Хоть и сам не  знал  где
верх, а где низ, читать еще не обучился, но поймал хольмградца, поймал!
     Снова полюбовался своим отражением, сказал озабоченно:
     -- Во втором легионе завели себе орла для талисмана!
     -- Двухглавого?
     -- Да вроде нет...
     -- Тогда это слабый талисман,-- определил Владимир.
     Олаф повеселел:
     -- Вот и я так думаю. Как считаешь, не завести ли и  нам  что-нибудь?
Давай сопрем козла. Пусть живет у нас в казарме вместо талисмана!
     -- А вонь?
     -- Привыкнет,-- отмахнулся Олаф.-- Мы ж привыкли?
     Он оборвал хохот, прислушался. В тишине засов на двери  звякнул.  Оба
бросили ладони  на  рукояти  мечей,  Олаф  встал  сбоку,  толчком  сдвинул
металлический стержень.  Дверь  неслышно  отворилась.  В  темном  коридоре
смутно вырисовывалась  закутанная  с  головой  тоненькая  фигурка.  Аромат
дорогих благовоний ворвался в кубикулу, не потеснив запах пота, а  странно
перемешавшись, создав новый сплав, как смесь меди и олова  образует  новый
металл, бронзу.
     Фигурка высвободила из-под покрывала тонкую руку,  сделала  призывный
знак. Владимир отшвырнул  книгу,  подхватился.  На  женской  руке  золотых
браслетов  блистало  больше,  чем  понадобилось  бы  на  покупку   десятка
деревень.
     Они шли по освещенным переходам и темным  коридорам,  поднимались  по
лестницам,  минуя  стражей.   Молчаливые   воины   вытягивались   при   их
приближении, а особо доверенная челядь,  допущенная  во  внутреннюю  часть
дворца, молча скрещивала руки на груди и кланялась низко и почтительно.
     Он шел по залам, что переходили один в  другой,  и  везде  склонялись
молчаливые фигуры. Чем ближе зал к  внутренним  покоям,  тем  громаднее  у
входа стражи, тем  преданнее  и  провереннее.  Последние  три  зала  могли
посещать только Анна и оба брата-императора,  да  еще  избранные  слуги  и
слепые массажисты.
     Сердце Владимира едва не разбивалось о клетку груди.  Он  чувствовал,
что задыхается. Лоб взмок, по спине пробежала щекочущая струйка. Проклятые
ромейские ночи, подумал он затравленно. Даже сейчас нет прохлады.
     Наконец  вошли  в  громадный  зал.  Владимир   невольно   отшатнулся.
Показалось, что вступил в бесконечный мир вирия, ибо стен так и не увидел,
а тысячи и тысячи светильников уходили вдаль, где  измельчались  так,  что
терялись вовсе. Женщина приложила палец к губам,  поманила.  Он  осторожно
двинулся следом, переступая словно по тонкому льду.  Не  сразу  сообразил,
что стены сплошь заставлены громадными зеркалами, но все равно громадность
зала потрясала, а мириады светильников слепили. Хотелось  зажмуриться  или
закрыть глаза ладонью.
     Сердце грохотало так, что болели уши. Но за этим залом оказался  еще:
зеркал меньше, горят  лампады,  строго  смотрят  лики  святых,  в  которых
Владимир сразу узнал лица базилевсов  и  царственной  родни,  под  стенами
плотно стоят массивные сундуки, скрыни,  над  ними  на  особых  подставках
блестят золотом и серебром лари и ларцы.  Если  сундуки,  как  догадывался
Владимир, битком набиты золотыми монетами, то  в  ларях  доверху  алмазов,
драгоценных камней. Здесь либо царская казна, либо ее немалая  часть.  Ибо
ежели базилевс возжелает кого-то одарить, он не должен посылать человека в
тщательно охраняемые тайные подвалы. Он должен  просто  протянуть  руку  и
взять нужное количество злата.
     Ошалевший, он сквозь струйки пота, бегущие через глаза, смутно увидел
массивную дверь, отделанную украшениями из золота и серебра. Ручка в  виде
головы дракона с ощеренной пастью, вместо глаз горят крупные рубины.  Свет
переламывается в  гранях,  ярко-красные  глаза  злобно  следят  за  каждым
движением.
     Едва не оглохнув от ударов сердца, он осторожно толкнул створки.  Обе
подались без звука. Он шагнул вслед и  очутился  в  небольшой,  но  богато
обставленной комнате.
     Анна, бледная и взволнованная, сидела в кресле. Два светильника слабо
освещали стол с бумагами, горку книг, ковры на стенах. Анна была в  легком
платье без украшений, волосы ее блестели, по ним прыгали золотые искры.
     -- Анна,-- выдохнул он.
     -- Вольдемар...
     Он опустился перед ней на колени. Не думая ни  о  чем,  жадно  вдыхая
запах ее нежной кожи, ощутил, как его затылка коснулась ее нежнейшая рука.
Голос, нежнее шелка и легче ветерка, прошелестел над ним:
     -- Ты хотел мне что-то сказать...
     -- Анна,-- выговорил он сдавленным горлом.
     Ее пальцы продолжали гладить его по затылку, трогали волосы, задевали
уши.  Он  чувствовал,   как   тело   наливается   тяжелым   огнем,   огнем
расплавленного металла, а голос стал хриплым от страсти:
     -- Анна, я пришел сюда за гибелью.
     -- Почему?
     Он не поднимал головы,  уткнувшись  лицом  в  ее  колени.  Ее  пальцы
дрогнули, застыли, но ладонь она не убрала.
     -- Я не могу жить, если не буду видеть тебя,-- сказал он обреченно.--
Зачем мне жизнь? Тебя нет, и у меня темно в глазах. Я превращаюсь в лед, я
начинаю умирать, если ты отдаляешься. Я  чувствую,  когда  ты  бываешь  на
дальнем конце дворца. Мне  тогда  холоднее!  У  меня  уже  нет  души,  она
переселилась к тебе. Если базилевс в силах убить человека одним словом, то
ты -- взглядом. Но ты можешь и дать жизнь, что не под силу даже базилевсу!
     Он умолк, ибо в груди поднялась такая буря,  что  его  затрясло.  Ему
хотелось плакать, а сверху раздался ее тихий, чуть удивленный голос:
     -- Ты говоришь так странно и необычно... Говори еще!
     Он поднял голову. Их взгляды встретились. В ее огромных  глазах  была
такая печаль, что теперь он в самом деле ощутил  на  глазах  слезы.  Чужая
рука сжала сердце с такой силой, что он вскрикнул от злой боли.
     -- Анна... что мне делать?
     Она ответила медленно, ее огромные и чистые, как горные озера,  глаза
смотрели неотрывно, в них заблестела влага:
     -- Что делать нам?
     Он задохнулся, смотрел остановившимися глазами. Она опустила ресницы:
     -- Я тоже ощутила на себе это колдовство... И не могу, не хочу ничего
сделать. Мне больно, но я не хочу  избавляться  от  этой  боли.  Я  просто
боюсь, что с нею уйдет и счастье.
     Владимир  боялся  шевельнуться,  чтобы   вспугнутое   наваждение   не
унеслось, как белка при виде человека.
     Неожиданно она сказала прерывающимся голосом:
     -- Иди ко мне.
     Владимир опешил. Ему показалось, что он ослышался. Принцесса смотрела
гордо, спина ее была прямой. Вдруг он увидел,  как  блестят  ее  глаза,  и
потрясенно понял, что озера слез вот-вот прорвут запруду, и  соленые  реки
хлынут по бледным щекам.
     -- Анна!
     -- Я не сошла с ума,-- сказала она резко.-- Вчера к нам прибыли послы
из Германии. Я боюсь...
     Его рука метнулась к поясу, едва не оборвала пустые ножны.
     -- Никто не смеет тебя тронуть!
     -- От этого не спастись,-- в  ее  голосе  была  смертельная  тоска.--
Дочери царственных особ -- ценный товар. Настолько ценный, что любовь  для
них недоступна.  Только  --  государственные  интересы!  Если  потребуется
скрепить  узы  с  Германией,  меня  завтра  же  отдадут   за   германского
императора. Если же, скажем, Франция или  Гишпания  станет  отдаляться  от
союза с нами, то меня отдадут туда... дабы браком укрепить связи.
     -- Я понял,-- прошептал он раздавленно.
     Он обнял ее, прижал к груди, но не стал жадно  целовать,  как  мечтал
бессонными  ночами,  а  держал  бережно,  гладил  по  склоненной  головке,
осторожно касался губами  пахнущих  жасмином  волос.  От  них  аромат  шел
неуловимо тонкий, нежный, щемящий.
     Она благодарно затихла. Огромный и могучий, он  касался  ее  с  такой
бережностью, словно держал в ладонях хрупкую бабочку. Даже дыхание затаил,
чтобы не сдуть цветную пыльцу с ее крылышек.

     Он ушел под утро, натыкаясь на стены. Чудом пробрался  обратно,  хотя
молчаливая служанка сумела провести мимо стражей  незамеченным.  Только  у
входа в отделение для солдат, где жили все этериоты, двое играли в  кости,
несли  службу,  миновать  их  невозможно,  но  Владимир   сумел   выдавить
заговорщицкую улыбку, подмигнул, и оба заулыбались в ответ.
     В кутикулы к солдатам нередко  бегали  дворцовые  женщины,  рабыни  и
полусвободные,  но  иной  раз  удавалось  завязать  любовь   со   знатными
женщинами.  Те  опасались  да  и  брезговали  являться  в  дурно  пахнущие
солдатские комнатушки. Что ж, повезло и  славянину.  Наверное,  побывал  у
Аниты, она по третьему кругу пропускает  весь  барак,  никого  не  обделяя
вниманием.
     Олаф подпрыгнул на ложе:
     -- Клянусь молотом Тора!.. Что с тобой?
     Владимир рухнул на постель, забросил  руки  за  голову.  Голос  друга
доносился как через плотный слой ваты.
     -- А что со мной?
     -- Краше в гроб кладут! Вольдемар, мы все ходим под мечом. Ну, теперь
еще и под петлей палача. Ну и  что?  Плюнь.  Тебя  не  повесят.  Если  что
пронюхают, то один из евнухов просто кольнет тебя отравленным  кинжалом...
а то и вовсе подсыпет чего в питье.  Правда,  и  меня  отправят  заодно  к
праотцам, но у них народу много...
     Владимир невидящим взором смотрел в потолок:
     -- Олаф, разве страшит гибель? А вот то, что мы для них что-то  вроде
червей, на которых можно не обращать внимания --  это  ранит.  Ты  --  сын
конунга, я тоже сын конунга, но кто мы здесь? Наемники, которых в  империи
тысячи тысяч. Таких как мы, даже  не  базилевс,  а  любой  патриций  может
смахнуть ладонью, как мух, целый легион, и никто не заметит потери...
     Олаф вздохнул с облегчением:
     -- Фу... Я уж думал, стряслось ужасное!
     -- А что ужаснее?
     Олаф пожал плечами:
     -- Ну, вы могли поцапаться.
     Владимир молчал, стены колыхались, нереальные, как дымка. Он все  еще
видел Анну, ее отчаянные глаза, слышал ее страстный голос. Эта  их  первая
ночь любви была странной ночью. Большей частью он держал  ее  в  объятиях,
утешал, бормотал ласковые и беспомощные слова, а душа сжималась в  ледяной
комок. Мужчина силен лишь тогда, когда умеет оберегать женщину. Его долг и
единственное назначение на земле -- защищать и оберегать женщину. И  когда
не может, то будь даже потрясателем вселенной, чувствует  себя  униженным,
втоптанным в грязь. На глазах женщин всего мира!
     А какой из него потрясатель? Едва  унес  ноги  из  своего  же  двора.
Спасает шкуру на чужбине. Если даже здесь, во дворце базилевса, ощущает на
спине горячее дыхание Ярополка, видит блеск кинжалов убийц из Киева?

     Глава 35

     Сильная рука ухватила Владимира  за  плечо.  Он  откатился  к  стене,
ухватил кинжал, в другую -- меч, вскочил оскаленный, взъерошенный, на лице
страх и ярость.
     Олаф даже отпрянул:
     -- Это я!
     В его глазах были восторг и жалость разом. Владимир весь дрожал, зубы
лязгают, а пальцы на рукоятях меча и кинжала  побелели.  Медленно  безумие
ушло с лица. Он сплюнул ритуально, отгоняя переполох, прорычал:
     -- Когда-нибудь я тебя убью.
     Голый, он весь напрягся, мышцы вздулись под кожей, и стало ясно,  что
он весь из мышц и толстых жил, а просто мяса на  нем  не  больше,  чем  на
кузнечике.
     -- Я не Ярополк,-- сказал Олаф сочувствующе.-- Боги, что тебе  только
довелось пережить, чтобы стать таким... Влад, я нащупал, кажется. Тут одна
сказала про вашего торговца. Она, как и другие девки, как только перед ним
ни стелится, пытаясь заинтересовать...
     В голосе викинга было столько вражды,  что  Влвдимир  ощутил  как  на
смену ночному страху приходит смех:
     -- И ты сразу возненавидел? Еще бы.
     В тесном помещении словно бы заметалось многорукое  чудище,  и  через
мгновение перед Олафом уже стоял одетый и  обутый  этериот,  подтянутый  и
собранный, нацеленный на схватку, с острым взглядом и сжатым ртом.
     -- Не то,-- сказал Олаф раздраженно,-- у него денег  куры  не  клюют,
потому девки перед ним и пляшут. Он им бусы покупает, платки цветные.
     -- Ну-ну,-- поддразнил Владимир,-- ты на свое  жалование  и  нитку  к
бусам не купишь. Как такого не возненавидеть.
     Олаф отмахнулся зло:
     -- Я не о том. Да, я возненавидел, а потому присмотрелся.  Ну,  чтобы
больнее ударить, надо знать куда. Так вот и другие торговцы  на  него  зуб
держат. Он торгует беспечно, цену не заламывает, а дела идут  хорошо.  Все
жалуются, а он весел и насвистывает!
     -- Потому и дело хорошо,-- хмыкнул В