ело со стоном, он услышал хруст сломанного ребра.
     -- У печенегов я научился вырывать сердца,-- сказал Варяжко люто,  он
встал коленом  на  грудь  Владимира,  та  прогнулась  с  хрипом.--  Глупцы
считают, что если съесть сердце героя... Но ты --  жалкий  трус  и  убийца
брата своего! Я просто хочу взглянуть  и  плюнуть  на  еще  теплое  сердце
чудовища, ставшего князем...
     Мелькнул нож. У Владимира  не  было  сил  даже  перехватить  руку.  А
Варяжко с силой разорвал рубашку на груди князя, вскинул нож для удара и с
наслаждением ударил.
     Левую сторону груди ожгло болью. Владимир услышал треск распарываемой
кожи. Но Варяжко почему-то застыл, глаза  выпучились.  Голос  был  подобен
рыку льва, но теперь в нем было и удивление:
     -- Почему на тебе крест?
     Владимир заставил губы шевельнуться:
     -- Я есть христианин...
     -- Ты?
     -- Я, Варяжко...
     -- Ты, гонитель христиан? Язычник, что распинал их, вешал  под  ребра
на крюках, заживо сдирал кожу?
     Владимир повторил тихо:
     -- Я есть христианин...
     Во рту было солоно, теплая кровь выползала изо рта, падала  на  голую
грудь. Варяжко прохрипел яростным голосом:
     -- Перекрестись!
     Владимир с трудом поднял онемевшую руку, сотворил крестное  знамение.
Слева направо, по латинскому обряду. Варяжко все  еще  держал  нож  в  его
теле, но Владимир чувствовал, что рана небольшая. Варяжко в последний  миг
то ли придержал руку, то ли сместил удар
     -- Прочти молитву! -- потребовал Варяжко.
     Владимир сказал несколько латинских слов, затем добавил:
     -- Господи, прими душу мою... Прости, что  не  успел  выполнить  твое
предначертание... Даже понять его не успел... Прими мою душу с миром, и не
вини Варяжко. Он не ведает, что творит... Можешь разить меня,  Варяжко.  Я
прощаю тебе невольный грех.
     Варяжко то краснел, до бледнел до синевы удавленника. Лицо  его  было
страшно. Наконец он поднялся, сняв колени с груди поверженного князя. Зубы
его стучали, руки тряслись:
     -- Господи,-- взмолился он.-- Это же убийца невинного  Ярополка!  Это
же убийца брата своего, это ж русский Каин!  Вразуми  меня,  Господи!  Или
испепели обоих молнией, дабы предстали пред очи твои, и ты сам рассудил  в
своей мудрости: кто прав, кто виноват!
     Владимир с трудом собрался с силами, сел. Варяжко в двух шагах  стоял
на коленях. Глаза были закрыты, из-под плотно сжатых век катились  крупные
слезы. Меч лежал ближе к Владимиру.
     Владимир  пошевелил  шеей,  вытер  кровь  с   лица.   Разбитые   губы
одеревенели, распухшие десны мешали языку.
     -- Не перекладывай на бога,-- сказал он тяжело.--  Слышишь,  Варяжко?
Мы все еще как дети во тьме. Но все это  было  раньше,  в  прошлой  жизни.
Теперь мы начали жить иначе... Нам  с  тобой  особо  тяжко,  ибо  полжизни
успели при старых богах... Я натворил немало...
     -- Ты убийца,-- прохрипел Варяжко ненавидяще.
     -- То был Владимир... А я -- Игнатий. Не только по  имени,  но  и  по
сути своей. Нам страшно, Варяжко, ибо Русь,  похоже,  будет  расколота  на
христианскую и дохристианскую части. И эта кровавая трещина пройдет  через
наши сердца и души. И души наших ровесников.  Внукам  будет  проще!  Будут
рождаться уже при свете... иной веры. У них  не  будет  страшной  проблемы
выбора.
     Владимир поднялся, пошатнулся, ухватился  за  ствол  дерева.  Варяжко
тоже встал, его все еще ненавидящий взгляд растерянно обшаривал его лицо.
     Вдруг издали послышался приближающийся топот, треск  кустов.  Варяжко
подхватил меч и прыгнул в кусты. Владимир  запахнул  разорванную  рубашку,
пряча нательный крест.
     На поляну вынеслись двое телохранителей на  храпящих  конях.  Третьим
подскакал встревоженный Тавр.
     -- Что стряслось?
     Гридни спрыгнули, бросились к  князю.  Владимир  отстранился,  сказал
Тавру нарочито громко:
     -- Конь споткнулся, я вылетел через голову... Спасибо, Варяжко помог.
     -- Варяжко? --  руки  гридней  метнулись  к  мечам.  Тавр  пристально
смотрел на князя. От него не укрылся нарочито громкий  голос,  и  Владимир
понимал, что для Тавра надо будет придумать объяснение другое.
     -- Варяжко,-- подтвердил Владимир.-- Он поступил ко  мне  на  службу.
Сейчас я послал его в Киев.
     Сильные руки помогли взобраться в седло. Он пустил  коня  шагом,  ибо
при  каждом  толчке  рана  на  боку  начинала  кровоточить.  А  чтобы   не
тревожиться за  нательный  крест,  что  упрямо  выглядывал  из  лохмотьев,
Владимир тайком сорвал его и забросил в кусты.
     Если тот бог существует, то живет не в кресте или даже  в  церкви.  А
если в церкви, то которая не из бревен, а из ребер.

     Глава 37

     Дальше охота шла как и водится: с гвалтом, собачьим лаем, суматохой и
неразберихой. Застрелили дюжину оленей, набили кабанов  и  зайцев,  собаки
порвали  троих  загонщиков,  и  в  конце-концов,  усталые   и   довольные,
отправились обратно.
     Владимир кивком услал Тавра беседовать с боярами, крепить и бдить,  а
сам ехал сумрачный. Веру латинскую принял просто так, чтобы прислушаться к
себе, а этот дурень так попался... Или нет? Ведь он, Владимир,  говорил  с
ним искренне! А Варяжко, эта гора мускулов, неожиданно  явил,  что  в  нем
есть кое-что повыше звериной мощи.
     По бокам,  чуть  приотстав,  тряслись  в  седлах  богатыри  Рогдай  и
Мальфред. То-бишь, уже не Рогдай, а Абдулла! Тоже удивительно  для  такого
здоровяка. Ведь чаще калеки вроде Бориса, выброшенные из  жизни,  начинают
утруждать головы. Сила -- уму могила, сила есть -- ума не надо...
     Вряд ли он был прав, высчитывая, почему Святослав не взял ислам. Дело
не в поражении багдадского халифа. Веру выбирают все  же  не  по  расчету.
Здесь говорит сердце. Иначе как бы укрепились та  же  вера  Христа,  когда
была гонима сильными Рима?
     А учение  Мухаммада...  Бахмета,  как  говорят  в  народе,  быстро  и
уверенно  набирает  в  русском  народе  сторонников.  Уже  целыми   весями
принимают ислам, уже и в  дальних  лесах,  куда  и  дорог  нет,  встретишь
охотника-мусульманина.
     Кем были арабы до рождения Мухаммада? Крохотные  дикие  племена,  что
постоянно дрались друг с другом. Но едва над ними взвилось  зеленое  знамя
пророка, арабы словно обрели другую жизнь. Воспрянули и сами, и  в  другие
страны бросились нести свет истины. Да как нести! Сперва отряд Халида взял
Хуру, в том же году еще три отряда вторглись в Палестину и Сирию.  Сильное
ромейское войско было  разбито  в  Вади-Араба  и  полностью  истреблено  у
Дасина. Дамаск сдался после осады. Новое 50-тысячное  войско  ромеев  было
наголову разбито арабами, после чего они захватывают  другие  города,  еще
через год захвачен Иерусалим, а когда пала  и  Кесария,  то  вся  Сирия  и
Палестина оказались в руках арабов.
     Другой отряд арабов громил  огромные  войска  иранцев.  Арабы  вскоре
заняли столицу Ирана Ктесифон. Когда же  с  блеском  разгромили  остальные
войска, то вся территория Ирана и Ирака была захвачены арабами и  включена
в свой Халифат.
     Третий отряд вторгся в Армению,  разгромил  местные  войска.  Армения
сдалась. Двумя годами позже сдалась и столица Грузии -- Тбилиси.
     Еще один арабский отряд -- всего в две с половиной тысячи человек! --
под командованием Амра вторгается в Египет. Там с ходу разбивает  огромную
ромейскую армию, крушит местные войска и  захватывает  огромную  страну  с
многомиллионным народом! Всего за  несколько  месяцев  был  захвачен  весь
Египет, годом позже пал Вавилон,  сдана  Александрия.  В  северной  Африке
арабские конники совершили молниеносные походы в Барку и Триполитанию, где
подчинили местные берберийские племена.
     А ведь супротив арабов постоянно выходили прекрасно обученные войска,
где воинов в десятки раз больше! И оружия у противника было поболе...
     К счастью для остального мира, среди самих магометан  возник  раскол.
Арабы начали ожесточенно сражаться друг с  другом,  завоевание  мира  было
отложено. Но даже при взаимной драке они  успели  завоевать  всю  Северную
Африку, дошли до Танжера и берегов Атлантического океана,  один  отряд  во
главе  с  Тариком  высадился  на  Пиренейском  полуострове,  где   страшно
разгромил вестготов  и  молниеносно  захватил  Кордову,  Толедо  и  другие
испанские   города.   Не   останавливаясь,   арабские    конники    заняли
Медину-Седонию, Кармону, Севилью и Мериду. Весь Пиренейский полуостров, за
исключением крохотной части на севере,  куда  арабы  поленились  повернуть
коней,  оказался  в  их  руках!  Далее  они  вторглись  в  Галлию,  заняли
Септиманию и Нарбонн...
     На востоке арабы завоевали  Синд,  область  по  нижнему  Инду,  город
Мултан, а затем  Согд  и  Хорезм.  Не  переводя  дыхания  и  не  вкладывая
окровавленные сабли  в  ножны,  завоевали  все  Закавказье,  заняли  Крит,
Мальту, Сицилию...
     Но арабам дал силу именно ислам. В чем его мощь?
     Он чуть придержал коня, крикнул Рогдаю:
     -- Эй,  бахметец!  Признайся,  к  исламу  примкнул,  потому  что  тот
сильнее?
     Рогдай перестал хохотать. Глаза стали  серьезными,  а  затем  усмешка
покинула и лицо.
     -- Княже, пошто говоришь такое?
     -- Ну-ну, а чего веру отцов сменил?
     -- Я уже говорил... Душа потребовала.
     -- Гм... душа. Ладно, а  почему  ислам  сейчас  теснит  веру  Христа?
Потому что моложе и злее?
     -- Он  сильнее,--  сказал  Рогдай.  Добавил  убежденно.--  А  сильнее
потому, что справедливее. Все наши боги требуют себе  жертв,  как  тот  же
Яхве или Христос... разве что уже не кровавых, а наш  Аллах  вообще  живет
только для того, чтобы помогать человеку! Так и  сказано  в  первой  суре:
Аллах ничего не делает для себя, а только для человека!
     Владимир кивнул:
     -- Слышал. Это было придумано, чтобы обойти каверзный вопрос, которым
еще в моем детстве дразнили христиан... Мол, сможет ли их  всемогущий  Бог
создать такой камень, который не смог бы поднять? Ну, а ежели Аллах ничего
для себя, все для нас, то такой бог простому человеку, который отдавать не
любит, а только бы брать... придется больше по душе.
     Рогдай поморщился, князь везде выискивает подвох:
     -- Таким никакой бог не нужен. А наш ислам -- это и вера, и закон,  и
суд, и пестование детей. Зато человек тоже весь для ислама.  Ислам  должен
видеть человека  насквозь,  читать  каждое  движение  души.  И  не  просто
направлять жизнь человека, а жить с человеком каждый  миг!  Ислам  идет  с
человеком и в дом, и в баню, на пир  и  в  гости,  отправляется  с  ним  в
странствия и в дома друзей. Когда мусульманин  просыпается,  он  встает  с
правой ноги, а когда идет в отхожее место, то переступит порог левой,  так
велит ислам, который не оставляет своего сына ни на миг!
     Владимир не столько  слушал,  сколько  всматривался  в  суровое  лицо
Рогдая. Знавал его раньше, тот начал со Святославом,  служил  у  Ярополка,
был могучим и отважным, первым бросался в бой, жизнь  не  берег,  был  сам
похож на молодого бога войны Перуна. Когда  такой  здоровяк  вдруг  скажет
нечто умное, то оторопь берет. Либо тот поумнел,  либо,  что  вернее,  сам
дураком стал, Рогдая за умного считаешь...
     -- Гм... А у нас богов вспоминают редко. Пока гром не  грянет,  мужик
Перуна не помянет... Если же бог всегда идет рядом, человек  может  пройти
далеко.
     Рогдай сказал вдруг:
     -- Князь... Подумай. Великому пророку Мухаммаду нужен такой воин  как
ты! Ты смог бы пронести зеленое знамя пророка по всем северным землям.
     -- Да? -- спросил Владимир.-- А что нужно, чтобы стать мусульманином?

     Поздно  ночью  Кремень  заглянул,  скривился,  князь  снова  работает
заполночь:
     -- Тут к тебе этот... просится. Важное дело, грит.
     -- Борис, что ли? -- спросил Владимир.-- Впусти.
     Кремень покачал головой с великим неодобрением, а в щель  протиснулся
волхв Борис. Кремень тут же закрыл за ним дверь.
     Борис выглядел изнуренным. Сказал треснутым голосом:
     -- Княже... великую тайну тебе доверю.
     Владимир лишь глянул в его серое лицо, будто Бориса неделю держали  в
застенке, били и рвали щипцами.
     -- Веди,-- велел коротко.
     Ночь была темная, гридней он оставил,  ибо  дорога  была  всего  лишь
через две улицы. Борис  долго  перебирал  ключи,  открывал  запоры,  затем
спускались по ступенькам в подвалы, пробирались  по  узким  проходам,  где
удобно держать оборону, отметил Владимир, открывали еще двери, затем еще.
     Наконец Борис отодвинул последний засов, толкнул дверь. Факел  в  его
руке уже догорал, но когда  волхв  скользнул  вдоль  стены,  там  зажглись
масляные светильники. Борис бросил дымящий факел на пол, растоптал.
     Комната тянулась в полумрак, затем в полную тьму, но  Владимир  чуял,
что и там еще не стена. В этом странном подвале можно  было  бы  схоронить
для внезапного удара целую дружину, но здесь были... грамоты!  В  свертках
бересты, на деревянных дощечках,  в  толстых  кипах  пергамента,  даже  на
красных пластинках из обожженной глины.
     -- Грамоты,-- прошептал Владимир благоговейно.-- Ты грамотный?
     -- Как и ты,-- ответил Борис несколько удивленно.
     -- Я только греческие письмена хорошо  разумею...  И  малость  рунами
могу писать. А здесь, как вижу, и всякие другие.
     --  Я  грамотный  в  восьми  языках,--  ответил  Борис   надтреснутым
голосом.-- А здесь их намного больше. Я  о  другом  тебя  хотел  спросить,
княже. Что делать с этими ведами?
     Владимир пошел вдоль стен, бережно трогал кончиками пальцев высохшие,
несмотря на умелое хранение свертки бересты  с  мелкими-мелкими  значками,
сдувал пыль с рыжих ноздреватых пластинок из глины -- письмена  покрупнее,
значки совсем неведомые, приподнимал края  листов  из  тончайшей  телячьей
кожи, где узнавал знакомую латиницу и ромейские письмена.
     Борис наблюдал за просветленным лицом князя, горящими  глазами,  ясно
заметным румянцем, и глубокое сочувствие охватило сердце. Князь леплен  из
той же глины: рад бы бросить все и всех, засесть  здесь,  читать  жадно  о
днях минувших, о сгинувших царствах, о  деяниях  необычных  и  славных,  о
чудных народах и обычаях, о легендах и обрядах столь далеких пращуров, что
и поверить в то, что это их пращуры -- трудно...
     Наконец повернул блестящие глаза:
     -- Я не знал о таком сокровище!
     Голос не был обвиняющим,  только  безмерно  удивленным.  И  с  ноткой
благодарности, что показано ему первому. Видно же, что не  одно  поколение
собиралось, но ни Ярополк, ни Святослав, ни Ольга не знали, иначе  либо  в
княжьи покои велено было бы тащить, либо еще что, но  известно  о  них  бы
стало.
     Борис  дважды  добавлял  масла  в   светильники,   наконец   кашлянул
напоминающе. Владимир повернулся, счастливый,  наткнулся  на  мрачный  лик
волхва, медленно и нехотя вернулся в земной мир.
     -- Говори. Чую, не для похвальбы показываешь.
     -- Что делать с ними, княже?
     Владимир отшатнулся:
     -- А что... стряслось? Только скажи. Ты прав, такое в  тайне  держать
надобно. Даже от князей. Но ты ж не сам за  всем  этим  смотришь?  Подбери
верных людей, а я дам злата и жемчуга, сколько запросишь. И не спрошу куда
дел. Вижу, святым делом богов  занимаешься.  Можешь  перепрятать  даже  от
меня, не обижусь.
     Борис  морщился,  отводил  взор,  кряхтел,  переступал  с   ноги   на
культяшку, снова вперял взор в счастливое лицо молодого князя.
     -- Княже...
     -- Говори же!
     -- Ты душу кладешь, чтобы весь народ подтащить хоть на  пядь  выше  к
солнцу, к небу, к богам. Или к единому богу, это неважно.  Но  ты  жаждешь
сделать людей другими, лучше!
     Владимир смотрел пристально:
     -- Звучит лестью, но это правда.
     -- Княже, в этих книгах много чудес, но это все о прошлом. Ты  знаешь
ли, что наши пращуры людей ели?
     Владимир сказал сухо:
     -- Воинский обычай. Я сам, когда ходил с варягами, выдирал еще  живую
печень убитого врага. Ел сразу, пока трепыхается  в  пальцах,  пока  живая
кровь брызжет! Мол, сила убитого переходит к тебе. В чем-то верно,  святой
волхв!
     Борис покачал головой:
     -- Печень убитого врага жрут не потому, что сила перейдет... а  чтобы
на том свете не мстил кровнику. Но вот  ты  уже  не  исповедуешь  звериные
обычаи своего отца, а твои прадеды вовсе ели убитых! И не только печень.
     -- Русы? -- ахнул Владимир.
     -- Только ли русы... Все ели. Чем дальше в глубь  веков  заглядывать,
тем больше звериности в людях обнаружишь.  Боги  не  создали  человека  из
медведя в один день. Мол, вчера был лютый зверь лесной, а сегодня --  весь
светится от святости! Думаю, если бы удалось вот так проследить весь  путь
человека вглубь к медведю, то никто бы не узрел черты, где он еще человек,
а за нею уже зверь... Но по самым древним записям, что у нас  есть,  мороз
по коже бегает от той звериности  и  лютости,  в  какой  наши  прародители
жили... Но не осуждай, не осуждай! Все так жили, мир был таким.
     -- Но сейчас...
     -- А ты на что? -- сказал Борис грубо.-- Ты  находился  и  в  древние
времена. Не сам ты, а такие, как ты. Клали жизни, чтобы вытащить племя  из
дикости. Иногда удавалось приподнять хоть на пядь, хоть на палец, хоть  на
волос. А за тыщи... не знаю сколько тыщ лет,  вот  и  доползли,  обламывая
ногти. Едим только печень убитого врага, а там,  глядишь,  вовсе  человека
есть  не  станем...  И  стариков  своих  убивать  не  будем,  когда  вовсе
одряхлеют. А то, глядишь, то и  дело  зимой  везут  престарелых  отцов  да
матерей на санках в лес, оставляют  там  лютым  зверям  на  растерзание...
Понятно, прокормить бывает трудно...
     -- Но не рубят  же  им  головы,--  огрызнулся  Владимир,--  как  было
принято, я слыхивал в детстве, в седую старину! Как до  сих  пор  степняки
делают. Но ты прав, волхв. Я уже чую,  зачем  показал  мне  это,  будь  ты
проклят! Будь проклят, что сам не смог решить, а  и  это  взвалил  на  мои
плечи!
     Сгорбившись, он пошел к выходу. В дверном проеме качнулся, как слепой
задел плечом, пошарил руками по стене. Борис взял лучинку из пучка,  пошел
следом, освещая путь трепетным огоньком. На душе было тревожно,  тяжко,  и
страшился оттого, что не ведал: правильно ли содеял?

     Владимир только через неделю явился к Борису. Теперь он сам  выглядел
будто провел не одну ночь в пыточном застенке. Глаза  ввалились,  а  голос
был сух и мертв:
     -- Когда ты решился показать мне?
     -- Когда ты повелел скарать на  горло  лесного  человека.  Я  слышал,
почему ты так велел.
     Владимир кивнул:
     -- Я так и понял. Тогда ты знаешь, что я считаю верным.
     Борис поник головой:
     -- Знаю. Но я хотел, чтобы сказал это ты.
     Лицо Владимира дернулось, он сгорбился еще больше. Не глядя, велел:
     -- Пойдем.
     -- Ты... сам?
     -- А у кого рука поднимется? Все хотите быть чистенькими.
     Стража хотела было идти за князем, Владимир резко велел остаться. Без
всякой охраны, если не считать тайной тавровской, пришли в тайному ходу  и
спустились в хранилище. Владимир послюнил  палец,  повертел  над  головой.
Тяга чувствуется, иначе здесь бы писцы задохнулись. А выходы наверняка так
запрятаны, что  даже  густой  дым  рассеется  через  ветки,  дерн,  наружу
выберется лишь нагретым воздухом.
     В углу стоял тяжелый молот, раньше там был веник. Светильники  горели
ярко, а вдоль стены высились три  огромных  узкогорлых  кувшина.  Владимир
уловил запах масла, очень напоминающий горючую смесь, именуемую  греческим
огнем.
     Он ухватил молот, страшась передумать.  Глаза  его  были  отчаянными.
Губы едва шевельнулись, но если Борис и не услышал слов, то угадал:
     -- За новый мир!
     Хруст и треск был такой, что Борис уже начал  тревожиться,  но  князь
крушил стопки глиняных пластинок, разбивал дощечки  с  чертами  и  резами,
сваливал трубки бересты воедино. Когда остановился,  тяжело  дыша  и  весь
покрытый красной пылью, Борис сказал ти