обно?  Скажи.  Я,
великий князь, смогу помочь тебе.
     Старший мужик бесцеремонно влез в разговор:
     -- Да не разумеет он!  Зверь,  он  и  есть  зверь.  Лесной!  Домашняя
скотина и то людскую речь разумеет, а этому хоть кол на голове теши!
     Владимир на лесного человека смотрел  с  содроганием.  Тот  опустился
было на четвереньки, но  мужики  с  готовностью  натянули  цепи.  Медведко
подбросило под горло, застыл на полусогнутых, страшный, и стало видно, как
непривычно ему стоять на задних  лапах,  как  хочется  опуститься  на  все
четыре, как страшно среди беснующихся зверей на задних запах, что  визжат,
кудахчут, стрекочут -- такие непонятные и страшные,  а  под  горло  больно
давит страшное, опасное...
     -- Кормили? -- спросил Владимир.
     -- Только сырое мясо жреть! -- ответил староста словоохотливо.-- Да и
то на четырех только. Ты, княже, взгляни  на  его  ладони!  Мозоль  в  три
пальца. У него и пальцы почти не сгинаются. Это ж не наполовину медведь, а
целиком, взаправдашний! Только что личина людская.
     -- Говорить может?
     -- Ни в какую,-- мотнул головой староста.-- Только реветь! Да и с кем
бы говорил в лесу? Звериную речь разумеет, а человечью забыл...  То  исть,
она ему и не была дадена за ненадобностью. Заместо  ее  получил  зверячью.
Это ж только в сказках Ивашко и людскую речь знает, и звериной владеет!  А
на самом деле: или -- или.
     -- То-то и оно,-- вздохнул Владимир.
     Он чувствовал странную пустоту, словно его не просто обокрали, а даже
из души вынули и растоптали что-то очень ценное. Медведко рванулся вперед,
волоча чуть расслабившихся мужиков. Дружинники выставили  копья.  Медведко
по-медвежьи ударил передними лапами. Двое копий  разлетелись  в  щепы.  До
князя было рукой подать, но Медведко остановился сам, а  тут  опомнившиеся
мужики налегли на цепи. Медведко повис, растянутый в стороны, не способный
шевельнуться.
     -- Это подарок тебе, княже! -- провозгласил староста.
     -- Благодарствую,--  ответил  Владимир  сухо.  Он  кивнул  Кременю.--
Ловцов этого зверя наградить! Буде у них просьбы какие -- исполнить. Если,
конечно, не такие дикие, как этот...
     Мужики довольно закричали. К Владимиру  приблизился  Тавр,  глаза  не
отрывались от лесного человека:
     -- А с этим что?
     -- Да примет смерть,-- ответил Владимир быстро.
     Тавр удивился:
     -- Зачем? Посадим в клетку, будем другим князьям показывать!
     -- Нет,-- сказал Владимир  решительно.--  Это  ж  человек...  Он  был
человеком, рожден был человеком. А теперь это зверь. Пусть никто не видит,
что человек может быть таким зверем. Это страшно... Страшно  мне,  Тавр...
Пусть зарубят втихую и зароют на заднем дворе.
     Когда Медведко утащили на цепях, Владимир тихо спросил:
     -- Думаешь, он сын медведя и простой бабы?
     Тавр цинично усмехнулся:
     -- Я верю, что где-то бывают чудеса. Но  только  не  в  нашем  дворе.
Сколько мужики не тешут плоть с молодыми кобылками, овечками да козами, но
те несут только от своих. Баба понесет только от мужика,  так  уж  повелел
Сварог. И верно, а то  бы  великое  смешение  и  непотребство  настало  на
земле...
     Владимир с великим облегчением перевел дух:
     -- И я так думаю.
     Тавр искоса смотрел на князя:
     -- Тебя что-то тревожит.
     -- Очень,-- признался Владимир.-- С другой стороны, лучше бы  этот  в
самом деле родился от медведя и бабы.
     -- Скажешь, или сам думать будешь?
     -- Да нет, это раздумья вслух... Я  слыхивал  от  старых  людей,  что
волки или медведи иной раз выхаживали людских детенышей. Такие люди всегда
бывали силы неимоверной, а умом слабы... Ежели медведь его выходил,  то  у
такого человека ум всегда медвежий, если волк -- волчий...
     -- И что же тревожит, княже?
     -- А что в человеке нет своего! Если я волчонка или медвежонка заберу
из норы, то они так и вырастут у меня в тереме: один -- волком, другой  --
медведем. Если лосенка начну растить, то как бы ни изощрялся  --  вырастет
сохатым. Хоть грамоте его учи, хоть песни пой. А  вот  если  они  подберут
человеческого  детеныша,  то  он  человеком  не   останется!   Обязательно
превратится в зверя.
     Тавр нахмурился, двигал кожей на лбу. Сказал решительно:
     -- Княже, говори проще. Все еще не пойму, куда клонишь?
     -- К тому, что если бы человеческое  дитя  взяли  боги  или  упыри...
Вырос бы богом или упырем?
     Боярин отшатнулся, замахал в испуге руками.
     -- О чем ты?
     -- О человеке. Непонятно мне сие...
     -- Княже, это забота волхвов!
     -- Я привык не перекладывать на чужие плечи.
     -- Тогда ты глубоко роешь... Или, напротив, высоко залетаешь!
     Владимир продолжил, словно не слыша,  глаза  его  недвижимо  смотрели
вдаль:
     -- Ну да с богами, ладно... Все  равно  страшно,  что  человек  может
стать всяким. Можно его сделать всяким! Тебе не страшно,  а  меня  холодом
пронзает, будто меня, как лягуху, заморозили в глыбе  льда.  Хорошо,  если
удастся разжечь в нем искру солнечного бога, но еще легче зверем  сделать!
Вниз катиться легче. Боюсь я такого человека. Боюсь, но  других  людей  на
свете нет, надо жить с такими. А  мне  и  того  хуже  --  править  такими.
Допусти хоть  малую  ошибку...  Но  как  сделать  так,  чтобы  зверьми  не
становились?
     Тавр напомнил с неудовольствием:
     -- Княже, люди и так не звери!
     -- Но зверья в них много. Или потому, что звери всюду? А человек  все
перенимает. Потому что своего нет. Брешут христиане, что человек рождается
с душой.  Какая  ж  душа  у  Медведко?  Душа  делается,  растет  вместе  с
человеком. Выхаживается как яблоня с редкими плодами! Она не  бессмертная.
Ее загубить -- раз плюнуть!
     -- Княже,-- снова сказал Тавр,-- оставь это волхвам.
     -- Такое важное дело? Да никогда в жизни. Даже тебе не доверю,  а  уж
волхвам... Я -- великий князь всей Руси. В моей власти повернуть ее как  к
озверению или оскотению... оскотинению, так и... ну, приобщению  к  богам.
Только как это сделать, не знаю.
     -- Ну, как к озверению знаешь... У тебя уже сколько жен?
     Владимир снова не заметил шутки,  боярин  старается  вернуть  его  на
землю, где ходят все, сказал очень серьезно:
     -- Я себя не переоцениваю, не думай! Мол, захочу поверну туда, захочу
-- сюда... Просто человека  так  легко  повернуть  в  любую  сторону,  что
страшно мне!

     После случая с лесным человеком Тавр заметил, что к  князю  зачастили
волхвы. Они и раньше пытались бывать у него чаще, но Владимир отмахивался,
дел невпроворот, ежели что надобно --  скажите,  мол,  Тавру,  а  то  даже
Кремень распорядится. Исключение делал для Бориса, больше  воина-ветерана,
чем волхва, но с ним говорил больше о политике, чем о богах.
     Теперь же речи в тереме велись заумные, нудные и глупые по  разумению
Тавра. Он присутствовал не раз,  Владимир  не  таился,  охотно  включал  в
работу и чужие мозги, а своей головой Тавр гордился не зря.  Уже  доказал,
что котелок на его плечах варит лучше, чем у многих родовитых, стоявших  у
трона Ольги, Святослава и Ярополка.
     Запах кавы распространялся теперь по всему терему. Вслед за князем  к
ней пристрастились бояре  и  даже  гридни.  Сувор  ненадолго  отлучался  в
Жидовский квартал, возвращался с мешком ароматных зерен. Иудеи  набивались
поставлять каву прямо в терем, но Сувор  воспротивился:  обманут,  надуют,
гнилье да попревшее в дороге спихнут, все племя у них такое, а так он в их
закромах все перероет, перещупает, выберет самое лучшее. Теперь в  княжьем
тереме уже вдвоем с Кременем носили  в  чугунке  наверх  ароматное  пойло,
разливали по махоньким чашкам князю и боярам.
     На этот раз у князя был сам Несс, верховный жрец всей земли  Русской.
Каву он брезгливо отодвинул, но и в сторону чаши с хмельным медом не повел
бровью. Для него Борис, его помощник, готовил особый отвар из трав.  Несс,
который помнил еще молодого Рюрика, так о нем говорили, был бодр  и  свеж,
хотя и с виду напоминал столетний вяз, а глаза блестели жизнью.
     -- Ты должен знать, княже, что когда долго-долго, невообразимо долго,
вечность обретала форму, она приняла облик Праяйца...
     -- А из него явилось Прадерево,-- нетерпеливо сказал  Владимир,--  на
котором теперь сидит Род в облике  белого  сокола.  Это  я  знаю,  великий
волхв. Пропусти несколько веков своей  мудрости,  насладимся  же  главным!
Жизнь так коротка, прямо утекает как песок меж пальцев! А сделать надо так
много.
     Волхв поморщился, взглянул строго, заговорил чуть измененным голосом:
     -- И когда великий Род родил двух сыновей...
     -- Белобога и Чернобога,-- снова  перебил  Владимир.--  И  это  знаю.
Волхв, жизнь коротка, я хочу успеть  до  старости  услышать  конец  твоего
рассказа.
     Несс вспылил, воздел было себя грозно, но хоть перед ним сидел  почти
что юнец, но глаза у него были совсем не молодые, в них была тоска и  боль
много повидавшего человека, словно из  тела  юного  князя  смотрел  другой
человек -- неулыбчивый и жестокий. И Несс опустил на лавку, сказал глухо:
     -- Эх, княже... не вижу в тебе  почтения  к  великим  деяниям  народа
нашего.
     -- Эх, волхв,-- ответил ему Владимир в тон,--  меня  больше  волнует,
что с моим народом будет, чем то, что было! Но ты рассказывай. Авось, и  в
прошлом отыщется какое-то зерно, что можно прорастить нам на пользу.
     -- А знаешь ли, что русским он стал зваться только что, а  это  время
-- песчинка в сравнении со всей его жизнью?
     -- А это важно?
     Волхв хотел было снова вспылить, привык к послушанию младших волхвов,
но князь смотрел требовательно, и он сказал лишь с легкой укоризной:
     -- Знаешь ли ты, княже, что народ наш идет из такой древности, что  и
земля была не та, и горы не те, и солнце светило не такое, и луны не  было
на свете... но волхвы все помнят и все укладывают в своих  записи?  Знаешь
ли ты, что народ наш -- могучий ствол древа, он все пускает  ветви,  а  те
всякий раз начинают жить сами, отделяясь от ствола,  и  скоро  забывают  о
кровном родстве? И снова мы -- сердце, обрастаем плотью, снова даем  новые
выплески племен, что идут на  юг,  на  север,  идут  на  восток  и  запад,
заселяют земли...
     -- Добро, что заселяют,--  пробурчал  Владимир.--  Плохо,  что  воюют
потом. Ляхи, к примеру.
     Волхв пренебрежительно отмахнулся:
     -- Ляхи -- сегодняшний день, а, к примеру, хетты или хатты, хатцы  --
ибо они даже в походах  ставили  хатки  --  то  день  позавчерашний...  Не
слыхивал о таком народе? А он был. Великий народ, что отпочковался от нас,
великая держава... Особенно много родов и даже племен выделилось из нашего
народа при великом завоевании Индии. Многие там и остались...  Еще  больше
родов  вычленилось  после  большого  похода  в  Малую  Азию.  Наши  предки
завоевали много стран, захватили Мидию, Мизию, Опаленный Стан...  Двадцать
восемь лет держали все эти  страны  в  повиновении,  затем  ушли  назад  с
богатой добычей. А многие остались там  жить,  выстроили  свои  славянские
города Назарет, Еруслан...
     -- Эт Ерусалим, что ли? -- удивился Владимир.-- И его построили  наши
деды? А Опаленный Стан -- это Палестина?
     -- Они самые,-- кивнул волхв торжественно.-- Гора Сион  --  это  была
наша Сиян-гора... Все это было нашим... Ну, русичи тогда  еще  не  звались
русичами... Но это были отцы русичей... или  деды.  От  них  отпочковались
явусы, или как их еще  называли,  евусеи.  Остались  там  жить,  настроили
городов, куда  чужаков  пускали  очень  неохотно,  ибо  те  были  дикие  и
немытые...   Потом   через   сотни   лет   туда   вторглись   дикие   орды
кочевников-иудеев. Города брать они еще не умели, захватили только долины,
потому евусеи продержались в крепостях еще лет сорок, по помощь не пришла,
и тогда  пала  главная  крепость  на  Сиян-горе,  пал  Еруслан,  названный
захватчиками Ерусалимом, пали и другие города... А наш народ, что  еще  не
звался русами, а венами или венедами, продолжал выплескивать из своих недр
новые племена! Один из таких выплесков был конный отряд горячих голов, что
отправились на поиск новых земель -- их так  и  назвали:  слы  венов.  Они
захватили земли по Днепру,  дав  начало  новому  племени,  которое  так  и
называлось:  слывене.  За  тысячи  лет  племя  разрослось  и  само  начало
выплескивать  племена,  которые  назывались:  словене,  славяне,  словане,
словаки, сербы, хорваты, поляне, кривичи... А потом каждое из этих племен,
разрастаясь, тоже делилось на части...
     -- И каждая часть начинала жить по-своему,--  прервал  Владимир.--  А
по-простому, это значит, что тут же затевала войну с соседями! А  особенно
с племенем, породившим их. Верно?
     -- Увы, да.
     Владимир со стуком  опустил  на  столешницу  тяжелые  кулаки.  Посуда
подпрыгнула.
     -- Но есть ли предел  этому  бессмысленному  действу?  Что  за  цепь:
отделившись от родителя, тут же воевать с ним? И со всеми, кто рядом?
     -- Для того и ведаю тебе древнюю и  горькую  историю  нашего  народа,
чтобы ты  понял,  уразумел,  преисполнился  гордостью  и  печалию.  Слушай
дальше...
     Владимир оглянулся на хмурые лица воевод. Им  уже  в  печенках  сидел
монотонный рассказ волхва. Войдан вовсе уронил голову  на  грудь  и  шумно
похрапывал. Кремень скреб в затылке, пытался поймать выпадающий  волос,  а
найдя, тут же принялся совать его в ноздрю Войдана. Воевода потешно кривил
рожу, двигал носом, бурчал, но не просыпался. Тавр слушал с  непроницаемым
лицом.
     -- Погодь,-- сказал Владимир просительно,-- ты много мудрости обрушил
за один раз. Моя бедная голова не вынесет! Дай передых. Продолжим в другой
раз, а пока я должен заняться делами более  земными.  Кремень,  ты  слушал
всех внимательнее... проводи верховного волхва с наибольшим  почтением.  И
вручи дары капищу богов наших.
     Кремень подхватился, едва не уронил Войдана. С готовностью  подхватил
волхва, почти бегом, но со всей  почтительностью  пронес  до  выхода.  Там
старого волхва приняли молодые помощники, взяли бережно под руки.  Кремень
вернулся с широкой улыбкой облегчения, даже ладони отряхнул, словно полдня
держал какую пакость.
     Владимир с грохотом обрушил кулак на край стола. Посуда  подпрыгнула,
зазвенела. Войдан очнулся, на  лету  ухватил  узкогорлый  кувшин,  не  дал
разбиться о пол. Еще сонными руками поднес ко рту, забулькало, по  горнице
потек запах пряного вина.
     -- Не понимают! -- сказал Владимир яростно.-- Я политик! По-ли-тик!
     На него смотрели  кто  с  сочувствием,  кто  с  иронией,  но  все  --
непонимающе.
     -- Все эти рассказы о великом прошлом...-- сказал Владимир с болью  в
голосе.-- Зачем? Чтобы я преисполнился  спесью?  Мол,  мой  народ  древнее
всех, уже этим я выше других? Так меня тогда с моей Русью и куры загребут.
Как бы я не убеждал себя и вас, что мы-де древнее и потому имеем право  на
чужие земли, а еще  по  праву  первородства  могем  другие  народы  тыкать
мордами в ихнее... да и свое дерьмо, но они-то знают, что мы не древнее!
     Борис, который не ушел с Нессом, враз ощетинился:
     -- Княже, мы в самом деле древнее! У меня есть старые записи...
     Владимир досадливо отмахнулся:
     -- Что толку читать чужие летописи? И выдавать их за  свои?  Конечно,
от кого-то и мы пошли. Не из навоза же вылезли, как  черви.  Но  ежели  за
века не раз сменили земли, язык,  веру,  то  мы  уже  не  тот  народ,  чьи
летописи читаешь и присобачиваешь для  Руси!  Но  будь  мы  в  самом  деле
древнее всех на свете, то что? Вон иудеи и язык свой сохранили, и веру,  и
летописи ведут от начала времен, и род насчитывают по сто колен, ежели  не
по тысячам... Ну и что же? Они так же гонимы, как цыгане или угры. В  мире
нет почтения к древним народам. Со слабыми не считаются, так  мне  сказали
однажды... в городе городов, будь он... Уже потому мне, князю, надо думать
о сегодняшнем дне... и завтрашнем! Да только ли мне, князю? А вам?
     Это повисло горьким укором.

     Глава 25

     Едва по дорогам  Руси  промчались  вестники,  что  война  за  престол
кончилась, как по тем  же  дорогам  потянулись  сперва  робко,  затем  все
увереннее, купцы, миссионеры, калики, странные заморские гости, от которых
непонятно чего и ждать: торговцы -- не торговцы, послы -- не послы...
     Раньше всех в Киеве появились миссионеры. При взятии Киева  и  Роденя
они были в дальних городах и весях, резни избегли,  а  когда  вернулись  в
стольный град, здесь уже власть была  в  железном  кулаке  захватчика,  за
разбой, татьбу и обиды чужим или своим гостям карал свирепо и немедля.
     Владимир проповедников в терем не  пускал,  даже  во  двор  велел  не
запускать, какого бы бога ни славили, но один  дождался  его  выезда  рано
утром, солнце  едва-едва  позолотило  небокрай.  Бросился  как  коршун  на
цыпленка, ухватился обеими руками за стремя:
     -- Великий князь! Выслушай слово Истины! Увидь свет!
     Сзади послышался холодноватый скрип железа.  Кто-то  из  дружинников,
выказывая рвение, вытаскивал меч. Владимир предостерегающе  вскинул  руку.
Уже и латиняне под его защитой, а этот  еще  и  сам  кидается  на  меч,  в
мученики попасть размечтался. По их вере кто  гибнет  за  бога,  того  тот
берет к себе, кормит и поит уже всю вечность.
     -- Что тебе? -- спросил он нетерпеливо.-- Говори быстро.
     -- Прими Христа! -- возопил монах страстно.-- Прими истинного Бога!
     Владимир удивился:
     -- Я не понял, о чем речь? Наша Русь открыта для всех!  Вошла  в  нее
жмудь -- на холме среди наших богов появился ихний Алябис. Вон,  гляди!  С
головы до ног уже в гирляндах цветов. Жмудь живет с русичами бок-о-бок,  а
то и вперемешку, так  и  боги  стоят  рядышком,  гутарят  мирно  о  своем,
божеском. Пришла чудь, своего бога принесли и поставили вровень с  нашими.
И что же? А ничего. Все люди, всяк хорош по-своему.  И  боги  все  хороши,
дурному не учат.
     Монах затрясся от ярости. Лицо перекосила гримаса:
     -- Это поганские боги! Только наш хорош,  а  все  остальные  --  зло!
Только мы хороши, а всех остальных -- уничтожить!
     Владимир сожалеюще покачал головой:
     -- Какой ты недобрый...
     -- Христос не мир принес, но меч!
     -- Значит, он бог войны в овечьей шкуре?
     Монаха затрясло еще больше. Худой и изнеможденный, в  черной  нелепой
одежде, с грязными распатланными волосами, он выглядел чужим в этом чистом
солнечном мире.
     Владимир  поморщился,  отодвинулся.  От  монаха  несло   нечистотами.
Угождая своему странному богу,  явно  не  моется,  не  подрезал  бороду  и
волосы.
     -- Ладно,-- отрезал  Владимир,  как  отрубил  мечом.--  Если  хочешь,
можешь поставить и Христа среди наших богов. Среди киян  немало  христиан,
как еще больше магометан и иудеев. Пусть все боги стоят на почетном месте!
Им будут приносить дары... кто какие приемлет, им  будут  плясать  или  не
плясать, ставить свечи или окроплять кровью.  У  нас  живут  разные  люди,
потому с главного холма смотрят разные боги.
     -- Наш бог должен быть единственным!
     -- Нет,-- рявкнул Владимир.-- Мало того,  что  я  вытряхиваю  из  них
последние гроши на подати, так еще и души ограбить? Пусть  хоть  здесь  не
будут рабами!
     Он отпихнул монаха ногой, конь под ним сорвался в галоп. Сзади весело
загрохотали копыта. Дружинники неслись отдохнувшие, веселые,  сытые.  Кони
под  ними  добрые,  седла  новенькие,  попоны  расшитые   узорами.   Девки
засматриваются, глазки опускают вроде бы застеснялись.  Чудит  князь,  что
так долго и ни о чем ведет беседы с нищими и оборванцами!

     То ли слишком много жареного мяса поел с красным перцем, то ли жаркая
ночь смотрела в окна, но ярая мужская сила бушевала в теле так, что путала
мысли.
     Разозлившись, смахнул со стола бумаги,  Сувор  подберет,  поднялся  с
налитыми кровью глазами. В чреслах  наливалось  горячей  тяжестью,  пальцы
сжались, будто уже мяли мягкое теплое тело. Ме