жжение, оттуда  пошла  горячая  волна,  заставила  сердце
стучать чаще, а мощное желание охватило все тело.
     Девушка шла, ступая босыми ступнями по  придорожной  пыли,  теплой  и
невесомой. Она выглядела робкой и беззащитной, как  цыпленок  на  открытом
дворе под кружащем над ним коршуном.
     Владимир привстал на стременах. Слева  за  деревцами  блеснула  вода.
Маленькое озеро или речушка, а что в  такую  жару  лучше,  чем  с  размаху
влететь в чистую, прозрачную и холоднющую воду?
     -- Ну-ка, Ива,-- решил он,-- давай руку, садись ко мне. Ну же,  сзади
есть место... Или хочешь, чтобы бросил поперек седла и увез, как печенег?
     Девушка  замерла,  потом  медленно  попятилась,  не  сводя   с   него
расширенных в ужасе глаз. В его темных, как чернослив, глазах увидела свою
участь, вскрикнула тонко и жалобно. Он почти  схватил  ее,  но  она  ловко
увернулась, так что едва не сорвался с седла  оземь,  бросилась  назад  по
дороге, не выпуская лукошка.
     Дружинники, завидев двуногую дичь, с хохотом  пустили  коней  по  обе
стороны дороги, топча пшеницу, не давая жертве ускользнуть в поле. Девушка
с разбега уткнулась в конские морды,  заметалась  из  стороны  в  сторону.
Жадные руки схватили  за  косу,  крик  ее  был  беспомощным,  и  Владимир,
подскакав, распалился еще сильнее.
     -- Держите крепче,-- велел он.--  А  теперь  во-о-н  к  тем  ракитам!
Освежиться пора. А ты, Филин, заскочи в село, привези снеди. Переведем дух
на берегу, коней искупаем.
     Филин весело гикнул, пустил коня вскачь. Дружинники со смехом  тащили
плачущую девушку, Филин оглянулся с сожалением, облизнулся.
     -- Дуй быстрее! -- крикнул ему Кремень.-- На местных девок  не  лезь,
мы тебе кое-что оставим!
     У реки Владимир грубо схватил девушку, повалил на землю, упал сверху.
Она не отрывала ладоней от  лица,  слезы  бежали  безостановочно.  Рыдания
сотрясали худенькое тело. Когда он  стал  сдирать  к  нее  платье,  она  с
отчаянным плачем ухватилась за подол, темная тень упала на мокрое от  слез
лицо. Она плакала, не открывая глаз, слезы безостановочно струились из-под
плотно зажмуренных век. Лицо покраснело и распухло, веснушки исчезли.
     -- Чего ревешь, дура! -- крикнул Владимир раздраженно.
     --  Отпусти,--  услышал  он  сквозь  рыдания,--  всеми  богами  молю,
отпусти...
     -- Еще чего!
     -- Отпусти...
     -- Когда потешусь.
     -- У меня... жених...
     -- Не издохнете... Я -- князь, а он -- холоп!
     -- Отпусти, зверь!
     В отчаянии попыталась укусить, он с маху ударил ее  по  лицу.  Ладонь
его была тяжелая, голова мотнулась как  головка  цветка.  Девушка  уже  не
противилась его грубым  рукам,  только  плакала  жалобно  и  безутешно.  В
какой-то момент вскрикнула от боли, закусила губу. Струйка крови  побежала
по нежному подбородку.
     Жаркая победная волна несла  его,  он  наслаждался  силой,  крепостью
своих членов, могучее ликующее чувство швыряло его, пронеслось  по  спине,
ударило в голову, и он выпустил дикий полувздох-полукрик, его руки сдавили
ее с такой силой, что она вскрикнула, чувствуя,  как  грубые  пальцы-когти
зверя рвут ее нежную плоть. Затем горячее тяжелое  тело  на  ней  потеряло
жесткость, повисло, он наваливался весь, выдавив из нее остатки дыхания, и
она из последних сил стала выкарабкиваться из-под него, видя,  что  больше
не нужна.
     Дружинники купали коней. Мокрые голые тела блестели под солнцем. Вода
кипела  под  копытами.  Ржание  вперемешку  с  веселыми  криками  внезапно
донеслось до нее,  она  с  удивлением  ощутила,  что  даже  опоганенная  и
оскверненная все еще слышит звуки, запахи, видит синее небо.
     Он поднялся на ноги, на нем была ее девичья кровь. Она  взглянула  на
него снизу, отвела глаза. Уже не со страхом или стыдом -- с отвращением  и
гадливостью. Он понял, по красивому лицу князя прошла гримаса ярости.
     -- Дура,-- сказал он громко.-- Вон ты какая нежная!  Тебя  ли  лапать
грубым мужицким лапам? Я мог бы взять тебя к себе...
     Она молчала. В теле была тяжесть и боль, в сердце стало пусто, словно
оттуда забрали все ценное.
     -- Не в жены, конечно,-- добавил он.-- У  меня  их  уже...  не  помню
сколько. Я велю тебя отвести ко мне наложницей.
     Она едва шевельнула посиневшими покусанными губами. Он все же услышал
ее "Не буду".
     -- Дура,-- сказал он зло.-- Моей наложницей! Не  какого-нибудь  тиуна
или купчика... Я буду иной раз заезжать,  ежели  по  дороге,  тешить  свою
плоть... Кто из твоей породы откажется от такой чести?
     Она прошептала, даже не пытаясь укрыть лохмотьями  платья  обнаженную
грудь:
     -- Ты зверь...
     -- Я?
     -- Нет, ты хуже зверя... Потому что ты -- человек...
     Он  вдруг  заметил  на  шее  тонкую  веревочку  с  крохотным   медным
крестиком. Христианка! Последовательница этого чужого Христа, что и в  его
земле тайком отыскивает себе сторонников!
     -- Эй,-- крикнул он дружинникам,-- отдаю ее вам. Перепелочка  сочная,
клянусь Ярилой!
     Из воды бросились наперегонки, вопя и  поднимая  каскады  хрустальных
брызг. Девушка в ужасе приподнялась на  локте,  глядя  на  бегущих  к  ней
здоровенных голых мужиков.
     Владимир вбежал в воду. Прохладные волны приняли, понесли, усталого и
невесомого, омыли кровь и пот. Он снова чувствовал ярую силу в теле. Сзади
был отчаянный девичий крик, мужской хохот. Кто-то крикнул:
     -- Гордей, а ты чего отказываешься?
     И рассудительный голос:
     -- Так она ж не нашей веры...
     -- Дурень: у баб не бывает ни веры, ни нации. Они все одной веры! Той
самой, что должна вовремя раздвигать ноги.
     Снова гогот, отчаянный крик, оборвавшийся на взлете,  шум  возни.  Он
размашисто плавал от берега к берегу. Тело  уже  остыло,  с  удовольствием
чувствовал упругость мышц, нырял ко  дну  и  подолгу  задерживал  дыхание,
резко выкидывался из воды и  хватал  воображаемого  врага  за  горло,  бил
прямыми пальцами в глаза, разбивал кадык, снова и снова резал волны,  пока
с берега не донесся протяжный крик:
     -- Княже! Снедь привезли!
     Там приплясывал Филин. Он обеими руками махал князю, сам  выворачивал
шею, оглядываясь на дружинников, где за их голыми  спинами  нет-нет  да  и
белело девичье тело.
     Владимир стремительно поплыл  к  берегу.  Филин  вынимал  из  корзины
окорока, жареных гусей, бережно достал корчагу меду. Гордей уже  резал  на
чистой скатерти мясо на одинаковые ломти. Еще Святослав приучил, что князь
в походе -- первый среди равных, лучшего куса перед простыми воинами да не
иметь будет.
     Владимир  подсел  к  скатерке,  жадно  ухватил   пахнущее   вишневыми
веточками  копченое  мясо.  Дружинники  начали  оглядываться,  по   одному
оставляли  забаву  и  присаживались  к  трапезе.  Последние  два,  покинув
недвижимое тело, поспешно ринулись в реку, спеша смыть кровь жертвы.
     Обед был хорош, а хмельной мед выдержан в самой мере.  Крепковат,  но
не слишком, сладость умерена нужной горечью. Выпили  до  капли,  на  коней
садились довольные и веселые.
     Когда выехали на дорогу, Кремень вспомнил:
     -- А девка-то не выдержала... В речку  бросилась.  Филин  хотел  было
вытащить, но уже портки одел, мечом опоясался. А Сила пока штаны сымал  да
воду ногой щупал -- не похолодела  ли,--  ее  унесло  по  течению.  Там  и
сгинула...
     Владимир смотрел на расстилающуюся перед ним дорогу. Он  ответил  так
отстраненно,  что  даже  привыкший  к  нему  Кремень  удивился   холодному
равнодушию великого князя:
     -- Ничего, у меня народу много.

     Глава 31

     Он не мог заснуть. Ночь казалась душной, словно вот-вот  должна  была
разродиться гроза, но все не решалась. С  ревом  влетел  крупный  хрущ,  с
треском ударился о стену. Слышно было как  шлепнулся  на  пол,  ворочался,
скрипел крыльями, пытался перевернуться на брюхо.
     Встал в раздражении, поскреб ногтями  покрытую  ночным  потом  грудь.
Волосы мягко скрипели. Да, он теперь  --  великий  князь.  А  что  дальше?
Раньше было к чему  стремиться.  Боролся  за  жизнь,  за  существование  в
княжьем тереме, потом сумел выпросить княжение, спасался бегством, выживал
в Царьграде... Была страшная проба сил с Рогволодом, трудное одоление киян
и борьба за престол, за власть над всей Русью...
     И вот он уже достиг наибольшего, чего может достичь  человек.  Он  --
повелитель огромной страны, хозяин сел и  городов,  живота  всего  живого.
Никто не смеет чинить препон, никто не подаст голос против. У  него  сотни
жен, тысяча наложниц, в каждом городе у него свои дома,--  лучшие!  --  он
волен брать любых женщин, замужних или непорочных, он волен над жизнями.
     И что дальше?  У  него  от  избытка  сил  вот-вот  лопнет  грудь  как
переспелый кавун. Сердце стучит мощно, но что он может ему предложить? Еще
баб, еще дома, еще еды и питья в три горла? В четыре? В пять?
     Он страшно крикнул:
     -- Тавр! Тавра ко мне!
     За дверью подхватился,  задремавший  Кремень.  Забегали,  послышались
голоса: "Тавра", "Князь кличет!",  "Будите  Тавра!"  Наконец  в  щели  под
дверью заблистали огни  факелов.  Чей-то  голос  пререкался  со  стражами,
послышались тяжелые шаги.
     В горницу ввалился сонный Тавр. Он  был  босой,  в  исподней  рубахе,
волосы на голове торчали в  разные  стороны.  Недобро  зыркнул  на  князя,
спросил сипло:
     -- Какая муха укусила?
     -- Опять спишь? -- обвинил Владимир.-- Куда в  тебя  столько  влазит?
Князь твой не спит, а ты дрыхнешь?
     -- Да что стряслось?
     -- Садись,-- велел Владимир.
     Тавр плюхнулся на лавку, откинулся к стене  с  наслаждением  запустил
обе пятерни в распахнутую на груди  рубашку.  Послышался  скрежет,  словно
ножом скребли сковороду.
     -- Ну, сел,-- сказал  он  сквозь  раздирающую  рот  зевоту.--  Можешь
говорить. А может лучше сразу на пол? Такое сморозишь, что и на лавке могу
не усидеть.
     Владимир рванул рубашку на груди. Душно,  когда  же  гроза  придет  с
громами и молниями?
     -- Сколько племен сбили в одну кучу,--  заговорил  он,  голос  звучал
потрясенно, словно бы только ночью осознал, кто он таков и что за страна в
его кулаке.-- а что  с  ними  делать?  Жить-поживать  да  добро  наживать?
Не-е-е-т, я так не могу. Да и неверно это. Это простой мужик может, а я не
должен. Но если я могу строить  и  разрушать  города,  переселять  народы,
могу... Многое  могу!  Чересчур  многое.  И  тут  не  ошибиться  бы!  Пока
карабкался к вершине, все было понятно. А теперь стою на вершине, холодный
ветер пробирает до костей, и страшно мне! Что делать великому князю?
     -- Еще сотню жен заведи,-- посоветовал Тавр.
     Владимир не заметил иронии, возразил:
     -- Это радости раба.
     -- Почему? Где у раба столько жен и наложниц?
     -- Зато он ни о чем другом не мечтает.  Да  еще  чтобы  поиметь  жену
хозяина! Еще лучше, жен и дочек родни хозяина.
     -- Гм,-- сказал Тавр с удовольствием.--  Знавал  я  одного  такого...
Даже  жен  братьев  под  себя  загреб...  Как  еще  их  собак  не  поимел,
удивительно.
     Владимир скривился, стыд горячей волной  ударил  в  лицо.  Хотя  чего
стыдиться, если тогда было в новинку? Он тогда был тем, кто еще карабкался
к вершине.
     А Тавр сказал уже серьезнее:
     -- Не один ты бился головой в эту же стену. Кто кидался в излишества,
как Сарданапал, кто стихи под  лиру  вроде  Нерона,  а  другие  шли  вовсе
воевать весь мир: Александр, Цезарь, Оттон...
     Владимир отмахнулся:
     -- А что толку? Разлетелись империи как  одуванчики...  Оттон  только
что такую глыбу сотворил, а уже пошла трескаться! Нет, и это не то.
     -- Гм... А что то?
     -- Если бы знал. Для того и позвал тебя. Ты что-нибудь  сморозишь,  я
возражу, глядишь  и  придумается  что-то  дельное.  Так  что  говори,  чем
занимались великие правители.
     Тавр не обиделся, пожал плечами:
     --  Кто  не  спивался,  тот  либо  завоевывал  еще...  пока  рога  не
обламывали, либо  укреплял  границы  захваченного.  Еще  искали  выходы  к
дальним странам, прокладывали новые  караванные  пути...  Строили  большие
корабли для поиска новых земель... Снимали свое племя с места и уходили за
тридевять земель,  как  угры  или  болгары,  чтобы  на  новом  месте  жить
по-новому...
     Владимир нетерпеливо стукнул в гонг. Резкий звук пронесся по комнате,
выплыл в коридор и надолго повис там,  словно  огромный  шмель  с  медными
крыльями.
     Явился заспанный Сувор, с ним вошел запах горячей  кавы  с  цветочным
медом.
     -- Это все рост вширь,-- сказал Владимир напряженно.-- А бывает  рост
вглубь?
     -- Это как? Чтобы бабы плодили без остановки? Если не  будет  усобиц,
мора, бескормицы... Но тогда земля от тесноты переполнится!
     -- Не то... Я могу набрать в дружину еще сто тысяч человек, а могу  и
эту обучить и вооружить лучше. Понял? Так и страна моя. Что толку огнем  и
кровью строить империю, ежели все одно развалится? А  вот  как  для  своей
отчизны  сделать  что-то  такое,  чтобы  не  исчезла  как  другие  народы.
Напротив, чтобы возвысилась?
     Не глядя, он поймал чашу  с  кавой.  Тавр  вздохнул  и  взял  другую.
Хорошо, успел пару часов соснуть. Трудно быть правой рукой князя!

     Владимир рывком отодвинул  стопку  книг,  встал,  потянулся.  Суставы
захрустели, голова закружилась от долгого сидения за столом. В  глазах  на
миг стало темно, застоявшаяся кровь отхлынула чересчур резко, даже в  ушах
тонко-тонко запели невидимые комары.
     Он опустился в подвал,  поморщился  от  запаха  разложившейся  крови,
мочи, нечистот. Из стены торчало кольцо,  за  него  была  прикована  голая
женщина. Ее некогда дородное тело исхудало,  груди  висели  как  тряпки  с
грязными концами. Лохматые длинные волосы закрывали лицо. У стены напротив
свисало окровавленное тело, по нему ползали толстые зеленые мухи.
     Владимир притворил за собой толстую дверь, сказал весело:
     -- Здорово живешь, Прайдана!
     Женщина  вздрогнула,  подняла   изувеченное   шрамами   и   глубокими
старческими морщинами лицо. В глазах отразился безумный страх. Худое  тело
затряслось в плаче.
     -- Когда же... ты... убьешь... молю... молю о смерти...
     Ее беззубый рот кривился в жуткой гримасе.  Владимир  снял  со  стены
железные щипцы, задумчиво посмотрел  на  бывшую  ключницу  княгини  Ольги.
Неужто он уже повыдергивал ей все зубы?  А  ведь  собирался  по  одному  в
день... Или у нее их и было мало? Глаз всего два,  это  недолго  тешиться.
Теперь пальцы по одному рубить... или сперва ногти посдирать?
     Он повернулся к туше  с  содранной  кожей,  с  силой  ударил  щипцами
наотмашь.  Хрустнула  кость,  туша   издала   невнятный   стон.   Владимир
удовлетворенно улыбнулся:
     -- Живой! Крепкий мужик! Ни глаз, ни  зубов,  пальцы  обрубил,  шкуру
снял, все кости перебил... а он еще что-то чувствует... Что бы еще  с  ним
сделать?
     Прайдана захлебывалась в плаче, упала на пол, насколько ей  позволяла
железная цепь, целовала заплеванные и загаженные камни:
     -- Убей... убей... ты уже сполна натешился!
     -- Не знаю, не знаю,-- ответил Владимир задумчиво.
     Он неспешно  помочился  ей  на  голову,  стараясь  попадать  в  лицо,
вытаращенные в страхе глаза, поддернул пояс, крикнул зычно:
     -- Филин! Ко мне!
     Дверь распахнулась, с  готовностью  вбежал  гридень.  Глаза  преданно
смотрели на великого князя. Владимир повел дланью:
     -- Разожги жаровню... И положи туда вон ту заготовку для меча. Да  не
ту, вон слева толстый прут в окалине.
     Филин  засуетился,  а  Владимир   хмуро   рассматривал   Прайдану   и
окровавленную тушу другого старого обидчика. На этот раз  злости  осталось
совсем на донышке, и как ни старался  разжечь  воспоминаниями,  сердце  по
прежнему билось ровно, злости уже не было.
     Когда железо накалилось докрасна, велел:
     -- Отцепи ее от стены. Она просит смерти. Я  насытил  сердце  местью,
сегодня она ее получит.
     Прайдана прошепелявила:
     -- Благодарствую...
     Филин кликнул Ломоту, вдвоем расклепали  звено  цепи.  Прайдана,  еще
молодая  женщина,  едва  за  тридцать,  выглядела  древней  старухой.   Не
удержавшись, ибо была прикована в согнутом  положении,  упала  на  пол,  с
трудом приподнялась  на  четвереньки.  Высохшие  груди  касались  залитого
грязью пола.
     Владимир, оскалив зубы, кивнул гридням, а сам одел толстые рукавицы и
выхватил из огня длинный толстый прут железа. Гридни придавили Прайдану  к
земле, с силой раздвинули ее  ягодицы.  Владимир,  примерившись,  в  силой
воткнул в задницу раскаленный  докрасна  конец  прута,  засадил  поглубже,
проворачивая из стороны в сторону.
     Сильно зашипело, взвился дымок. Подвал наполнило сладковатым  запахом
горелого мяса. Гридни отпрыгнули от голой женщины. Страшный звериный  крик
вырвался из беззубого рта. Она побежала на четвереньках, волоча  за  собой
дребезжащее на камнях, сразу пристывшее к живой плоти железо, вскочила  на
ноги и ударилась о стену, слепо метнулась в другую сторону, а железо глухо
звенело о каменные плиты.
     Владимир,  хохоча,  задом  поднимался  по  ступенькам,   смотрел   на
обезумевшую от боли и страданий женщину.
     -- Кормить хорошо! -- велел он.-- Ежели она жаждет быстрой  смерти...
то пусть ест доотвала! Ха-ха!
     Уже закрыв за собой дверь, подумал  было,  что  стоило  прикончить  и
вторую жертву. То ли местью насытился, то ли еще что,  но  больше  в  этот
подвал не зайдет. Это уже вчерашний день.

     В  горнице  сонная  девка  стелила  ему  постель.  Как  и  велел  он:
полногрудая, со вздернутым задом,  распущенными  волосами.  Они  сменялись
каждую ночь. Золотоволоски, рыжие, темнорусые, чернявки, но все  лишь  для
плоти, что властно требует свое.
     -- Стели-стели,--  велел  он  и  пошел  к  скромной  дверке  потайной
комнатки.-- Потом ложись, жди.
     Она покорно кивнула, и, не успел затворить за собой  дверь,  как  уже
юркнула под цветастое одеяло и свернулась клубочком.
     Очутившись в своем убежище, он снова придвинул книги, но не  раскрыл,
сидел, глядя на эти труды по истории великих народов и великих  людей.  Да
ком он остановился? Ах да, на  человеке,  по  имени  Сулла.  Шестьсот  лет
существовала Римская республика, уже всем миром владела, а  Сулла  решился
на немыслимое -- решил завладеть самой республикой! Долго и упорно  шел  к
цели, наконец захватил власть, стал  пожизненным  диктатором,  казнил  без
суда и следствия всех противников и просто тех,  кто  ему  не  понравился.
Утвердился так, что и муха не смела прожужжать в его стране,  если  он  не
желал, чтобы жужжала...
     И что же? Затосковал Сулла. Больше не  осталось  ни  противников,  ни
великих дел. Более абсолютной власти не мог  и  вообразить.  Даже  внешних
врагов нет:  самого  могучего  противника  в  мире,  отважного  Митридата,
разгромил вдрызг еще не будучи диктатором. И что делать теперь?
     И  Сулла   снял   диктаторские   полномочия,   торжественно   объявил
обалдевшему сенату, так  у  них  звался  совет  бояр,  что  отрекается  от
неограниченной власти, уходит в обычную частную жизнь. Отныне  его  должны
воспринимать лишь как простого гражданина, который в своем садике разводит
розы. Так и прожил Сулла оставшиеся годы на загородной вилле, где  и  умер
на руках родных и слуг, когда принимал ванну.
     Значит, для Суллы власть -- это не средство, а  цель.  Добился  цели,
попользовался, выжрал все, что дает власть, плюнул  и  вернулся.  Красивый
уход.
     Но если власть не цель, а средство? Как ею  воспользоваться?  Завести
гарем еще на тысячу жен? Объявить всех девок Руси своими? Повелеть,  чтобы
по всем землям носили, скажем, портки с зеленым поясом?
     Мысли начали путаться, в них вторгались образы голых баб,  молодых  и
роскошных, а он их всех хватает, гребет под себя, топчет аки петух... Надо
сказать Сувору, чтобы жареное  мясо  заменил  рыбой.  Скажем,  карасями  в
сметане. Да чтоб не посыпал