крепость персов, куда не допускали  местных
жителей.
     Павсаний освободил от персов измученный городок, но он на долгие годы
и даже столетия стал лакомой  костью,  из-за  которой  грызлись  Спарта  и
Афины. Визант то освобождался от зависимости, то  снова  у  него  отнимали
даже право собирать пошлину, наконец появился новый грозный враг -- Филипп
Македонский. Жители Византа встали на сторону Рима, что  воевал  с  быстро
набирающей силы Македонией, а Рим в благодарность,  захватив  Грецию,  дал
Византу некоторые права и привилегии перед другими городами Эллады.
     Так продолжалось до тех пор, пока император Веспасиан не  решил,  что
Визант слишком злоупотребляет своими льготами. Римские  легионы  двинулись
на юг, туда же выступил и флот. Жители Византа сражались  отчаянно,  кровь
древних аргонавтов еще текла в их жилах,  но  все  же  были  перебиты  или
уведены в рабство. Город разграбили и сожгли дотла.
     Но Визант обладал неслыханной живучестью. Римская армия не могла жить
среди руин, ушла, а уже на другой день каменные глыбы начали сползаться  к
тем местам, откуда  их  выломали.  Стены  Византа  выросли  еще  выше.  Он
продолжил борьбу, а против императора Септимия Севера выставил неслыханный
флот в пятьсот триер, какого даже у могучего Рима никогда не было. А уж  у
Игоря, который ходил на Царьград, тем более.  Даже  у  Вещего  Олега,  что
прибил свой щит на врата Царьграда!
     Три года продолжалась сокрушительная битва. У Рима была сильнее армия
на суше. Она-то и ворвалась через разрушенные стены. На  этот  раз  жители
были вырезаны, стены развалены, а поперек городской площади провели плугом
борозду в знак полного уничтожения города.
     Именно Рим, могучий и все доводящий до конца Рим, сумел  окончательно
уничтожить Визант как огромный и цветущий город, центр  окрестных  земель,
откуда смотрели  на  него  с  надеждой...  На  руинах  восстановился  лишь
крохотный городок, бедный и жалкий, каких не счесть в Римской империи.
     И лишь император Константин Великий, блистательно разгромив  Ликиния,
был у него такой соперник, прозорливо увидел великое будущее  Византа.  Ну
прямо как Олег Вещий, что перенес свою столицу из  Новгорода  в  Киев.  Он
построил на его месте новый город,  сделав  его  второй  столицей  Римской
империи, равной самому Риму, украсил дворцами и театрами,  переселил  туда
часть богатых римских семей...
     Он  сам  не  предполагал,  что  вскоре  ему  самому  придется  спешно
переезжать в древний Визант, который он, перестроив, переименовал в  Новый
Рим! Ну вроде как жители  из  Старгорода,  что  на  новом  месте  основали
городок, нарекли его Новгородом... И что столица  Римской  империи  указом
того самого императора,  здесь  именуемого  базилевсом,  будет  перенесена
именно сюда, в Царьград!.. То бишь, Новый Рим. Народ стал вскоре  называть
его Константинополем, а мы и того проще -- Царьградом...
     -- С тех пор прошло всего лет пятьсот,-- объяснил Добрыня небрежно,--
ну, не ровно пятьсот, а с гаком... Ну, с хвостиком...
     -- Как у козы? -- спросил озадаченный Волчий Хвост.
     Добрыня призадумался:
     -- Гм... нет, у козы короткий, потянет лет на двадцать. Как у тебя! Я
имею в виду волчий.
     -- Это лет  на  семьдесят?  --  спросил  Волчий  Хвост.  Он  выглядел
потрясенно, а Владимир, слушая их, вовсе превратился в  деревянный  столб.
Разве можно вообразить такую старину?

     Глава 7

     Добрыня уплатил пошлину, а по грамоте к базилевсу их  пропустили  без
долгого карантинного досмотра, обычного для торговых судов. Владимир сошел
на берег, навьюченный как заводная  лошадь,  хотя  и  коней  пропустили  в
Царьград. Толмача дали  другого,  а  проводника  попросту  навязали,  хотя
Добрыня заявлял гордо, что он-де знает здесь все вдоль и  поперек.  Волчий
Хвост усмехнулся: потому и не пустили самих!
     Владимир, уже осмелев, прилип к новому толмачу, жадно учил  ромейские
слова, запоминал, спрашивал  как  то  или  иное  новое  слово,  выражение.
Добрыня бросил с насмешкой:
     -- Нас поселят в квартале русов... Там  с  десяток  домов,  купленных
нашими купцами. А дома не в пример киевским.
     -- А вдруг толмач отлучится? -- попробовал защититься Владимир.
     --  Ну,  не  всегда  же  лялякать   с   ромеями,--   сказал   Добрыня
равнодушно.-- И отдохнуть надобно,  полежать...  Они  и  так  суетливые  и
прилипчивые, как обезьяны...
     -- А что такое обезьяны?
     -- Ну, что-то вроде тебя. Только настырнее.

     Дорога  от  гавани  и  к   городской   стене   ошеломила   пестротой,
разноголосьем. Людей как на базаре, идут пешком и едут на конях,  странных
огромных зверях с двумя горбами на спине, маленьких длинноухих лошадках, а
настоящие кони были такие разные, что Владимир даже от них не мог оторвать
взора. Тонконогие и легкие,  как  птицы,  нервные,  горячие,  с  огненными
глазами, с круто выгнутыми шеями, в сухих мускулах, и огромные, как  горы,
кони, тяжелые и  медлительные,  что  тянут  за  собой  такие  же  огромные
подводы, доверху нагруженные скарбом. Эти кони выглядят так, что упади  на
их телегу гора, не заметят, будут тащить все так же неспешно, гулко  бухая
в прокаленную землю огромными, как жернова, копытами.
     Когда  впереди  встала  белая  стена,  перегородившая   мир,   сердце
застучало так, что вот-вот выпрыгнет. Дорога упиралась в  эту  стену,  там
виднелись ворота, настолько малые, что казались мышиной норкой в стене,  а
то и вовсе прогрызенной муравьями. Народ темным шнурком  втягивался  туда,
исчезал.
     Когда приблизились еще на полверсты, и стена закрыла  половину  неба,
Владимир наконец увидел настоящую величину ворот. Если поставить на телегу
еще пять телег с сеном, даже не заденут свода!
     Добрыня строго прервал аханье бояр:
     -- Хватить дорожную пыль собирать нижней челюстью!.. Вещий  Олег,  да
будет вам напомнено, брал дань с этого града. А в знак  победы  приколотил
свой щит на эти врата. Так что и мы не лыком шиты!
     Ворота были распахнуты настежь. Пока Добрыня платил стражам за  вход,
Владимир пытался заглянуть на  ту  сторону  тяжелых  створок.  Хоть  одним
глазом увидеть щит князя-волхва, о  котором  слышал  столько,  что  вообще
перестал верить.
     Один из стражей отогнал, не дал протиснуться между створкой и стеной.
Вдруг да русы используют детей как лазутчиков?
     Их поселили в Русском квартале.  Как  выяснил  Владимир,  здесь  была
также Русская улица, Русский торг, даже русские постоялые дворы. На другом
конце города, как объяснил толмач, располагаются дома и  лавки  славянских
купцов. Постоянная торговля с Царьградом привела к  тому,  что  русские  и
славянские купцы покупают дома, в отъезды поручают их соседям, что клялись
теми же богами. Здесь постоянно звучит русская речь, и  Владимир,  который
ощутил себя снова в Киеве, сразу стал рваться на улицу.
     Добрыня оглядел его с сомнением:
     -- Тебя здесь и куры загребут... Но мужчина проверяется  в  деле!  До
вечера ты свободен. К ужину чтобы вернулся. Будешь подавать на стол вместе
с греками, поучишься.
     Волчий Хвост покачал головой:
     -- Потеряешь мальца... Сколько ему?
     -- Десять лет,-- буркнул Добрыня.-- Мы  в  его  годы  уже  быкам  шеи
ломали!
     -- То быкам... Дай ему меч.
     -- Зачем? Если что, виру платить нам.
     -- Я без меча чувствую себя голым. У него голос будет крепче.
     Добрыня пристально оглядел племянника с ног до головы:
     -- Добро. Сними обноски, оденься как отрок! Ладно,  и  шолом  возьми,
кудри свои скроешь. А то, неровен час, примут за грека... Но не  заносись,
не заносись!.. Мы-то знаем, что ты лишь помощник конюха.
     Владимир, едва дыша от свалившегося счастья, сменил драные портки  на
новые, торопливо перекинул через голову перевязь с  мечом,  чтобы  рукоять
торчала над левым плечом, к поясу прицепил короткий нож в  простых  ножнах
из грубой кожи. Он оставался  в  старой  вытертой  душегрейке  из  волчьей
шкуры, руки были голые до плечей, грудь и живот тоже  чувствовали  горячие
лучи здешнего солнца.  Но  широкий  ремень  с  железными  бляхами  надежно
стягивал в поясе, а тяжелый меч придавал уверенности.
     -- Я не задержусь,-- пообещал он преданно.
     Добрыня и Волчий Хвост с усмешками  смотрели  вслед.  Мальчишка  даже
подпрыгивал от счастья, ноги едва касались земли. Когда исчез за воротами,
Волчий Хвост хмыкнул с сомнением:
     -- Вернется вовремя?
     -- Боишься за свой меч? Отрок хитер и осторожен. Вернется.
     Боярин отвернулся, уже весь  в  делах  завтрашнего  представления  во
дворец, но предупредил:
     -- Если сгинет, с тебя цена моего меча!
     -- Не давал бы,-- буркнул Добрыня.-- Я вон свой шлем одолжил и то  не
трясусь...
     Волчий Хвост смотрел с сомнением:
     -- У тебя ж голова как пивной котел! Он в нем с ногами поместится.
     -- Хлопчина не дурак, одел под него две вязанные шапки.

     Владимир шел, шарахаясь от горластых уличных торговцев и диких воплей
их длинноухих лошадок, жадно рассматривал старинную кладку. Какие великаны
притащили эти глыбы, как взгромоздили одну на другую, как подняли на самый
верх башен?
     Ромеи  пестрые  и  шумные,  суетливые,  живые,  как  бурундуки,  даже
совестно  за  их  вертлявость,  но  что  бросилось  ему  в  глаза  еще  на
пристани... домашние, что ли, лица горожан.
     В Киеве каждый третий обезображен. Хотя нет, это же шрамы, а не  язвы
или короста, это не безобразие, а отмеченность, как говорят воины, богами.
В Киеве каждый третий не обезображен, а украшен рубцами старых ран! А если
какие скрыты под одеждой, то лишь скованное  движение  выдает  иное,  жила
срослась не так, или кость повреждена. А шрамами иному  так  стянет  лицо,
что и не улыбнуться больше, только скалится как зверь лесной. Но и  такие,
как слышал Владимир разговоры взрослых, девкам любы. Даже особо любы,  ибо
это уже испытавшие, уцелевшие, выжившие в бурях  и  невзгодах.  Им  теперь
долгая жизнь на роду выткана Сречей. От них  и  детишки  пойдут  здоровые,
сильные, отважные!
     А тут в Царьграде, кто не попадался навстречу -- чист  от  шрамов,  с
целыми руками. Хоть патриций, хоть охлос, все выглядят так, будто  никогда
в сражениях не бывали. А может и не бывали. Империя огромна, битвы идут на
окраинах, на границах. Там сшибаются волны, а сюда не  то  что  брызги  не
долетают, даже рябь не докатывается...
     В Киеве на каждом двадцатом белеет туго стянутый холст, сквозь  белую
ткань еще проступает алая кровь. Рука воина привычно дергается  к  топору,
темнеют глаза. Он еще там, на близких окраинах Руси, где как  град  гремят
мечи по шлемам и щитам, вихрем несутся обезумевшие кони, волоча по  трупам
застрявшего в стремени ногой хозяина, где каждый мужчина проходит  великое
испытание...
     Он  косился  брезгливо  на  нищих,  что  сплошной  коростой  усеивали
паперти. На Руси таких страшилищ не увидишь.  Царьград  и  тут  переплюнул
Киев, но и среди этих уродов не видать тяжко  искалеченных.  Все  больные,
пребольные. Страшные язвы гниют  прямо  на  глазах,  мухи  обсели  и  пьют
сукровицу... На Руси человек теснее живет на миру, а там,  если  не  может
другим подсобить мудрым словом -- завоеванием старости, то уходит из жизни
сам... Или просит детей своих вывезти в лес и оставить диким зверям.
     И вдруг он  понял.  Вернее,  как-то  пришло  озарение,  что  в  самой
безмерной мощи империи кроется и слабость. Этот огромный  зверь  разжирел,
стал неповоротлив, из норы не вылезает, сам  уже  не  нападает,  а  только
огрызается! Недаром киевские князья, приводя голодные и злые  дружины  под
высокие стены этого града, царя  над  градами,  заставляют  трепетать  его
жителей уже при виде обнаженных мечей, и ромеи униженно умоляют о  мире  и
откупаются богатой данью!
     А ведь Русь пока что совсем  крохотная  рядом  с  необъятной  Римской
империей... Или уже не крохотная?

     Вдруг он услышал быстро нарастающий грохот копыт. Из центра города по
середине улицы бешено неслись всадники. Все были одеты  настолько  богато,
что он счел бы всех императорами, если бы не знал, что базилевсов  столько
в одном городе не бывает.
     Всадники неслись с кличем: "Принцесса Анна! Принцесса Анна!..  Дорогу
принцессе Анне!", и народ на всем их пути шарахался  к  стенам,  падал  на
колени и склонял головы.
     Владимир засмотрелся с раскрытым ртом на происходящее, и не  заметил,
как перед  ним  вырос  на  огромном  красивом  коне  великан  в  блестящих
доспехах. Он был яркий, блистающий,  глазам  стало  больно.  На  роскошном
шлеме развевался пучок перьев такой нежной белизны,  какую  Владимир  даже
вообразить не мог.
     -- Ты что же, дурак? -- рявкнул всадник.
     Он коротко взмахнул рукой.  Владимир  не  успел  опомниться,  как  на
голову обрушился удар булавы. Будь шлем ромейским или германским, быть  бы
с разбитой головой, но узкий конический шлем роса сбросил скользящий удар.
Да еще помогла смягчить удар толстая вязанная шапка из козьей шерсти.
     Сбитый с головы шлем загремел по  камням,  а  Владимир  с  занемевшим
плечом, повинуясь выучке, не рассуждая, уклонился от второго удара,  одним
прыжком оказался у стремени, мощно рванул за красный сапог.
     Всадник рухнул с коня как блестящая льдина. Каменные плиты  дрогнули.
Раззолоченный и разукрашенный шлем,  ломая  пушистые  перья,  запрыгал  со
звоном по камням и  лег  рядом  с  харалужным  шлемом  Добрыни.  Опять  же
повинуясь выучке, Владимир с силой ударил  носком  подкованного  сапога  в
голый висок.
     Конь  дико  заржал,  отпрянул,  болтая  поводьями.  Другие   всадники
повернули коней в их сторону, в их руках блеснули мечи.
     Владимир похолодел, затравленно огляделся. Сзади массивная кладка  из
громадных глыб, стена поднимается на немыслимую высоту, а справа  и  слева
люди с обнаженными мечами. Солнце недобро играло на блестящих  лезвиях,  и
он понял, что это последнее, что видит в жизни.
     Он взял в левую руку  нож,  правой  стиснул  рукоять  меча.  Всадники
нахлынули и остановились, мешая друг другу конями. Боятся подъехать ближе,
понял он внезапно. Ведь можно поднырнуть под  коня,  распороть  брюхо  или
перерубить сухожилие, а они терять дорогих коней не хотят!
     Удары двух воинов он отбил, но продержался бы недолго, силы  неравны,
однако из-за спин воинов прозвучал холодный властный голос:
     -- Принцесса Анна желает знать, что здесь происходит?
     Всадники расступились.  Посреди  улицы  восемь  чернокожих  полуголых
людей держали на плечах роскошные носилки.  Их  со  всех  сторон  окружали
всаженные в железо телохранители с  мечами  наголо.  Возле  носилок  ехали
двое: закованный в доспехи немолодой человек, в богатом шлеме,  золотистые
с проседью волосы падают на плечи, это  он  остановил  воинов,  и  скромно
одетый человек, в котором Владимир безошибочно узнал толмача.
     Один всадник воскликнул:
     -- Не вели казнить,  ослепительная  принцесса!  Мы  не  успели  этого
варвара ни убрать с твоих царственных глаз, ни поставить в  пыль,  которую
он недостоин даже жрать, ибо это пыль нашего царственного и  божественного
города...
     Занавески  носилок  колыхнулись.  Появилась  белая  нежная  и  совсем
детская рука. Следом выглянуло удивленное девичье личико, очень  юное,  но
красивое настолько, что Владимир задохнулся, будто его ударили поленом под
ложечку.
     -- Это и есть варвар? -- спросила  она  чистым  музыкальным  голосом.
Владимир   снова   вздрогнул,   так   говорить   могли   только   небесные
девы-берегини.
     -- Да, наша повелительница!
     -- Спроси, из какой он страны?
     -- И так видно, гиперборей, наша владычица.
     -- Варяг?
     Начальник стражи, это он был рядом с носилками, повернул грозное лицо
к Владимиру. Тот все еще стоял в боевой стойке с мечом и кинжалом.
     -- Эй, кто ты будешь?
     -- Я росич,-- ответил Владимир сипло.
     -- Рос,-- повторил начальник стражи  пренебрежительно,  но  Владимиру
почудилась в его громовом голосе  тревога.  Толмач  наклонился  с  коня  к
занавескам:
     -- Есть такое крохотное племя  на  одной  из  северных  границ  нашей
необъятной империи. Маленькое, дикое, языческое...
     Принцесса, ей было весен семь-восемь, окинула  юного  варвара  беглым
взором. Личико ее  выразило  скуку.  Она  уже  опускала  занавеску,  когда
Владимир неожиданно даже для  самого  себя  сказал  на  ломаном  ромейском
наречии:
     --  Да,  я  из  маленького  дикого  племени.  Того  самого,   которое
разгромило вашего надежного союзника -- Хазарский каганат, отобрало у  вас
Болгарию, сейчас громит ваши войска по  дороге  сюда,  по  дороге  в  вашу
жирную  империю,  где  много  золота  и  юных  женщин.  Из   того   самого
кро-о-о-охотного, которому платите  дань!  И  которому  заплатите  намного
больше!
     -- Что-о-о? -- проревел начальник стражи. Похоже,  он  еще  не  понял
ломаной речи, но ощутил по тону,  что  варвар  сказал  резкость,  а  когда
наконец понял,  то  побагровел  страшно,  его  рука  метнулась  за  мечом.
Владимир отступил  на  шаг  по  стене  влево,  открыл  телохранителя.  Тот
поднялся на четвереньки, мотал головой, роняя красные слюни и сопли.
     Занавески  колыхнулись  снова.  Принцесса  выглянула,   голосок   был
озабоченным:
     -- Что с ним?
     -- Упал с коня,-- сказал Владимир дерзко.-- Ему почему-то  захотелось
поставить меня на колени!
     -- Таков этикет,-- сказала принцесса строго.
     -- Я не ромей!
     -- Правила для всех...
     --  Нет,--  возразил  Владимир  яростно.  Его  руки  задрожали,  тело
затряслось, он заговорил быстро,  словно  выплевывая  как  из  пращи  злые
слова.-- Никто нам  и  никогда!..  Честь  дороже!..  На  колени  поставить
неможно, разве что отсечь ноги до колен... но и тогда голову  мою  вам  не
склонить, разве что снять с плеч!
     Он чувствовал, как в его тело вливается страшная мощь, и сам не  знал
почему так взбесился. Ведь привык, что он -- раб, челядин, на  побегушках,
так что же сейчас так задело?
     Он поворачивался, чуть пригнувшись, держал меч и кинжал наготове.  На
него смотрели без страха, слишком юн, голос почти детский, но уважительно.
Начальник стражи сказал внезапно:
     -- Берсерк!.. Дьявол... Всем  отступить!  Я  не  хочу  терять  людей.
Добьем его стрелами.
     Владимир, видя, как всадники попятились,  выпрямился,  чувствуя,  что
пришел его смертный час. Внезапно он услышал  далеко  в  небесах  хриплый,
зовущий на бой и подвиги, зов боевого рога.  Кровь  вскипела,  он  крикнул
громко и страшно:
     -- Давай!.. Но ты ромей, а значит, не воин,  а  торгаш.  Прикинь  как
торгаш: не дорого ли придется платить за мою  голову,  когда  сюда  придут
войска моего отца, неистового Святослава, уничтожая все  на  пути,  сжигая
города, вытаптывая посевы, уводя сотни тысяч ромеев в полон? Не дорого  ли
будет, если ваши крепости рухнут в пыль,  когда  ваш  император  в  страхе
запрется в этом городе, на ворота которого мой дед уже прибивал свой  щит?
Если эта цена, торгаш, не покажется слишком велика, то  натягивайте  луки,
трусы!
     Начальник стражи сказал глухо:
     -- Юный росич нам грозит!.. Принцесса, позволь...
     Владимир встретился с глазами принцессы, и у него стало сухо во  рту.
Долгое время они неотрывно смотрели друг на друга. Такого нежного лица  он
не видел даже во сне, в неясных грезах,  а  глаза  у  нее  были  огромные,
понимающие, смотрящие прямо в душу. Он уже понял, что она увидела и поняла
больше и лучше стражей, сильных и тупых воинов, и что даже сейчас, в своем
детском возрасте, умеет владеть собой... даже лучше,  чем  он,  она  умеет
заглядывать в будущее, как  подобает  наследнице  великой  империи,  слово
которой весит очень много.
     Она  наконец  оторвала  взгляд   от   его   юного   лица,   варварски
мужественного и даже красивого  особой  дикой  красотой,  свойственной  не
прирученным животным, проговорила презрительно: