нстантин
Порфирородный в биографии своего деда, Василия I Македонянина, но на  Руси
памяти об этом  миссионере  не  осталось,  а  христиан  среди  русичей  по
латинскому обряду на Руси хватало и раньше...
     Впервые христианство на Русь принесли широко князья  Аскольд  и  Дир.
Они крестились сами со  всей  многочисленной  дружиной,  крестили  киян  и
жителей окрестных городов и  весей.  Признав  таким  образом  верховенство
Царьграда, вынуждены были отказаться от набегов на ромейские земли, на  их
столицу...
     Два года спустя князь Олег взял Киев, убил Аскольда и Дира.  В  резне
погибло большинство христиан, волхвы признали Олега спасителем  Отечества,
и Русь вернулась к прежней вере. Затем Олег совершил  внезапный  поход  на
Царьград, там нападения не ждали, захватил богатейшую  добычу,  а  в  знак
победы прибил свой щит на врата гордого града... В его договоре с  ромеями
уже не было даже упоминания о Христе.
     А вот дружина Игоря отправлялась в поход  наполовину  охристианенная.
Когда отправлял  послов  в  Царьград  для  заключения  договора,  половина
состава присягала в церкви святого Ильи, а сам Игорь  приносил  клятву  на
холме, где стоял Перун.
     При княгине Ольге христиане были почти у  власти.  Она  сама  приняла
веру Христа из Рима и  всячески  ее  насаждала  на  Руси.  Узнав  о  таком
повороте событий, к ней  поспешили  не  только  монахи  из  Царьграда,  но
прибыло огромное посольство во главе с  представителем  Оттона  I  и  папы
римского Иоанна XII ревностным и пламенным Адальбертом, уже носившим титул
"епископа русского".
     Латиняне...  Тогда   Владимира,   как   и   других   киян,   поражали
бесцеремонность, грубость и невежество латинян. Особенно проигрывали рядом
с ромеями из Царьграда. Те умели и речь искусно повести, и уважение  чужой
вере выказать, свою не унизив, а потом в  спорах  умеют  польстить  своими
мудрецами и верой своей... А латиняне как мясники  грубо  прут  на  рожон,
требуют, чтобы все было только по-ихнему, чужого мнения не выносят...
     Так и доигрались.  Юный  Святослав  круто  повернул  Русь  обратно  к
древней вере отцов.
     Но все же, все же латинская вера приживалась  лучше,  чем  греческая.
Больно криводушными  были  ромеи.  За  сладкими  улыбками  различался  яд.
Лицемерие чувствовалось за версту, а льстивые речи слушать хоть и приятно,
но грубая прямота латинян, их строгость в вере привлекала  больше.  Так  и
случилось, что  уже  при  Ярополке  Русь  стала  почти  вся  католической,
оставалось только признать это в открытую. Но не успели, в Киев  ворвались
войска с севера. А новгородцы все еще верны старой вере,  как  и  свирепые
викинги...
     В этом великий путь Руси, подумал он  на  этот  раз  уже  убежденнее.
Пусть одни народы идут за Христом, другие -- за Мухаммадом, третьи  --  за
Яхве, четвертые... Все они убеждены, что только они люди, а  остальные  --
лишь скот для их телег и мясо для их собак. А  с  такими  убеждениями  как
прожить без пролития крови? Россы тоже знают с  какого  конца  браться  за
мечи. Но никогда не скажут, что они -- люди, а другие нет. Этим как раз  и
могут привлечь сердца! И у Руси может быть  то  великое  будущее,  которое
сами себе перечеркнули другие народы.
     А может и не быть.

     Глава 36

     Русь была открыта для проповедников  чужих  вер,  но  Владимир  велел
имать и сразу казнить тех, кто хулил русских богов. Так  были  распяты  на
воротах трое монахов-латинян, один из Царьграда, два чеха. Все  навязывали
иудея Иисуса взамен русских богов.  Тавр  ярился  больше  всех.  Добро  бы
просто принесли своего Иисуса, русы принимают всех, но  эти  требовали  на
площадях, чтобы русы и русичи повергли в прах своих  русских  богов,  а  в
красный угол поставили иудея!
     Владимир смеялся, Тавр раньше о богах думал меньше всего. Сейчас  уже
сам с волхвами беседует, ходит злой, сосредоточенный. Видать, на Руси  уже
наступает покой, на кордонах враги притихли, урожаи из года в год  хороши,
можно и о высоком помыслить на досуге и в свое удовольствие...
     Борис, в отличие от других волхвов, часто общался  с  проповедниками.
Один даже поселился у него,  благо  был  такой  же  неприхотливый,  чем-то
похожий на волхва: с худым  лицом,  горящими  глазами,  устремленностью  к
неведомому, страстной жаждой весь мир убедить жить так, как живет он.
     Однажды Владимир забрел прямо в комнатку Бориса. Тот тихо беседовал с
монахом, на столе лежала коврига свежего хлеба и две сушеные рыбины.
     -- Великая тоска меня взяла, волхвы,-- сказал Владимир тихо.
     Он подсел к столу, отломил хлеба. Ощутил, что почти день не ел,  хотя
последние недели к коню не подходил, терема не покидал.
     Борис и его приятель в черной  рясе  смотрели  с  недоумением.  Борис
спросил осторожно:
     -- Стряслось что?
     -- Вот сижу  я  --  владыка  всех  русских  земель,  равный  по  мощи
императорам Римской империи и Германии... Разве  что  императором  еще  не
зовусь. Да, всего три великие силы в мире: Новый Рим, Германия  и  Русь...
Но я не об этом, мысли мои путаются, все  о  державных  делах  --  прости,
отче! Вот сижу я, равный базилевсу, и сидишь ты, книжный червь...  Кто  из
нас велик?
     Борис смотрел исподлобья, а монах сказал подобострастно:
     -- Ты, великий князь всей Руси! Как же иначе?
     Владимир отмахнулся:
     -- Слишком быстро отвечаешь.
     -- Но это все знают!
     -- Все -- это простой люд. Простой мыслию, не знанием. Это для них  я
велик, а для истории -- вот он, Борис. Скажи, кто правил миром, когда  жил
Архимед? Ага, даже ты, грамотный, не знаешь... А мудреца с его "Эврика!" и
"Только не тронь мои круги!" знают во всех просвещенных странах.  И  будут
знать все больше. Кто  правил  Элладой,  когда  жили  Эсхил,  Демосфен...?
Забыты. Так и меня забудут. А великим станет тот, кто  сейчас  и  цыпленку
дорогу уступает, на кого любой бродячий пес гавкает, кто с нищенской сумой
скитается...
     Монах насторожился:
     -- Не понял тебя, великий правитель Руси.
     -- Да что тут не понять? Хочу тоже все бросить... и жен, и  княжение,
и города... Уйти бы в  пещеры!  Вам  в  своих  норах  хорошо:  вникаете  в
мудрость древнюю, ищете мудрость новую, прозреваете дороги  для  внуков  и
правнуков... И я хочу! Чую в себе силы великие. Но здесь я  уже  уперся  в
потолок. Что еще может великий князь? Помимо того, что я уже сделал? Разве
что мелочи... А я чувствую в себе силы великие. Даже могу  создать  учение
или веру, которые... Да не богохульствую, я говорю лишь, что могу  больше,
чем делаю! Меня все вы пользуете для черной работы...
     Монах смотрел выпученными глазами. Даже заикаться стал от  непонятных
речей правителя Руси:
     -- Княже! Ты не перегрелся? А то солнце прямо бешеное, так и кидается
на людев...
     Владимир  смотрел  на  него  с  брезгливой  жалостью,   что   странно
смешивалась с завистливым блеском в глазах:
     -- Эх, не разумеешь... А что есть правление  страной,  как  не  самая
черная работа? Ежели я не только похотливая свинья, а еще и человек?
     -- Правление Русью -- черная работа?
     В глазах монаха было опасение, что князь  вот-вот  упадет  на  пол  и
забьется  в  черной  падучей.  Борис,  напротив,  нахмурился   и   смотрел
пристально, вникал в полускрытый смысл речей князя.  Похоже,  того  совсем
истерзали сомнения.
     -- Чернее не  бывает,--  ответил  Владимир  с  горечью.--  Вы  все  с
мудрецами да с умными книгами, а мне с таким дерьмом приходится...  У  вас
одни избранные, философы да мудрецы, а просто народ, какого бы племени  он
ни был, не бывает только из чистеньких да умненьких! Но у меня нет другого
народа! Как нет у Оттона, или у Василия.
     Монах порывался что-то возразить, Борис положил тяжелую ладонь ему на
плечо. Глаза волхва неотрывно смотрели  в  искаженное  мукой  лицо  князя.
Голос стал предостерегающим:
     -- Княже, опомнись! Мы лишь себя поднимаем из невежества, а  ты  весь
народ тащишь! Не тот велик, кто сам  взобрался  на  вершину,  а  тот,  кто
других поднял!
     Владимир горько стукнул кулаком по столу:
     -- Если бы поднял...
     -- Не все сразу. Ты необъятную Русь перестраиваешь,  а  не  курятник!
Да, другого людства нет ни у нас, ни в заморских странах. А  так  хотелось
бы найти  страну  обетованную,  где  люди  все  как  один  красивы,  умны,
благородны, возвышенны в мыслях, добры и с чистыми шеями... Но  нет  таких
стран! Есть только то, что есть. И надо жить с этим людом, раздувать в нем
искорки божьего огня.
     Владимир уронил голову на руки:
     -- Если бы ты знал, как трудно, оказывается, князю... Да не  править!
Это легче пареной репы.
     Борис повторил с нажимом, голос его тоже дрожал от внутренней боли:
     -- Других людей нет! Разве что в вирии, но туда берут лишь того,  кто
старается строить такое же царство и на земле. Тащи эту ношу, княже! Никто
из нас не сможет, даже сделай нас прямо сейчас королями. А ты  можешь.  Ты
здоровый, как бык, ты жестокий,  ты...  сможешь.  Откажись  от  себялюбия:
останься князем-тружеником. Расчисти дорогу  для  тысяч  и  тысяч  светлых
голов. Будь черным строителем Руси, как раз за это тебя назовут Святым!
     Владимир в недоумении смотрел подозрительно, и Борис,  спохватившись,
напомнил себе, как часто великий князь теперь видит подвохи.
     -- Святым?
     -- Был Рюрик Боевой Топор, Олег Вещий, Игорь Старый, Ольга  Прекраса,
Святослав Неистовый... А ты,  сознательно  отдавший  жизнь  черной  работе
строителя, остающийся  в  безвестности  и  неблагодарности,  хотя  мог  бы
прожить  красивую  жизнь  мыслителя,  разве   не   достоин   благодарности
потомства?
     -- Ну-ну,-- буркнул Владимир,-- я еще жизнь не отдал.
     Оставив Бориса и трепещущего монаха, дурень так ничего и не понял, он
ушел к себе, долго сидел  в  одиночестве,  невидяще  смотрел  на  стену  с
оружием. Сувор принес ужин, а к нему неизменную чашку кавы.  Трапезовалось
без охоты, мысли были далеко.
     Перед сном, чувствуя давление животной силы, что властно вторгалась в
мысли, вышел во двор, схватил дворовую девку  с  ведрами,  поимел  там  же
возле колодца. В голове сразу стало чище, свободнее, он поймал  прерванную
мысль и начал додумывать ее раньше, чем девка опустила подол.
     Утром же послать  человека  в  Царьград,  напомнил  себе.  В  империи
вспыхнул мятеж Варды  Фоки,  самое  время  вмешаться...  На  другом  конце
империи объявил себя императором некий Варда Склир. А  тайное  послание  к
тому и другому он составит прямо сейчас.
     Он застегнул ремень, вернулся к крыльцу. Молчаливый  Сувор  без  слов
отправился варить новую чашку крепчайшей кавы.

     Через   два   дня,   повинуясь   внезапному   порыву,   он    кликнул
монаха-латинянина.  Тот  ахнул,  когда  князь  коротко  и  буднично  велел
произвести над ним обряд крещения. Владимир в нетерпении ждал,  когда  тот
закончит брызгать водой и говорить по-латыни слова, которые и сам вряд  ли
понимал, предупредил:
     -- Но пока никому ни слова. Понял?
     -- Да, великий князь Руси... Прими это.
     Владимир нагнулся, монах одел ему на шею цепочку с золотым крестиком.
Владимир запахнул ворот, пряча крест, еще раз предупредил:
     -- Ни-ко-му! Я  хочу  сперва  на  себе  испытать,  что  это  --  быть
христианином.
     Монах, уходя, напомнил:
     -- Не забудь свое христианское имя: Игнатий!
     -- Иди-иди... святой отче.
     После ухода монаха, он долго пребывал в задумчивости.  В  душе  росло
разочарование. Ничего  не  происходило.  Он  оставался  таким  же  злым  и
растерянным, а подсказки как жить правильно  все  нет  и  нет.  Новое  имя
значит лишь, что со старым покончено.
     А начать... как начать по-новому?
     Жизнь только ленивого несет, а то и тащит по камням как бурная  река,
а князь должен не только сам плыть, но и корабль  с  народом  умело  вести
между порогов!
     -- Кремень! -- вскричал он яростно.-- Пошли гридней с  вестью.  Князь
созывает знатных бояр и прочих именитых на княжескую охоту!
     Кремень кивнул:
     -- На великокняжескую. Понял! Так  и  велю  объявить:  великий  князь
созывает на великокняжескую охоту!
     Владимир усмехнулся. Кремень прав. А то,  глядя,  как  вольно  с  ним
общаются близкие, и другой пробует к нему обратиться как к равному.  А  не
всяк понимает, что вежество -- вовсе не признак слабости.

     В Болгарии вспыхнуло руководимое Самуилом восстание против ромейского
владычества. За короткий срок ромеев вышибли из городов, даже вытеснили за
пределы Болгарии. От Дуная Болгарское царство  теперь  простиралось  через
Преслав до границ Фракии,  через  Охриды  до  Адриатического  моря,  через
Меленик, Сер и Веррию до Архипелага, а через Лариссу -- до Фермопил.
     Тавр захаживал каждый вечер, рассказывал новости. Большей частью, что
и как деется на Руси, о закордонных делах  лишь  упоминал,  но  однажды  в
середине повествования о вятичах, вдруг со смехом хлопнул себя по лбу:
     -- Да, чуть не забыл! Самуил, спеша укрепить  победы,  потребовал  от
базилевсов их сестры... Говорят, неслыханной красоты девка удалась!
     Владимир  похолодел.  Сердце  остановилось,  он  ощутил  себя  как  в
проруби. В груди появилась пугающая пустота.
     -- Что... повтори...
     -- Говорю, Самуил хочет породниться с базилевсами.
     -- А что... те ответили?
     Тавр пожал плечами:
     -- Что они могут? Тянут время, решают, советуются. Но женщины в таких
делах всегда лишь только гвоздики, ими скрепляют доски. Думаю, отдадут.
     -- За Самуила? -- вскрикнул Владимир в ужасе.
     Тавр насторожился:
     -- А пошто нет? Зато империя обезопасит свои границы с той стороны.
     Владимир молчал долго, боясь, что голос дрогнет, а то и перехваченное
спазмами горло издаст одни хрипы. Тавр еще  что-то  говорил,  Владимир  не
слушал, собирался с силами. Наконец сказал как можно будничнее.
     -- Пошли гонца к базилевсам. Если отдадут сестру Самуилу,  мы  двинем
на империю свои войска!
     Тавр смотрел удивленно. Затем в глазах появилось глубокое уважение:
     -- Ты  прав.  Породнившись  с  базилевсами,  Самуил  возымеет  власти
чересчур много. Такой сосед будет опасен!

     Сумрачный  край  лесов,  где  не  только  конному,  но  и  пешему  не
пробраться, если не знаешь тайных троп. Влажная земля вздрагивает, когда с
грохотом валится одряхлевший  дуб,  тревожно  кричат  невидимые  в  кронах
птицы. Зеленый  потолок  так  высоко,  что  и  не  различаешь,  как  ветви
сливаются воедино, всюду только гигантские столбы в три-пять обхватов, что
подпирают вечно ненастное небо.
     Не потому ли загордились вятичи, что небо  держится  на  вершинах  их
деревьев? Здесь по распадкам бегут ручьи такой  чистоты,  словно  выбежали
прямо из вирия. На расстоянии броска копья пасутся несметные стада свиней,
а вожаки у них такие, что оторопь  берет.  Вепрь  ли,  бог  ли,  принявший
личину лесного зверя?
     Князья стягивались в оговоренное место в окружении  гридней.  Каждого
сопровождали отроки. Позади князей ехали их бояре, знатные мужи,  а  сзади
держалась челядь, с трудом удерживая на поводках своры  борзых  и  гончих.
Ловчие везли клетки с беркутами, сокольничьи держали на  руках  соколов  с
надетыми на головах колпачками из плотной кожи.
     На большой поляне был большой сбор. Там  возвышалось  великокняжеское
знамя, сверкали доспехи Тавра. Он зорко следил за тем, кто  приезжал  и  с
кем, сколько народу взял, кто прибыл по первому зову,  кто  запоздал,  кто
вовсе прислал вместо себя воеводу или даже незнатного мужа...
     Владимир гарцевал на легконогом коне, веселый, загорелый. Вокруг него
держались  телохранители,  поглядывали  на  густые  чащи,   откуда   могла
свистнуть стрела или вылететь дротик. То один,  то  другой  вламывались  в
кусты, гоняли птиц, чтобы не качали ветками, не тревожили.
     Распоряжался охотой Тавр. Владимир заранее отвел себе  роль  простого
охотника. Когда Тавр торжественно протрубил в рог начало большой княжеской
охоты, Владимир первым ринулся за хортами, что затрепетали,  пошли  скорым
наметом.
     Спугнули козу, тут же обнаружили под раскидистым дубом крупное  стадо
кабанов. Хорты на них бросились молча, лес вздрогнул  от  рева  охотников,
что неслись вперед, сломя головы, проламывались  сквозь  чащи,  позабыв  о
великом князе, о ямах и валежинах, которые  конь  не  сможет  миновать  на
полном скаку, забыв о домашних и обо всем  на  свете,  позабыв  обо  всем,
кроме разбегающегося зверья, в которое  можно  на  скаку  всаживать  пику,
метать дротик, которое можно достать мечом!
     Треск кустов и неистовые крики разнеслись  в  тиши  далеко,  поднимая
зверей и птиц. Владимир скакал вместе  со  всеми,  потом  в  бешеном  беге
оторвался даже от охраны: что значит выбирать себе самого  быстрого  коня!
Впереди мелькнула широкая спина Войдана на аргамаке, воевода  взял  вправо
за мелькнувшей лисой. Зачем, успел подумать  Владимир,  шкура  еще  плоха,
жрать и псы не станут, затем конь унес дальше в чашу, проскочил как черная
молния под низкими ветвями и вынесся на широкие поляны,  залитые  солнцем,
снова ворвался под густую тень.
     Конь мчался легко, чуял землю, Владимир дал ему волю, и тот на  скаку
перемахивал берлоги, выворотни, коряги со вздыбленными корнями. Из-под ног
прыскали зайцы, мелькнули оленьи рога, выглянул из малинника встревоженный
бурый медведь.
     Богатейшая земля, подумал он. Дать бы ей ладу, дать людям  правильный
закон. Очистить от грабителей, которых в этих лесах уже целые толпы. Никто
не смеет грабить русский народ кроме меня. А меня  одного,  пусть  даже  с
дружиной и сотнями жен, прокормить легче,  чем  тысячи  князьков,  вождей,
вожаков разбойников, ворья...
     Он вдруг ощутил, что на какой-то миг перестал быть  государем.  Белый
свет прекрасен, вот так бы мчаться и  мчаться...  И  никаких  тебе  забот,
просто жить счастливо и бездумно...
     Холодок страха внезапно пробежал по спине. Смерд может жить счастливо
и бездумно, но для государя такой день будет последним.  Пальцы  судорожно
вцепились  в  повод,  оскорбленный  конь   взвился   на   дыбы.   Чувствуя
непоправимое, Владимир резко повернул коня в обратную сторону.
     Сбоку в чаще треснула веточка. Неуловимо  быстро  поднялся  громадный
человек, заросший волосами. Лик его  был  страшен.  Только  что  там  была
зеленая стена кустов, и вот огромная рука властно ухватила коня под уздцы,
конь затрепетал и присел от страха. Владимир замер.
     -- Узнал, убивец?
     Ужасное багровое ущелье пролегло  через  лоб,  надбровную  дугу,  нос
страшного человека, развалив их на две  половины,  рассекло  щеку.  Другие
шрамы, вздутые как пеньковые канаты, вдавленные в плоть, легли так плотно,
что не осталось целого  клочка.  Кончик  носа  срублен,  лицо  с  широкими
ноздрями казалось мордой кабана.
     Человек в другой руке держал меч. Тело Владимира стало ватным. С  ним
только нож на поясе, а за плечами лук с  полным  колчаном  стрел.  А  этот
выжил каким-то чудом, стал еще громаднее.
     -- Узнал, Вар...яжко...
     Сильная рука сдернула его с коня. Владимир упал на спину, извернулся,
избегая меча, что с хрустом вошел в землю рядом, вскочил, но страшный удар
кулаком в лицо бросил его на землю. В голове гудело,  он  поднялся  снова,
деревья качались перед глазами.
     Варяжко с наслаждением ударил снова. Владимир согнулся от дикой  боли
в паху, а другой удар в лицо отшвырнул его к деревьям. Он ударился  спиной
и сполз на землю. Остановившимися глазами  видел,  как  медленно  подходит
огромный, как башня,  Варяжко.  В  голове  бессвязно  кружились  мысли,  и
странно переплеталась боль от того, что не успел взять ее, Единственную  и
Неповторимую с ее Царьградом, с надеждой поддеть ногой Варяжко под колено,
свалить и прыгнуть сверху...
     Варяжко с легкостью уклонился, со страшной силой ударил ногой в  бок.
Дыхание Владимира вылет