"А не надо
ли вам землицы? Возьмите Христа ради". Ой, дождетесь ли только? А слыхали ли
вы,  что в Учредительном собрании, когда еще оно соберется, обсуждать вопрос
будут:  "Как отдать землю крестьянину - без выкупа либо с выкупом?" А ну-ка,
придете домой,  посчитаете у  себя  деньжата,  хватит ли  выкупить?  На  то,
по-вашему, революция произошла, чтобы свою землю у помещиков выкупать? Да на
кой  пес,  я  вас спрашиваю,  такая революция нужна была?  Разве же  без нее
нельзя было за свои деньги земли купить?
     - Какой еще выкуп!  - послышались из толпы рассерженные и встревоженные
голоса.
     - А  вот  такой...  -  Тут Баскаков вынул из  кармана смятую листовку и
прочел:  "Справедливость требует, чтобы за земли, переходящие от помещиков к
крестьянам,  землевладельцы получили вознаграждение". Вот какой выкуп. Пишут
это от партии кадетов,  а она тоже будет заседать в Учредительном.  Она тоже
своего добиваться будет. А вот как мы, большевики, по-простому говорим: неча
нам ждать Учредительного, а давай землю сейчас, чтобы никакого обсуждения не
было, никакой оттяжки и никакого выкупа! Хватит... выкупили.
     - Вы-икупили!.. - сотнями голосов ахнула толпа.
     - Какие еще  могут быть  обсуждения?  Этак,  может,  и  опять ничего не
достанется.
     - Да замолчите вы,  окаянные!..  Хай большевик говорит!  Может,  он еще
что-нибудь этакое скажет.
     Раскрыв рот,  я стоял возле Галки.  Внезапный прилив радости и гордости
за нашего Баскакова нахлынул на меня.
     - Семен Иванович!  -  крикнул я,  дергая Галку за рукав. - А я-то разве
думал... Как он с ними... Он даже не речь держит, а просто разговаривает.
     "Ой,  какой хороший и  какой умный Баскаков!" -  думал я,  слушая,  как
падают его спокойные, тяжелые слова в гущу взволнованной толпы.
     - Мир после победы? - говорил Баскаков. - Что же, дело хорошее. Завоюем
Константинополь. Ну прямо как до зарезу нужен нам этот Константинополь! А то
еще и  Берлин завоюем.  Я  тебя спрашиваю,  -  тут Баскаков ткнул пальцем на
рябого мужичка с уздечкой,  пробравшегося к трибуне,  -  я спрашиваю:  что у
тебя немец либо турок взаймы,  что ли,  взяли и не отдают?  Ну, скажи мне на
милость,  дорогой человек,  какие у  тебя дела могут быть в Константинополе?
Что ты, картошку туда на базар продавать повезешь? Чего же ты молчишь?
     Рябой мужичок покраснел,  заморгал и,  разводя руками,  ответил высоким
негодующим голосом:
     - Да мне же вовсе он и не нужен... Да зачем же он мне сдался?
     - Тебе не нужен,  ну и  мне не нужен и  им никому не нужен!  А нужен он
купцам,  чтобы торговать им,  видишь,  прибыльней было. Так им нужен, пускай
они и  завоевывают.  А  мужик тут при чем?  Зачем у  вас полдеревни на фронт
угнали?  Затем,  чтобы  купцы прибыль огребали!  Дурни вы,  дурни!  Большие,
бородатые, а всякий вас вокруг пальца окрутить может.
     - А ей-богу же,  может!  - хлопая себя руками, прошептал рябой мужик. -
Ей-богу, может. - И, вздохнув глубоко, он понуро опустил голову.
     - Так вот мы и говорим вам, - заканчивал Баскаков, - чтобы мир не после
победы,  не после дождичка в четверг,  не после того,  когда будут изувечены
еще тысячи рабочих и мужиков, а давайте нам мир сейчас, без всяких побед. Мы
еще и на своей земле помещика не победили.  Так я говорю,  братцы,  или нет?
Ну,  а теперь пусть,  кто не согласен,  выйдет на это место и скажет,  что я
соврал, что я неправду сказал, а мне вам говорить больше нечего!
     Помню:  заревело,  застонало.  Выскочил  побледневший  эсер  Кругликов,
замахал руками,  пытаясь что-то  сказать.  Спихнули его с  телеги.  Баскаков
стоял рядом и  закуривал трубку,  а  рябой мужик,  тот,  у которого Баскаков
спрашивал,  зачем ему нужен Константинополь,  тянул его за рукав,  зазывая в
избу чай пить.
     - С медом!  -  каким-то почти умоляющим голосом говорил он.  - Осталось
маненько. Не обидь же, товарищ! И они, ваши, пускай тоже идут.
     Пили кипяток, заваренный сушеной малиной. В избе вкусно пахло сотами.
     Мимо окон по пыльной дороге прокатила обратно бричка,  набитая эсерами.
Наступал сухой, душный вечер. Далеко в городе гудели колокола. Черные монахи
тридцати  церквей   возносили  молитвы  об   успокоении  начинавшей  всерьез
бунтоваться земли.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Я  пошел на кладбище проститься с  Тимкой Штукиным.  Вместе с  отцом он
уезжал на  Украину,  к  своему дяде,  у  которого был где-то  возле Житомира
небольшой хутор.
     Вещи были сложены.  Отец ушел за подводой. Тимка казался веселым. Он не
мог стоять на месте,  поминутно бросался то в один,  то в другой угол, точно
хотел напоследок еще раз осмотреть стены сторожки, в которой он вырос.
     Но  мне  казалось,  что  Тимка  не  по-настоящему веселый  и  с  трудом
удерживается, чтобы не расплакаться. Птиц он своих распустил.
     - Всех...  Все разлетелись, - говорил Тимка. - И малиновка, и синицы, и
щеглы,  и чиж.  Я, Борька, знаешь, больше всего чижа любил. Он у меня совсем
ручной  был.  Я  открыл  дверку клетки,  а  он  не  вылетает.  Я  шугнул его
палочкой... Взметнулся он на ветку тополя да как запоет, как запоет!.. Я сел
под дерево,  клетку на сучок повесил.  Сижу,  а сам про все думаю:  и как мы
жили,  и про птиц,  и про кладбище, и про школу, как все кончилось и уезжать
приходится.  Долго сидел, думал, потом встаю, хочу взять клетку. Гляжу, а на
ней мой чижик сидит.  Спустился, значит, сел и не хочет улетать. И мне вдруг
так жалко всего стало, что я... я чуть не заплакал, Борька.
     - Ты врешь,  Тимка, - взволнованно сказал я. - Ты, наверное, и на самом
деле заплакал.
     - И на самом деле,  -  дрогнувшим голосом сознался Тимка.  - Я, знаешь,
Борька,  привык. Мне так жаль, что нас отсюда выгнали! Знаешь, я даже тайком
от  отца к  старосте Синюгину ходил проситься,  чтобы оставили.  Так нет,  -
Тимка вздохнул и отвернулся,  -  не вышло.  Ему что?.. У него вон какой свой
дом...
     Последние слова Тимка договорил почти шепотом и быстро вышел в соседнюю
комнату.  Когда через минуту я зашел к нему,  то увидел,  что Тимка,  крепко
уткнувшись лицом в большой узел с подушками, плачет.
     На  вокзале,   подхваченные  людской  массой,   ринувшейся  к   вагонам
подошедшего поезда, Тимка с отцом исчезли.
     "Раздавят еще  Тимку,  -  забеспокоился я.  -  И  куда это такая прорва
народу едет?"
     Перрон был набит до отказа. Солдаты, офицеры, матросы. "Ну, эти-то хоть
привыкли и у них служба,  а вот те куда едут?" -  подумал я, оглядывая кучки
расположившихся среди  вороха коробок,  корзин и  чемоданов.  Штатские ехали
целыми семьями.  Бритые озлобленные мужчины с  потными от беготни и волнения
лбами.  Женщины  с  тонкими чертами лиц  и  растерянно-усталым блеском глаз.
Какие-то  старинные мамаши  в  замысловатых шляпках,  ошарашенные сутолокой,
упрямые и раздраженные.
     Слева  от  меня  на  огромном чемодане сидела,  придерживая одной рукой
перетянутую ремнями постель,  другой -  клетку с попугаем, какая-то старуха,
похожая на  одну  из  тех  старых благородных графинь,  которых показывают в
кино.
     Она  кричала что-то  молодому морскому офицеру,  пытавшемуся сдвинуть с
перрона тяжелый кованый сундук.
     - Оставьте,  -  отвечал он,  -  какой тут еще вам носильщик!  О черт!..
Слушай!  -  крикнул он,  бросая сундук и  поворачиваясь к  проходившему мимо
солдату. - Эй, ты!.. Ну-ка, помоги втащить вещи в вагон.
     Врасплох  захваченный солдат,  подчиняясь начальственному тону,  быстро
остановился, опустив руки по швам, но почти тотчас же, как будто устыдившись
своей  поспешности,  под  насмешливым взглядом  товарищей  ослабил  вытяжку,
неторопливо заложил руку за ремень и, чуть прищурив глаз, хитро посмотрел на
офицера.
     - Тебе говорят! - повторил офицер. - Ты оглох, что ли?
     - Никак нет,  не оглох,  господин лейтенант,  а не мое это дело -  ваши
гардеробы перетаскивать.
     Солдат повернулся и неторопливо, вразвалку пошел вдоль поезда.
     - Грегуар!..  -  выкатив выцветшие глаза,  крикнула старуха. - Грегуар,
найди жандарма, пусть он арестует, пусть отдаст под суд грубияна!
     Но офицер безнадежно махнул рукой и,  обозлившись,  внезапно ответил ей
резко:
     - Вы-то еще чего лезете? Что вы понимаете? Какого вам жандарма - с того
света, что ли? Сидите да помалкивайте!
     Тимка неожиданно высунулся из окошка:
     - Эгей! Борька, мы здесь!
     - Ну, как вы там?
     - Ничего...  Мы хорошо устроились. Отец на вещах сидит, а меня матрос к
себе на верхнюю полку в ноги пустил.  "Только,  говорит,  не дрыгайся,  а то
сгоню".
     Вспугнутая вторым звонком толпа загомонила еще громче.  Отборная ругань
смешивалась с  французской речью,  запах духов -  с  запахом пота,  переливы
гармоники -  с  чьим-то  плачем,  -  и  все  это  разом  покрыл мощный гудок
паровоза.
     - Прощай, Тим-ка!
     - Прощай, Борь-ка! - ответил он, высовывая вихор и махая мне рукой.
     Поезд  скрылся,  увозя  с  собой  сотни  разношерстного,  разноязычного
народа, но казалось, что вокзал не освободился нисколько.
     - Ух, и прет же! - услышал я рядом с собой голос. - И все на юг, все на
юг.  На  Ростов,  на Дон.  Как на север поезд,  так одни солдаты да служивый
народ, а как на юг, то господа так и прут!
     - На курорт едут, что ли?
     - На курорт... - послышалось насмешливое. - Полечиться от страха, нынче
страхом господа больны.
     Мимо  ящиков,  сундуков,  мешков,  мимо  людей,  пивших чай,  щелкавших
семечки, спавших, смеявшихся и переругивавшихся, я пошел к выходу.
     Хромой  газетчик  Семен  Яковлевич выскочил  откуда-то  и,  пробегая  с
необычной для его деревянной ноги прытью, заорал тонким, скрипучим голосом:
     - Свежие  газеты!..   "Русское  слово"!..   Потрясающие  подробности  о
выступлении    большевиков!     Правительство    разогнало    большевистскую
демонстрацию!  Есть убитые и раненые. Безуспешные поиски главного большевика
Ленина!..
     Газету рвали из рук - сдачу не спрашивали.
     Возвращаясь,  я  взял чуть правее шоссе и  направился по  узкой тропке,
пролегавшей меж  колосьев  спелой  ржи.  Спускаясь в  овраг,  я  заметил  на
противоположном  склоне  шагавшего  навстречу  человека,   согнувшегося  под
тяжестью ноши. Без труда я узнал Галку.
     - Борис, - крикнул он мне, - ты что здесь делаешь? Ты с вокзала?
     - С вокзала,  а вы-то куда? Уж не на поезд ли? Тогда фьють... опоздали,
Семен Иванович, поезд только что ушел.
     "Ремесленный учитель" Галка остановился,  бухнул тяжелую ношу на  траву
и, опускаясь на землю, проговорил огорченно:
     - Ну  и  ну!  Что же теперь делать мне с  этим?  -  И  он ткнул ногой в
завязанный узел.
     - А тут что такое? - полюбопытствовал я.
     - Разное... литература... Да и так еще кое-что.
     - Тогда давайте.  Я вам обратно помогу донести.  Вы в клубе оставите, а
завтра поедете.
     Галка затряс своей черной и, как всегда, обсыпанной махоркой бородой:
     - В том-то,  брат,  и дело:  что в клуб нельзя.  Клуб-то,  брат,  у нас
тю-тю. Нету больше клуба.
     - Как нету?  -  чуть не подпрыгнул я.  - Сгорел, что ли? Да я же только
утром, как сюда идти, проходил мимо...
     - Не сгорел,  брат,  а  закрыли его.  Хорошо,  что нас свои люди успели
предупредить. Там сейчас обыск идет.
     - Семен Иванович,  -  спросил я недоумевая, - да как же это? Кто же это
может  закрыть клуб?  Разве теперь старый режим?..  Теперь свобода.  Ведь  у
эсеров есть клуб,  и у меньшевиков,  и у кадетов, а анархисты сроду пьяные и
вдобавок еще окна у себя снаружи досками заколотили, и то им ничего. А у нас
все спокойно, и вдруг закрыли!
     - Свобода!  - улыбнулся Галка. - Кому, брат, свобода, а кому и нет. Вот
что мне с  узлом-то делать?  Спрятать бы пока до завтра надо,  а  то назад в
город тащить неудобно, отберут еще, пожалуй.
     - А давайте спрячем,  Семен Иванович! Я место тут неподалеку знаю. Тут,
если оврагом немного пройти,  пруд будет,  а  еще  сбоку этакая выемка,  там
раньше глину для кирпичей рыли и  в  стенках ям  много.  Туда не  только что
узел,  а  телегу с  конем  спрятать можно.  Только говорят,  что  змеюки там
попадаются,  а  я босиком.  Ну,  вам-то,  в ботинках,  можно.  Да они если и
укусят, то ничего - не помрешь, а только как бы обалдеешь.
     Последнее добавление не  понравилось Галке,  и  он спросил,  нет ли где
поблизости другого укромного местечка, но чтобы без змеюк.
     Я  ответил,  что  другого такого места поблизости нету  и  кругом народ
бывает: либо стадо пасется, либо картошку перепалывают, либо мальчишки возле
чужих огородов околачиваются.
     Тогда Галка взвалил узел на  плечо,  и  мы пошли по берегу ручья.  Узел
спрятали надежно.
     - Беги теперь в  город,  -  сказал Галка.  -  Я  завтра сам  заберу его
отсюда.  Да  если увидишь кого из  комитетчиков,  то передай,  что я  еще не
уехал. Постой... - остановил он меня, заглядывая мне в лицо. - Постой! А ты,
брат, не того... - тут он покрутил пальцем перед мои лицом, - не сболтнешь?
     - Что  вы,  Семен  Иванович!  -  забормотал я,  съежившись от  обидного
подозрения.  - Что вы! Разве я о ком-нибудь хоть что... когда-нибудь? Да я в
школе ни о ком ничего никогда,  когда даже в игре,  а ведь это же всерьез, а
вы еще...
     Не дав договорить, Галка потрепал меня по плечу худою цепкою пятерней и
сказал, улыбаясь:
     - Ну ладно, ладно... Кати... Эх ты, заговорщик!


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     За  лето Федька вырос и  возмужал.  Он  отпустил длинные волосы,  завел
черную рубаху-косоворотку и  папку.  С  этой  папкой,  набитой газетами,  он
носился по училищным митингам и собраниям.  Федька -  председатель классного
комитета.  Федька  -  делегат  от  реального в  женскую гимназию.  Федька  -
выбранный на родительские заседания.  Навострился он такие речи заворачивать
- прямо второй Кругликов,  Влезет на парту на диспутах:  "Должны ли учащиеся
отвечать учителям сидя  или  обязаны  стоять?",  "Допустима ли  в  свободной
стране игра в  карты во время уроков закона божьего?"  Выставит ногу вперед,
руку за пояс и начнет: "Граждане, мы призываем... обстановка обязывает... мы
несем ответственность за судьбы революции..." И пошел, и пошел.
     С  Федькой у  нас что-то  не  ладилось.  До  открытой ссоры дело еще не
доходило, но отношения портились с каждым днем.
     Я опять остался на отшибе.
     Только что  начала забываться история с  моим отцом,  только что  начал
таять холодок между мной и некоторыми из прежних товарищей,  как подул новый
ветер из столицы; обозлились обитатели города на большевиков и закрыли клуб.
Арестовала думская милиция Баскакова,  и  тут  опять  я  очутился виноватым:
зачем с  большевиками околачивался,  зачем к 1 Мая над ихним клубом на крыше
флаг  вывешивал,  почему  на  митинге  отказался помогать  Федьке  раздавать
листовки за войну до победы?
     Листовки  у   нас  все  раздавали.   Иной  нахватает  и  кадетских,   и
анархистских,  и христианских социалистов,  и большевистских - бежит и какая
попала под руку,  ту и сует прохожему.  И этаким все ничего, как будто так и
надо!
     Как же  мог я  взять у  Федьки эсеровские листовки,  когда мне Баскаков
только что полную груду своих прокламаций дал? Как же можно раздавать и те и
другие?  Ну,  хоть бы сходные листовки были,  а то в одной - "Да здравствует
победа над  немцами",  в  другой -  "Долой грабительскую войну".  В  одной -
"Поддерживайте  Временное  правительство",   в   другой   -   "Долой  десять
министров-капиталистов".  Как же можно сваливать их в одну кучу,  когда одна
листовка другую сожрать готова?
     Учеба в это время была плохая.  Преподаватели заседали по клубам, явные
монархисты подали в отставку. Половину школы заняли под Красный Крест.
     - Я,  мать,  уйду из школы,  -  говаривал я иногда.  -  Учебы все равно
никакой,  со всеми я на ножах.  Вчера, например, Коренев собирал с кружкой в
пользу раненых; было у меня двадцать копеек, опустил и я, а он перекосился и
говорит:  "Родина в подачках авантюристов не нуждается".  Я аж губу закусил.
Это при всех-то!  Говорю ему:  "Если я сын дезертира,  то ты сын вора.  Отец
твой,  подрядчик,  на  поставках армию грабил,  и  ты,  вероятно,  на сборах
раненым подзаработать не  прочь".  Чуть  дело до  драки не  дошло.  На  днях
товарищеский суд будет. Плевал я только на суд. Тоже... судьи какие нашлись!
     С маузером,  который подарил мне отец, я не расставался никогда. Маузер
был  небольшой,  удобный,  в  мягкой замшевой кобуре.  Я  носил его  не  для
самозащиты. На меня никто еще не собирался нападать, но он дорог мне был как
память об отце,  его подарок - единственная ценная вещь, имевшаяся у меня. И
еще потому любил я маузер, что всегда испытывал какое-то приятное волнение и
гордость,  когда  чувствовал  его  с  собой.  Кроме  того,  мне  было  тогда
пятнадцать лет,  и  я  не знал да и  до сих пор не знаю ни одного мальчугана
этого  возраста,  который отказался бы  иметь настоящий револьвер.  Об  этом
маузере знал только Федька.  Еще в дни дружбы я показал ему его.  Я видел, с
какой завистью осторожно рассматривал он тогда отцовский подарок.
     На другой день после истории с Кореневым я вошел в класс,  как и всегда
в последнее время, ни с кем не здороваясь, ни на кого не обращая внимания.
     Первым  уроком  была  география.  Рассказав немного  о  западном Китае,
учитель остановился и  начал  делиться последними газетными новостями.  Пока
споры да разговоры, я заметил, что Федька пишет какие-то записки и рассылает
их по партам.  Через плечо соседа в начале одной из записок я успел прочесть
свою фамилию. Я насторожился.
     После звонка,  внимательно наблюдая за окружавшими, я встал, направился
к  двери и  тотчас же  заметил,  что  от  двери я  отгорожен кучкой наиболее
крепких одноклассников.  Около меня образовалось полукольцо; из середины его
вышел Федька и направился ко мне.
     - Что тебе надо? - спросил я.
     - Сдай револьвер,  -  нагло заявил он.  -  Классный комитет постановил,
чтобы ты  сдал револьвер в  комиссариат думской милиции.  Сдай его сейчас же
комитету, и завтра ты получишь от милиции расписку.
     - Какой еще револьвер?  - отступая к окну и стараясь, насколько хватало
сил, казаться спокойным, переспросил я.
     - Не  запирайся,  пожалуйста!  Я  знаю,  что ты  всегда носишь маузер с
собой.  И сейчас он у тебя в правом кармане.  Сдай лучше добровольно, или мы
вызовем милицию. Давай! - И он протянул руку.
     - Маузер?
     - Да.
     - А этого не хочешь?  - резко выкрикнул я, показывая ему фигу. - Ты мне
его давал? Нет. Ну, так и катись к черту, пока не получил по морде!
     Быстро повернув голову,  я  увидел,  что за  моей спиной стоят четверо,
готовых схватить меня сзади.  Тогда я  прыгнул вперед,  пытаясь прорваться к
двери.  Федька рванул меня за плечо.  Я ударил его кулаком, и тотчас же меня
схватили за  плечи и  поперек груди.  Кто-то  пытался вытолкнуть мою руку из
кармана. Не вынимая руки, я крепко впился в рукоятку револьвера.
     "Отберут... Сейчас отберут..."
     Тогда,  как пойманный в капкан звереныш,  я взвизгнул.  Я вынул маузер,
большим пальцем вздернул предохранитель и нажал спуск.
     Четыре пары  рук,  державших меня,  мгновенно разжались.  Я  вскочил на
подоконник.  Оттуда я  успел разглядеть белые,  будто ватные лица  учеников,
желтую  плиту  каменного  пола,  разбитую  выстрелом,  и  превратившегося  в
библейский соляной столб застрявшего в дверях отца Геннадия.  Не раздумывая,
я спрыгнул с высоты второго этажа на клумбы ярко-красных георгин.
     Поздно вечером по водосточной трубе,  со стороны сада,  я  пробирался к
окну своей квартиры.  Старался лезть потихоньку, чтобы не испугать домашних,
но мать услышала шорох, подошла и спросила тихонько:
     - Кто там? Это ты, Борис?
     - Я, мама.
     - Не ползи по трубе... сорвешься еще. Иди, я тебе дверь открою.
     - Не надо, мама... Пустяки, я и так...
     Спрыгнув  с  подоконника,  я