конечно, не нашли... Ну, они рассердились...
     - Славка,  -  еще упрямей повторил я,  -  ну,  не  нашли,  но  зачем же
все-таки они хотели убить твоего отца?
     - Видишь  ли,   он,  кажется,  работает  над  какой-то  важной  военной
машиной...  Ну,  а им этого не хочется.  Нет,  нет!  Дальше ты меня лучше не
спрашивай! Я тоже однажды спросил у отца: что за машина? Вот он посадил меня
с собой рядом,  взял карандаш и говорил,  говорил, объяснял, объяснял... Вот
тут  винт,  тут  ручка,  тут шарниры,  здесь шарикоподшипники.  При вращении
развивается огромная центробежная сила. А здесь такой металлический сосуд...
Я все слушал,  слушал -  да вдруг как закричу: "Папка! Что ты все врешь? Это
же ты мне объясняешь,  как устроен молочный сепаратор, что стоит в деревне у
бабки!" Тогда он хохотал,  хохотал,  а потом и я захохотал.  Так вот,  с той
поры я уж его и сам ни о чем не спрашиваю.  Нельзя!  - вздохнул Славка. - Не
наше пока это дело.
     - Их посадили? - угрюмо спросил я.
     - Кого "их"?
     - Ну, этих, который дядя - и Яков.
     - Но ты же...  ты же убил Якова,  -  пробормотал Славка и, по-видимому,
сам испугался, не сказал ли он мне лишнего.
     - Разве?
     - Ну да!  - быстро затараторил Славка, увидев, что я даже не вздрогнул,
а не то чтобы упасть в обморок.  -  Ты встал, и ты выстрелил. Но дом-то ведь
был уже окружен и  от калитки и  от забора -  их уже выследили.  Тебе бы еще
подождать две-три минуты, так их все равно бы захватили!
     - Вон что! Значит, выходит, что и стрелял-то я напрасно!
     - Ничего не выходит!  -  вступился Славка.  - Ты-то ведь этого не знал.
Нет,  нет! Все выходит, что очень даже не напрасно. Да! - И Славка, смущенно
пожав плечами, протянул мне завернутый в салфетку узелок, от которого еще за
пять шагов пахло теплыми плюшками да ватрушками.  - Это тебе бабка прислала.
Я  не брал.  Я отказывался:  "На что ему?  Там и так кормят".  Так разве она
слушает!  "Да ты бери,  бери!  Так с салфеткой и бери". Подумаешь, салфетка!
Знамя, что ли?
     Мы распрощались.  Все еще чуть прихрамывая, он быстро добежал до машины
и махнул мне рукой.

     ...Славка уехал. Долго сидел я. И улыбался, перебирая в памяти весь наш
разговор.  Но глаза поднять от земли к широкому горизонту боялся.  Знал, что
все равно налетит сразу, навалится и задавит тоска.
     Как-то  я  сидел на  террасе и  задумчиво глядел,  как крупный мохнатый
шмель,  срываясь и неуклюже падая,  упрямо пытается пролететь сквозь светлое
оконное стекло.  И было необъяснимо, непонятно, зачем столько бешеных усилий
затрачивает он на эту совершенно бесплодную затею,  в то время, когда совсем
рядом вторая половина окна широко распахнута настежь.
     Мимо меня,  как-то  чудно глянув и  торопливей,  чем обычно,  пробежала
через террасу из сада нянька.
     Вскоре из  дежурки прошел в  сад доктор.  Высунулась опять нянька;  она
была взволнована.
     - Ну, вот и хорошо! Ну, вот и хорошо! - шепнула она, не вытерпев. - Вот
и за тобой, милый, из дому приехали.
     Как из дому?.. Валентина? Вот это новость!
     Я запахнул халат и вышел на крыльцо.
     Резкий крик вырвался у меня из еще не окрепшего горла. Я кинулся вперед
и тут же зашатался,  поперхнулся,  ухватился за перила. Кашель душил меня, в
горле резало. Я затопал ногами, замотал головой и опустился на ступеньки.
     По песчаной дорожке шел доктор, а рядом с ним - мой отец. Мне сунули ко
рту чашку воды со льдом, с валерьянкой, с мятой; тогда наконец кашель стих.
     - Ну  можно ли так кричать?  -  укорил меня доктор.  -  Ты бы вскрикнул
шепотом, потихоньку... Горло-то у тебя еще слабое.

     Вот мы и рядом.  Я лежу.  Лоб мой влажен. Я еще не знаю, счастлив я или
нет.  Пытливо смотрю я на отца,  хмурюсь,  улыбаюсь. Но я очень осторожен, я
еще ничему не верю.
     И я ему говорю:
     - Это ты?
     - Да, я!
     Голос его.  Его лицо.  На висках,  как паутина,  легкая седина.  Черная
гимнастерка, галифе, сапоги. Да, это он!
     И я осторожно спрашиваю:
     - Но ведь тебя...
     Он сразу понимает,  потому что,  улыбнувшись -  вот так, по-своему, как
никто, а только он - правым уголком рта, - отвечает:
     - Да!  Я был виноват!  Я оступился. Но я взрывал землю, я много думал и
крепко работал. И вот меня выпустили...
     - И теперь ты...
     - И теперь я совсем свободен.
     - И тебя выпустили так задолго раньше срока? - бормочу я.
     - Я  взрывал землю,  -  настойчиво повторяет отец.  -  Верно!  Я старый
командир,  сапер.  Я  был на германской с  четырнадцатого и на гражданской с
восемнадцатого.  Верно! Ну, так за эти два года я забурил, заложил и взорвал
земли больше,  чем за все те восемь. (Вот, я вижу, он опять улыбается, шире,
шире.   Сейчас,   конечно,  дотронется  рукой  до  подбородка.  Есть!)  -  И
доканчивает: - Но и она мне, земля, кое-что вдолбила в голову крепко!
     Я смотрю на его левую руку:  большого пальца до половины нет. Смотрю на
голову: слева, повыше виска, шрам. Раньше его не было. Я спрашиваю:
     - Это что?
     Он треплет меня по плечу:
     - Это вода шла на нас в  атаку,  а мы динамитом заставили ее свернуть в
сторону.
     - И ты был...
     - А я был бригадиром подрывной бригады.
     ...Вот и все!  Нет, не все. Теперь мой черед. Теперь должен говорить я.
Все вспоминать и объяснять, издалека, с самого начала.
     Но отец сразу же меня перебивает:
     - Ты уж молчи! Я все сам знаю.
     Счастье!  Вот оно,  большое человеческое счастье, когда ничего не нужно
объяснять,  говорить,  оправдываться и  когда люди уже сами все знают и  все
понимают.
     Я с благодарностью сжимаю его руку,  и мне хочется ее поцеловать. Но он
тихонько ее выдергивает и крепко жмет мою.
     Больше об этих делах друг у друга мы не спрашиваем.  Кончено. Пройдено.
Прожито. Крест.
     В висках постукивает. И вдруг налетает догадка, и я почти кричу:
     - Папа! А где ты теперь живешь?..
     - У Платона Половцева. Он пока уступил мне одну комнату. А дальше будет
видно. Теперь мы не пропадем.
     - Г  0-48-64!  Так  это  ты  меня искал?  Так вот он  откуда загадочный
московский телефон!
     - Да. Я приехал как раз после твоего отъезда через неделю.
     Я отталкиваю его руку и поднимаю с подушки голову:
     - Ты пусти, папа. Я встану. Мне хорошо!

     Мы на самолете в пути к Москве.  Там нас должна по телеграмме встретить
Нина. Вероятно, она будет с отцом.
     Широки поля.  Мир  огромен.  Жизнь еще  только начинается.  И  что пока
непонятно, все потом будет понято. Мотор гремит, а мне весело. Я толкаю отца
локтем и, чтобы он меня расслышал, громко кричу:
     - Папа, а все-таки "Жаворонок" - это не солдатская песня!
     Он, конечно, сейчас же хмурится:
     - А какая же?
     - Да так! Просто человеческая.
     - Ну и что же, человеческая! А солдат не человек, что ли?
     Он упрям.  Я знаю, что нет для него ничего святей знамен Красной Армии,
и поэтому все, что ни есть на свете хорошего, это у него - солдатское.
     А может быть, он и прав!
     Пройдут годы. Не будет у нас уже ни рабочих, ни крестьян. Все и во всем
будут равны.  Но Красная Армия останется еще надолго.  И только когда сметут
волны революции все границы,  а вместе с ними погибнет последний провокатор,
последний шпион и враг счастливого народа,  тогда и все песни будут ничьи, а
просто и звонко - человеческие.
     Мы подлетаем к  Москве в  сумерки.  С волнением вглядываюсь я в смутные
очертания этого могучего города. Уже целыми пачками вспыхивают огни.
     И  вдруг мне  захотелось отсюда,  сверху,  найти тот  огонек от  фонаря
шахты,  что  светил ночами в  окна  нашей несчастливой квартиры,  где  живет
сейчас Валентина и откуда родилось и пошло за нами наше горе.
     Я говорю об этом отцу. Он склоняется к окошку.
     Но  что  ни  мгновение,  огней  зажигается все  больше  и  больше.  Они
вспыхивают от  края  до  края  прямыми  аллеями,  кривыми линиями,  широкими
кольцами.  И  вот уже они забушевали внизу,  точно пламя.  Их  много,  целые
миллионы! А навстречу тьме они рвались новыми и новыми тысячами.
     И отыскать среди них какой-то один маленький фонарик было невозможно...
да и не нужно!

     Самолет опустился на землю, взявшись за руки, они вышли и остановились,
щурясь на свету прожектора.
     И те люди,  что их встречали,  увидели и поняли, что два человека эти -
отец и  сын -  крепко и  нерушимо дружны теперь навеки.  На  усталые лица их
легла  печать  спокойного мужества.  И,  конечно,  если  бы  не  яркий  свет
прожектора, то всем в глаза глядели бы теперь они прямо, честно и открыто.
     И  тогда те  люди,  что их  встречали,  дружески улыбнулись им и  тепло
сказали:
     - Здравствуйте!

1938


ПРИМЕЧАНИЯ

     "Сейчас заканчиваю повесть "Судьба барабанщика".  Эта книга не о войне,
но о делах суровых и опасных не меньше,  чем сама война",  - сообщал Аркадий
Гайдар читателям журнала "Детская литература" в ноябре 1937 года.
     "Заканчиваю последние  страницы  повести...  Работал  крепко,  кажется,
выходит хорошо", - это из письма Аркадия Гайдара С.Г.Розанову, отправленного
в январе 1938 года из деревни Головково под Москвой.
     Однако  писатель  продолжает  шлифовать  текст  повести  и   отправляет
рукопись в Детиздат и в журнал "Пионер" только весной 1938 года.
     В "Судьбе барабанщика" писатель несколько раз менял причину ареста отца
героя повести Сергея Щербачова. По первоначальному замыслу отец арестован по
доносу. В повести его арестуют за растрату. В незаконченном сценарии "Судьба
барабанщика" отец  арестован за  утерю  важного военного документа,  хотя  в
пропаже его он и не виноват.
     Но причина ареста не меняла главного -  суровости удара, который должен
пережить  четырнадцатилетний мальчишка,  любивший,  уважавший  своего  отца,
гордившийся им.
     В те сложные годы ребят с подобной судьбой было немало.
     Что же помогает Сергею Щербачову выстоять и после многих ошибок найти в
себе  силы  и  мужество преградить путь действительным врагам нашей Родины -
шпионам и убийцам?
     В Сергее заговорил голос совести,  заговорило все, что было воспитано в
нем  отцом,  школой,  пионерским отрядом,  заговорило все,  что мы  называем
советским образом жизни.  "Выпрямляйся,  барабанщик!  -  уже тепло и ласково
подсказал... все тот же голос. - Встань и не гнись! Пришла пора!"
     И неважно,  что для поимки шпионов подвиг Сергея уже не нужен:  дом,  в
котором они прятались, окружен - им не скрыться. Сергей об этом не знает. Он
встает,  распрямляется,  преграждая путь врагам.  И  с  этого момента,  даже
сбитый на  землю  пулей,  он  снова возвращается в  строй своего пионерского
отряда, в великое содружество советских людей.
     Судьба у повести была непростая. 2 ноября 1938 года "Пионерская правда"
начала   публикацию  "Судьбы   барабанщика".   "Продолжение  следует"   было
напечатано в газете. Но продолжения не последовало ни в следующем номере, ни
через номер... Отложил повесть и журнал "Пионер". Детиздат тоже приостановил
работу над книгой.  Видимо, в то время сложность темы, затронутой в повести,
кого-то напугала. Но 1 февраля 1939 года газеты опубликовали Указ Президиума
Верховного Совета СССР о  награждении "за  выдающиеся успехи и  достижения в
развитии  советской  художественной литературы" 172  советских писателей.  В
этом списке было и  имя Аркадия Гайдара...  В июле 1939 года повесть "Судьба
барабанщика" вышла отдельной книгой в Детиздате.
                                                                  Т.А.Гайдар



    Аркадий Гайдар.
    Дым в лесу



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 2
     Издательство "Правда", Москва, 1986
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


     Моя мать училась и  работала на  большом новом заводе,  вокруг которого
раскинулись дремучие леса.
     На нашем дворе, в шестнадцатой квартире, жила девочка, звали ее Феня.
     Раньше ее  отец был кочегаром,  но потом тут же на курсах при заводе он
выучился и стал летчиком.
     Однажды,  когда Феня стояла во дворе и, задрав голову, смотрела в небо,
на нее напал незнакомый вор-мальчишка и вырвал из ее рук конфету.
     Я в это время сидел на крыше дровяного сарая и смотрел на запад, где за
рекой Кальвой,  как говорят,  на  сухих торфяных болотах,  горел вспыхнувший
позавчера лес.
     То ли солнечный свет был слишком ярок,  то ли пожар уже стих, но огня я
не увидел,  а разглядел только слабое облачко белесоватого дыма, едкий запах
которого доносился к нам в поселок и мешал сегодня ночью людям спать.
     Услыхав жалобный Фенин крик,  я,  как ворон,  слетел с крыши и вцепился
сзади в спину мальчишки.
     Он взвыл от страха. Выплюнул уже засунутую в рот конфету и, ударив меня
в грудь локтем, умчался прочь.
     Я  сказал Фене,  чтобы  она  не  орала,  и  строго-настрого запретил ей
поднимать с  земли конфету.  Потому что  если  все  люди будут подъедать уже
обсосанные кем-то конфеты, то толку из этого получится мало.
     Но чтобы даром добро не пропадало,  мы подманили серого кутенка Брутика
и запихали ему конфету в пасть.  Он сначала пищал и вырывался:  должно быть,
думал,  что  суют чурку или камень.  Но  когда раскусил,  то  весь затрясся,
задергался и стал нас хватать за ноги, чтобы дали ему еще.
     - Я бы попросила у мамы другую, - задумчиво сказала Феня, - только мама
сегодня сердитая, и она, пожалуй, не даст.
     - Должна дать,  -  решил я. - Пойдем к ней вместе. Я расскажу, как было
дело, и она над тобой, наверное, сжалится.
     Тут мы взялись за руки и  пошли к  тому корпусу,  где была шестнадцатая
квартира.   А  когда  мы  переходили  по  доске  канаву,   ту,  что  разрыли
водопроводчики,  то  я  крепко держал Феню за  воротник,  потому что было ей
тогда года четыре, ну может быть, пять, а мне уже давно пошел двенадцатый.
     Мы  поднялись на  самый верх  и  тут  увидели,  что  следом за  нами по
лестнице пыхтит и карабкается хитрый Брутик.


x x x

     Дверь в  квартиру была не  заперта,  и  едва мы вошли,  как Фенина мать
бросилась к  дочке навстречу.  Лицо ее  было заплакано.  В  руке она держала
голубой шарф и кожаную сумочку.
     - Горе ты мое горькое! - воскликнула она, подхватывая Феню на руки. - И
где  ты  так  измызгалась,  извазякалась?  Да  сиди  же  ты  и  не  вертись,
несчастливое создание! Ой, у меня и без тебя беды немало!
     Все  это она говорила быстро-быстро.  А  сама то  хватала конец мокрого
полотенца,  то расстегивала грязный Фенин фартук,  тут же смахивала со своих
щек слезы. И видать, что куда-то очень торопилась.
     - Мальчик,  - попросила она, - ты человек хороший. Ты мою дочку любишь.
Я  через окно все видела.  Останься с  Феней на  час в  квартире.  Мне очень
некогда. А я тебе тоже когда-нибудь добро сделаю.
     Она положила мне руку на плечо, но ее заплаканные глаза глядели на меня
холодно и настойчиво.
     Я был занят, мне пора было идти к сапожнику за мамиными ботинками, но я
не смог отказаться и согласился,  потому что,  когда о таком пустяке человек
просит такими настойчивыми тревожными словами,  то,  значит,  пустяк этот  -
совсем не пустяк. И, значит, беда ходит где-то совсем рядом.
     - Хорошо,  мама!  -  вытирая  мокрое  лицо  ладонью,  обиженным голосом
сказала Феня.  -  Но  ты дай нам за это что-нибудь вкусное,  а  то нам будет
скучно.
     - Возьмите сами,  -  ответила мать,  бросила  на  стол  связку  ключей,
торопливо обняла Феню и вышла.
     - Ой,  да она от комода все ключи оставила.  Вот чудо! - подтаскивая со
стола связку, воскликнула Феня.
     - Что же тут чудесного?  - удивился я. - Мы ведь свои люди, а не воры и
не разбойники.
     - Мы не разбойники, - согласилась Феня. - Но когда я в тот комод лазаю,
то всегда что-нибудь нечаянно разбиваю. Или вот, например, недавно разлилось
варенье и потекло на пол.
     Мы  достали по  конфете да по прянику.  А  кутенку Брутику кинули Сухую
баранку и намазали нос медом.


x x x

     Мы подошли к распахнутому окошку.
     Гей!  Не дом,  а гора. Как с крутого утеса, отсюда видны были и зеленые
поляны,  и длинный пруд,  и кривой овраг, за которым один рабочий убил зимой
волка. А кругом - леса, леса.
     - Стой,  не  лезь  вперед,  Фенька!  -  вскрикнул  я,  стаскивая  ее  с
подоконника. И, закрывшись ладонью от солнца, я глянул в окно.
     Что такое? Это окно выходило совсем не туда, где речка Кальва и далекие
в  дыму торфяные болота.  Однако не  больше как  в  трех километрах из  чащи
поднималась густая туча крутого темно-серого дыма.
     Как  и  когда успел туда  пожар перекинуться,  это  было мне  совсем не
понятно.
     Я обернулся.  Лежа на полу, Брутик жадно грыз брошенный Феней пряник. А
сама Феня стояла в углу и смотрела на меня злыми глазами.
     - Ты дурак,  -  сказала она.  - Тебя мама оставила со мной играть, а ты
зовешь меня Фенькой и  от  окна толкаешься.  Возьми тогда и  уходи совсем из
нашего дома.
     - Фенечка, - позвал я, - беги сюда, смотри, что внизу делается.


x x x

     Внизу же делалось вот что.
     Промчались галопом по улице два всадника.
     С  лопатами за  плечами мимо памятника Кирову,  по круглой Первомайской
площади, торопливо прошагал отряд человек в сорок.
     Распахнулись  главные  ворота   завода,   и   оттуда   выкатились  пять
грузовиков,  набитых людьми  до  отказа,  и,  с  воем  обгоняя пеший  отряд,
грузовики исчезли за поворотом у школы.
     Внизу,  по улицам,  стайками шныряли мальчишки.  Они,  конечно, все уже
разнюхали, разузнали. Я же должен был сидеть и караулить девчонку. Обидно!
     Но когда, наконец, завыла пожарная сирена, я не вытерпел.
     - Фенечка,  - попросил я, - ты посиди здесь одна, а я ненадолго во двор
сбегаю.
     - Нет, - отказалась Феня, - теперь я боюсь. Ты слышишь, как оно воет?
     - Экое дело,  воет! Так ведь это труба, а не волк воет! Съест она тебя,
что ли?  Ну, хорошо, ты не хнычь. Давай с тобой вместе во двор спустимся. Мы
там постоим минутку и назад.
     - А дверь? - хитро спросила Феня. - Мама от двери ключа не оставила. Мы
хлопнем, замок захлопнется, и тогда как? Нет, Володька, ты уж лучше сядь тут
и сиди.
     Но мне не сиделось.  Поминутно бросался я  к окну и громко досадовал на
Феню.
     - Ну, почему я должен тебя караулить? Что ты, корова или лошадь? Или ты
не  можешь  маму  одна  дождаться?   Вон  другие  девчонки  всегда  сидят  и
дожидаются. Возьмут какую-нибудь тряпку, лоскутик... куклу сделают: "Ай, ай!
Бай,  бай!" Ну,  не хочешь тряпку,  - сидела бы слона рисовала, с хвостом, с
рогами.
     - Не могу,  -  упрямо ответила Феня.  -  Если я одна останусь,  то могу
открыть кран,  а закрыть позабуду. Или могу разлить на стол всю чернильницу.
Вот один раз упала с  плиты кастрюля.  А другой раз застрял в замке гвоздик.
Мама пришла,  ключ толкала,  толкала,  а дверь не отпирается.  Потом позвали
дядьку,  и он замок выломал. Нет, - вздохнула Феня, - одной оставаться очень
трудно.
     - Несчастная!  -  завопил я.  - Но кто же это тебя заставляет открывать
кран, опрокидывать чернила, спихивать кастрюли и заталкивать в замок гвозди?
Я бы на месте твоей мамы взял веревку да вздул тебя хорошенько.
     - Дуть нельзя! - убежденно ответила Феня и с веселым криком бросилась в
переднюю, потому что вошла ее мать.


x x x

     Быстро и  внимательно посмотрела она  на  свою  дочку.  Оглядела кухню,
комнату и, усталая, опустилась на диван.
     - Пойди вымой лицо и  руки,  -  приказала она Фене.  -  Сейчас за  нами
придет машина, и мы поедем на аэродром к папе.
     Феня взвизгнула. Наступила на лапу Брутику, сдернула с крючка полотенце
и, волоча его по полу, убежала на кухню.
     Меня бросило в  жар.  Я  еще  ни  разу не  был  на  аэродроме,  который
н