л Чубук,  приподнимаясь и  протирая
глаза.
     - Ну да... рядом уже. Идем скорей.
     - Как же это я заснул? - удивился Чубук. - Прилег только - и заснул.
     Глаза  его  были  еще  сонные и  жмурились от  солнца,  когда,  вскинув
винтовку, он зашагал за мной.
     Голоса раздавались почти рядом.  Я  поспешно выскочил из-за  избушки и,
подбрасывая шапку, заорал что-то, приветствуя подходящих товарищей.
     Куда упала шапка, я так и не видел, потому что сознание страшной ошибки
оглушило меня.
     - Назад! - каким-то хриплым, рычащим голосом крикнул сзади Чубук.
     Tax... тах... тах...
     Три  выстрела  почти  одновременно жахнули  из  первых  рядов  колонны.
Какая-то  невидимая сила рванула из рук и  расщепила приклад моей винтовки с
такой яростью, что я едва устоял на ногах. Но этот же грохот и толчок вывели
меня из оцепенения. "Белые", - понял я, бросаясь к Чубуку. Чубук выстрелил.
     Целый час  мы  были под  угрозой быть пойманными рассыпавшейся облавой.
Все-таки  вывернулись.   Но  еще  долго  после  того,   как  смолкли  голоса
преследовавших, шли мы наугад, мокрые, раскрасневшиеся. Пересохшими глотками
жадно вдыхали влажный лесной воздух и цеплялись ноющими,  точно отдавленными
подошвами ног за пни и кочки.
     - Будет,  -  сказал Чубук, бухаясь на траву, - отдохнем. Ну и врезались
же мы с тобой,  Бориска!  А все я... Заснул, ты заорал: "Наши, наши!" - я не
разобрал спросонья, думаю, что ты разузнал уже, и пру себе.
     Тут только я  посмотрел на свою винтовку.  Ложе было разбито в щепы,  и
магазинная коробка исковеркана.
     Я подал Чубуку винтовку. Он повертел ее и отбросил в траву.
     - Палка,  -  презрительно сказал он,  -  это уж  теперь не винтовка,  а
дубинка, свиней ею только глушить. Ну ладно. Хорошо хоть сам-то цел остался.
Шинелька где? Тоже нету. И я свою скатку бросил. Вот какие дела, брат!
     Хотелось бы  еще отдохнуть,  долго лежать не  двигаясь,  снять сапоги и
расстегнуть ворот рубахи,  но сильней,  чем усталость,  мучила жажда, а воды
рядом нигде не было.
     Поднялись и  тихонько пошли  дальше.  Перешли  поле,  под  горой  внизу
приткнулись плотно сдвинутые домики деревеньки,  и белые мазанки коричневыми
соломенными крышами похожи были  отсюда на  кучку  крупных березовых грибов.
Спуститься туда мы не решились. Перешли поле и опять очутились в роще.
     - Дом,  -  прошептал я,  останавливаясь и  показывая пальцем на краешек
красной железной крыши.
     Опасаясь нарваться на  какую-нибудь засаду,  мы осторожно подобрались к
высокой изгороди. Ворота были наглухо заперты. Не лаяли собаки, не кудахтали
куры,  не топтались в хлеву коровы -  все было тихо, точно все живое нарочно
притаилось при нашем приближении.  Мы обошли кругом усадьбу -  прохода нигде
не было.
     - Залезай мне на спину,  - приказал Чубук, - заглянешь через забор, что
там есть.
     Через забор я увидел пустой,  поросший травой двор, вытоптанные клумбы,
из  которых  кое-где  подымались помятые  георгины и  густо-синие  звездочки
анютиных глазок.
     - Ну?  -  спросил Чубук  нетерпеливо.  -  Да  слезай же!  Что  я  тебе,
каменный, что ли?
     - Нету никого,  - ответил я, спрыгивая. - Передние окна забиты досками,
а сбоку вовсе рам нету - видать сразу, что брошенный дом. А колодец во дворе
есть.
     Отодвинув неплотно прибитую доску,  мы  полезли через дыру во  двор.  В
заплесневелой яме колодца чернильным наплывом отсвечивала глубокая вода,  но
зачерпнуть было  нечем.  Под  навесом,  среди  сваленной кучи  хлама,  Чубук
разыскал ржавое худое ведро.  Пока мы  его  подтягивали,  воды оставалось на
донышке. Тогда заткнули дыру пучком травы и зачерпнули второй раз. Вода была
чистая, студеная, и пить ее пришлось маленькими глотками. Ополоснули потные,
пыльные лица и  пошли к дому.  Передние окна были заколочены,  но зато сбоку
дверь,  выходившая на веранду,  была распахнута и отвисло держалась на одной
нижней петле. Осторожно ступая по скрипучим половицам, пошли в комнаты.
     На  полу,   усыпанном  соломой,   обрывками  бумаги,  тряпками,  стояло
несколько  пустых  дощатых  ящиков,  сломанный  стул  и  буфет  с  дверцами,
расщепленными чем-то тупым и тяжелым.
     - Мужики усадьбу грабили,  - тихо сказал Чубук. - Ограбили все нужное и
бросили.
     В   следующей  комнате  лежала  беспорядочная  груда  запыленных  книг,
покрытых  рогожей,  испачканной известкой.  Тут  же  в  общей  куче  валялся
надорванный портрет полного господина,  поперек пышного белого лба  которого
пальцем, обмакнутым в чернила, было коряво выведено неприличное слово.
     Было странно и  интересно пробираться из комнаты в комнату заброшенного
разграбленного дома.  Каждая  мелочь:  разбитый цветочный горшок,  позабытая
фотография,  поблескивающая в  мусоре  пуговица,  рассыпанные,  растоптанные
фигурки шахмат,  затерявшийся от колоды король пик,  сиротливо прятавшийся в
осколках разбитой японской вазы, - все это напоминало о людях, о хозяевах, о
не похожем на настоящее уютном прошлом спокойных обитателей этой усадьбы.
     За стеной что-то мягко стукнуло, и этот стук, слишком неожиданный среди
мертвого тления заброшенных комнат, заставил нас вздрогнуть.
     - Кто  там?   -  зычно  разбивая  тишину,  спросил  Чубук,  приподнимая
винтовку.
     Большой рыжий кот  широкими крадущимися шагами шел  нам  навстречу.  И,
остановившись в  двух шагах,  он с злобным,  голодным мяуканьем уставился на
нас  холодными зелеными глазами.  Я  хотел погладить его,  но  кот попятился
назад и одним махом,  не прикасаясь даже к подоконнику, вылетел на заглохшую
клумбу и исчез в траве.
     - Как он не сдох?
     - Чего ему сдыхать?  О" мышей жрет,  по духу слышно, что здесь мышей до
черта.
     Нудным,  хватающим за  сердце скрипом заныла какая-то далекая дверь,  и
послышалось неторопливое шарканье:  как  будто кто-то  тер  сухой тряпкой об
пол. Мы переглянулись. Это были шаги человека.
     - Кого тут еще черт носит? - тихо проговорил Чубук, подталкивая меня за
простенок и бесшумно свертывая предохранитель винтовки.
     Донеслось  легкое  покашливание,   захрустел  отодвигаемый  дверью  ком
бумаги,  и  в  комнату вошел невысокий,  плохо выбритый старичок в  потертой
пижаме  голубого  цвета  и  в  туфлях,  обутых  на  босую  ногу.  Старичок с
удивлением,  но  без страха посмотрел на  нас,  вежливо поклонился и  сказал
равнодушно:
     - А я слушаю...  кто это внизу ходит?  Думаю, может, мужички пришли, ан
нету. Глянул в окно - телег не видно.
     - Кто ты есть за человек?  -  с  любопытством спросил Чубук,  закидывая
винтовку за плечо.
     - Позвольте спросить мне прежде,  кто вы?  -  так же тихо и  равнодушно
поправил старичок. - Ибо если вы сочли нужным нанести визит, то будьте добры
представиться хозяину. Впрочем... - тут он немного склонил голову и пыльными
серыми глазами скользнул по Чубуку,  -  впрочем,  я и сам догадываюсь:  вы -
красные.
     Тут нижняя губа хозяина дрогнула, будто кто-то дернул ее книзу. Блеснул
желтым огоньком и потух золотой зуб,  смахнули ожившие веки пыль с его серых
глаз. Широким жестом хлебосольного хозяина старичок пригласил нас за собой:
     - Прошу пожаловать!
     Недоумевая,  мы  переглянулись  и  мимо  разгромленных комнат  пошли  к
узенькой деревянной лестнице, ведшей наверх.
     - Я,  видите ли,  наверху принимаю,  - точно извиняясь, говорил на ходу
хозяин.  - Внизу, знаете, беспорядок, не убрано, убирать некому, все куда-то
провалились, и никого не дозовешься. Сюда пожалуйте.
     Мы  очутились  в  небольшой  светлой  комнате.  У  стены  стоял  старый
сломанный диван с вывороченным нутром,  вместо простыни покрытый рогожей,  а
вместо одеяла -  остатком красивого,  но во многих местах прожженного ковра.
Тут  же  стоял  трехногий письменный стол,  а  над  столом  висела  клетка с
канарейкой.  Канарейка,  очевидно,  давным-давно сдохла и  лежала в кормушке
кверху лапками.  Со  стены  глядело несколько пыльных фотографий.  Очевидно,
кто-то помог хозяину перетащить негодные остатки разбитой мебели и обставить
эту комнату.
     - Прошу садиться,  -  сказал старик,  указывая на диван. - Живу, знаете
ли,  один,  гостей  видеть давненько уж  никого не  видел.  Мужички заезжают
иногда, продукты привозят, а вот порядочных людей давно не видал. Был у меня
как-то ротмистр Шварц.  Знаете, может быть?.. Ах, впрочем, извините, ведь вы
же красные.
     Не  спрашивая нас,  хозяин полез в  буфет,  достал оттуда две недобитых
тарелки,  две вилки - одну простую кухонную, с деревянным черенком, другую -
вычурно изогнутую,  десертную,  у  которой не  хватало одного  зубца,  потом
достал каравай черствого хлеба и полкружка украинской колбасы.
     Поставив  на  кособокую  фитильную  керосинку залепленный жирной  сажей
чайник,  он вытер руки о полотенце, не стиранное бог знает с какого времени,
снял со стены причудливую трубку,  с которой беззубо скалился резной козел с
человечьей головой,  набил  трубку махоркой и  сел  на  драное,  зазвеневшее
выпершими пружинами кресло.  Во время всех его приготовлений мы сидели молча
на  диване.  Чубук  тихонько толкнул меня  и,  хитро  улыбнувшись,  постучал
незаметно пальцем о свой лоб. Я понял его и тоже улыбнулся.
     - Давненько  уж  не  видал  я  красных,   -  сказал  хозяин  и  тут  же
поинтересовался: - Каково здоровье Ленина?
     - Ничего, спасибо, жив-здоров, - серьезно ответил Чубук.
     - Гм, здоров...
     Старичок помешал проволокой жерло чадившей трубки и вздохнул.
     - Да и  то сказать,  с  чего им болеть?  -  он помолчал и потом,  точно
отвечая на наш вопрос,  сообщил:  - А я вот прихварываю понемногу. По ночам,
знаете,  бессонница.  Нету  прежнего  душевного равновесия.  Встану  иногда,
пройдусь по комнатам - тишина, только мыши скребутся.
     - Что это вы пишете? - спросил я, увидав на столе целую кипу исписанных
бисерным почерком листочков.
     - Так,   -  ответил  он.  -  Соображения  по  поводу  текущих  событий.
Набрасываю план  мирового переустройства.  Я,  знаете,  философ  и  спокойно
взираю на все возникающее и проходящее.  Ни на что не жалуюсь...  нет, ни на
что.
     Тут старичок встал и, мельком заглянув в окно, сел опять на свое место.
     - Жизнь пошумит,  пошумит,  а правда останется. Да, останется, - слегка
возбуждаясь,  повторил старик.  - Были и раньше бунты, была пугачевщина, был
пятый год,  так же разрушались,  сжигались усадьбы.  Проходило время, и, как
птица Феникс из пепла, возникало разрушенное, собиралось разрозненное.
     - То  есть  что  же  это?  На  старый  лад  все  повернуть  думаете?  -
настороженно и грубовато спросил Чубук. - Мы вам, пожалуй, перевернем!
     При  этом  прямом  вопросе  старичок съежился и,  заискивающе улыбаясь,
заговорил:
     - Нет,  нет...  что вы!  Я не к тому.  Это ротмистр Шварц хочет, а я не
хочу.   Вот   предлагал  он   мне  возвратить  все,   что  мужички  у   меня
позаимствовали, а я отказался. На что оно мне, говорю. Время не такое, чтобы
возвращать, пусть лучше они мне понемногу на прожитие продуктов доставляют и
пусть на доброе здоровье моим добром пользуются.
     Тут  старичок опять приподнялся,  постоял у  окна и  быстро обернулся к
столу.
     - Что  же  это  я...  Вот и  чайник вскипел.  Прошу к  столу,  кушайте,
пожалуйста.
     Упрашивать нас было не к чему: хлебные корки захрустели у нас на зубах,
и запах вкусной чесночной колбасы приятно защекотал ноздри.
     Хозяин  вышел  в  соседнюю комнату,  и  слышно  было,  как  возится он,
отодвигая какие-то ящики.
     - Забавный старик, - тихо заметил я.
     - Забавный, - вполголоса согласился Чубук, - а только... только что это
он все в окошко поглядывает?
     Тут  Чубук  обернулся,  пристально осмотрел  комнату,  и  внимание  его
привлекла старая дерюга,  разостланная в  углу.  Он  нахмурился и  подошел к
окну.
     Вошел хозяин.  В  руках он держал бутылку и  полой пижамы стирал с  нее
налет пыли.
     - Вот,  -  проговорил он,  подходя к  столу.  -  Прошу.  Ротмистр Шварц
заезжал и не допил.  Позвольте,  я вам в чай коньячку. Я и сам люблю, но для
гостей...  для  гостей...  -  Тут  старичок  выдернул бумагу,  которой  было
закупорено горлышко, и дополнил жидкостью наши стаканы.
     Я протянул руку к стакану,  но тут Чубук быстро отошел от окна и сказал
мне сердито:
     - Что это ты,  милый?  Не видишь, что ли, что посуды не хватает? Уступи
место старику,  а то расселся.  Ты и потом успеешь.  Садись,  папаша, вместе
выпьем.
     Я  посмотрел  на  Чубука,  удивляясь  тому  грубому  тону,  которым  он
обратился ко мне.
     - Нет, нет! - И старик отодвинул стакан. - Я потом... вы же гости...
     - Пей, папаша, - повторил Чубук и решительно подвинул стакан хозяину.
     - Нет,  нет,  не  беспокойтесь,  -  упрямо отказался старик и,  неловко
отодвигая стакан, опрокинул его.
     Я  сел на  прежнее место,  а  старик отошел к  окну и  задернул грязную
ситцевую занавеску.
     - Пошто задергиваешь? - спросил Чубук.
     - Комары,  -  ответил хозяин.  -  Комары одолели.  Место тут  низкое...
столько расплодилось, проклятых.
     - Ты один живешь?  -  неожиданно спросил Чубук.  - Как же это один?.. А
чья это вторая постель у тебя в углу? - И он показал на дерюгу.
     Не  дожидаясь ответа,  Чубук  поднялся,  отдернул  занавеску и  высунул
голову в окно. Вслед за ним приподнялся и я.
     Из  окна открывался широкий вид на холмы и  рощицы.  Ныряя и  выплывая,
убегала вдаль дорога;  у  края приподнятого горизонта на  фоне покрасневшего
неба обозначились четыре прыгающие точки.
     - Комары!  -  грубо  крикнул  Чубук  хозяину  и,  смерив  презрительным
взглядом его съежившуюся фигуру,  добавил:  -  Ты,  как я вижу, и сам комар,
крови пососать захотел? Идем, Борис!
     Когда по лесенке мы сбежали вниз,  Чубук остановился,  вынул коробок и,
чиркнув спичкой,  бросил ее  на  кучу хлама.  Большой ком серой сухой бумаги
вспыхнул,  и  пламя потянулось к  валявшейся на  полу  соломе.  Еще  минута,
другая, и вся замусоренная комната загорелась бы. Но тут Чубук с неожиданной
решимостью растоптал огонь и потянул меня к выходу.
     - Не надо, - как бы оправдываясь, сказал он. - Все равно наше будет.
     Минут через десять мимо кустов,  в  которых мы  спрятались,  промчались
четверо всадников.
     - На усадьбу скачут, - пояснил Чубук. - Я как увидел в углу постеленную
дерюгу,  понял, что старик не один живет, а еще с кем-то. Видел ты, он все к
окну  подходил?  Пока  мы  внизу по  комнатам лазили,  он  послал за  белыми
кого-то.  Так же и с чаем.  Подозрительным мне что-то этот коньяк показался,
может,   разбавил  его  каким-нибудь  крысомором?  Не  люблю  я  и  не  верю
разграбленным,  но гостеприимным помещикам!  Кем он ни прикидывайся,  а  все
равно про себя он мне первый враг!
     Ночевали мы в сенокосном шалаше.  В ночь ударила буря,  хлынул дождь, а
мы были рады.  Шалаш не протекал,  и  в  такую непогоду можно было безопасно
отоспаться. Едва начало светать, Чубук разбудил меня.
     - Теперь караулить друг друга надо,  -  сказал он.  - Я уже давно возле
тебя сижу. Теперь прилягу маленько, а ты посторожи. Неравно, как пойдет кто.
Да смотри не засни тоже!
     - Нет, Чубук, я не засну.
     Я высунулся из шалаша. Под горой дымилась река. Вчера мы попали по пояс
в  грязное вязкое болотце,  за  ночь  вода обсохла,  и  тина липкой коростой
облепила тело.
     "Искупаться бы,  -  подумал я.  -  Речка  рядышком,  только  под  горку
спуститься".
     С полчаса я сидел и караулил Чубука. И все не мог отвязаться от желания
сбегать и искупаться.  "Никого нет кругом,  -  думал я,  - кто в этакую рань
пойдет,  да тут и  дороги никакой около не видно.  Не успеет Чубук на другой
бок перевернуться, как я уже и готов".
     Соблазн был  слишком велик,  тело зудело и  чесалось.  Скинув никчемный
патронташ, я бегом покатился под гору.
     Однако речка  оказалась совсем не  так  близко,  как  мне  казалось,  и
прошло,  должно быть,  минут десять,  прежде чем я  был на  берегу.  Сбросив
черную ученическую гимнастерку,  еще ту, в которой я убежал из дому, сдернув
кожаную  сумку,  сапоги  и  штаны,  я  бултыхнулся в  воду.  Сердце  екнуло.
Забарахтался.  Сразу  стало теплее.  У-ух,  как  хорошо!  Поплыл тихонько на
середину.  Там,  на отмели,  стоял куст. Под кустом запуталось что-то: не то
тряпка,  не то упущенная при полоскании рубаха.  Раздвинул ветки и  сразу же
отпрянул назад.  Зацепившись штаниной за  сук,  вниз  лицом  лежал  человек.
Рубаха на нем была порвана, и широкая рваная рана чернела на спине. Быстрыми
саженками,  точно опасаясь,  что кто-то  вот-вот больно укусит меня,  поплыл
назад.
     Одеваясь,   я   с  содроганием  отворачивал  голову  от  куста,   буйно
зеленевшего на отмели.  То ли вода ударила крепче,  то ли, раздвигая куст, я
нечаянно отцепил покойника,  а только он выплыл,  его перевернуло течением и
понесло к моему берегу.
     Торопливо натянув штаны,  я  начал  надевать гимнастерку,  чтобы скорей
убежать прочь. Когда я просунул голову в ворот, тело расстрелянного было уже
рядом, почти у моих ног.
     Дико  вскрикнув,  я  невольно шагнул  вперед и,  оступившись,  едва  не
полетел в воду.  Я узнал убитого.  Это был один из трех раненых, оставленных
нами на пасеке, это был наш Цыганенок.
     - Эгей, хлопец! - услышал я позади себя окрик. - Подходи-ка сюда.
     Трое  незнакомых  направлялись  прямо  ко  мне.  Двое  из  них  были  с
винтовками. Бежать мне было некуда - спереди они, сзади река.
     - Ты чей? - спросил меня высокий чернобородый мужчина.
     Я молчал. Я не знал, кто эти люди - красные или белые.
     - Чей?  Тебя я спрашиваю!  -  уже грубее переспросил он, хватая меня за
руку.
     - Да что с ним разговаривать! - вставил другой. - Сведем его на село, а
там и без нас спросят.
     Подъехали две телеги.
     - Дай-ка    кнут-то!     -     закричал    чернобородый    одному    из
мужиков-подводчиков, робко жавшемуся к лошади.
     - Для че? - недовольно спросил другой. - Для че кнутом? Ты веди к селу,
там разберут.
     - Да  не драть.  Руки я  ему перекручу,  а  то вон как смотрит,  того и
гляди, что стреканет.
     Ловким вывертом закинули мне локти назад и легонько толкнули к телеге:
     - Садись!
     Сытые  кони  дернули  и   быстрой  рысцой  понесли  к   большому  селу,
сверкавшему белыми трубами на зеленом пригорке.
     Сидя в  телеге,  я еще надеялся на то,  что мои провожатые -  партизаны
одного из  красных отрядов,  что  на  месте все  выяснится и  меня  сразу же
отпустят.
     В кустах недалеко от села постовой окликнул:
     - Кто едет?
     - Свои... староста, - ответил чернобородый.
     - А-а-а!.. Куда ездил?
     - Подводы с хутора выгонял
     Кони рванулись и  понеслись мимо постового.  Я  не успел рассмотреть ни
его одежды,  ни его лица,  потому что все мое внимание было приковано к  его
плечам. На плечах были погоны.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Солдат на  улице еще  не  было видно -  вероятно,  опали.  Возле церкви
стояло несколько двуколок, крытый фургон с красным крестом, а около походной
кухни заспанные кашевары кололи на растопку лучину.
     - В штаб везти? - спросил возница у старосты.
     - Можно и  в штаб.  Хотя их благородие спят еще.  Не стоит из-за такого
мальца тревожить. Вези пока в холодную.
     Телега остановилась возле низкой каменной избушки с решетчатыми окнами.
Меня подтолкнули к двери.  Наспех прощупав мои карманы, староста снял с меня
кожаную сумку.  Дверь захлопнулась, хрустнула пружина замка. В первые минуты
острого,  причинявшего физическую боль  страха я  решил,  что  погиб,  погиб
окончательно и  бесповоротно,  что нет никакой надежды на спасение.  Взойдет
солнце выше, проснется его благородие, о котором упоминал староста, вызовет,
и тогда смерть, тогда конец.
     Я  сел на лавку и,  опустив голову на подоконник,  закоченел в каком-то
тупом  бездумье.  В  виски молоточками стучала кро