рь учительской заглянул на  часы.  Что
такое?  Прошло всего-навсего только полчаса, а я-то был уверен, что сижу уже
не меньше часа.
     Внезапно преступная мысль пришла мне в  голову:  "Что же это,  на самом
деле?  Я не вор и не сижу под стражей. Дома у меня отец, которого я не видел
два года и теперь должен увидеть при такой странной и загадочной обстановке,
а я,  как арестант, должен сидеть здесь только потому, что это взбрело на ум
инспектору и  немке?"  Я встал,  но тотчас же заколебался.  Самовольно уйти,
будучи  оставленным,   -   это  было  у  нас  одним  из  тягчайших  школьных
преступлений.
     "Нет, подожду уж", - решил я и направился к скамье.
     Но тут приступ непонятной злобы овладел мной.  "Все равно, - подумал я,
- вон отец с фронта убежал... - тут я криво усмехнулся, - а я отсюда боюсь".
     Я побежал к вешалке,  кое-как накинул шинель и,  тяжело хлопнув дверью,
выскочил на улицу.

     На многое в тот вечер старался раскрыть мне глаза отец.
     - Ну,  если все с фронта убегут, тогда что же, тогда немцы завоюют нас?
- все еще не понимая и не оправдывая его поступка, говорил я.
     - Милый,  немцам самим нужен мир,  - отвечал отец, - они согласились бы
на мир,  если бы им предложили. Нужно заставить правительство подписать мир,
а если оно не захочет, то тогда...
     - Тогда что же?
     - Тогда мы постараемся заставить.
     - Папа,  -  спросил я после некоторого молчания,  -  а ведь прежде, чем
убежать с фронта, ты ведь был смелым, ты ведь не из страха убежал?
     - Я  и  сейчас не  трус,  -  улыбнулся он.  -  Здесь я  еще  в  большей
опасности, чем на фронте.
     Он  сказал  это  спокойно,  но  я  невольно повернул голову  к  окну  и
вздрогнул.
     С  противоположной стороны прямо к нашему дому шел полицейский.  Шел он
медленно, вперевалку. Дошел до середины улицы и свернул вправо, направившись
к базарной площади, вдоль мостовой.
     - Он...  не...  к  нам,  -  сказал я  отрывисто,  чуть не по слогам,  и
учащенно задышал.
     На другой день вечером отец говорил мне:
     - Борька,  со дня на день к вам могут нагрянуть гости.  Спрячь подальше
игрушку,  которую я  тебе прислал.  Держись крепче!  Ты у меня вон уже какой
взрослый. Если тебе будут в школе неприятности из-за меня, плюнь на все и не
бойся  ничего,  следи внимательней за  всем,  что  происходит вокруг,  и  ты
поймешь тогда, о чем я тебе говорил.
     - Мы увидимся еще, папа?
     - Увидимся. Я буду здесь иногда бывать, только не у вас.
     - А где же?
     - Узнаешь, когда будет надо, вам передадут.
     Было  уже  совсем  темно,  но  у  ворот  на  лавочке  сидел  сапожник с
гармонией, а возле него гомонила целая куча девок и ребят.
     - Мне  бы  пора уже,  -  сказал отец,  заметно волнуясь,  -  как бы  не
опоздать.
     - Они, папа, до поздней ночи, должно быть, не уйдут, потому что сегодня
суббота.
     Отец нахмурился.
     - Вот еще беда-то.  Нельзя ли,  Борис, где-нибудь через забор или через
чужой сад пролезть? Ну-ка подумай... Ты ведь должен все дыры знать.
     - Нет, - ответил я, - через чужой сад нельзя. Слева, у Аглаковых, забор
высоченный и  с  гвоздями,  а  справа можно бы,  но  там  собака,  как волк,
злющая...  Вот что. Если ты хочешь, то спустимся со мной к пруду, там у меня
плот есть,  я  тебя перевезу задами прямо к оврагу.  Сейчас темно,  никто не
разберет, и место там глухое.
     Под  грузной фигурой отца плот осел,  и  вода залила нам подошвы.  Отец
стоял не  шевелясь.  Плот бесшумно скользил по черной воде.  Шест то и  дело
застревал в вязком, илистом дне. Я с трудом вытаскивал его из заплесневевшей
воды.
     Два раза я пробовал пристать к берегу, и все неудачно - дно оврага было
низкое и мокрое. Тогда я взял правее и причалил к крайнему саду.
     Сад этот был глух, никем не охранялся, и заборы его были поломаны.
     Я  проводил отца до  первой дыры,  через которую можно было выбраться в
овраг. Здесь мы распрощались.
     Я  постоял еще  несколько минут.  Хруст  веток под  отцовскими тяжелыми
шагами становился все тише и тише.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     Через  три  дня  мать  вызвали в  полицию и  сообщили ей,  что  ее  муж
дезертировал из части.  С  матери взяли подписку в том,  что "сведений о его
настоящем местонахождении она не  имеет,  а  если будет иметь,  то обязуется
немедленно сообщить об этом властям".
     Через сына полицмейстера в  училище на  другой же  день стало известно,
что мой отец - дезертир.
     На  уроке закона божьего отец  Геннадий произнес небольшую поучительную
проповедь о верности царю и отечеству и ненарушимости присяги.  Кстати же он
рассказал исторический случай,  как  во  время  японской войны один  солдат,
решившись спасти свою  жизнь,  убежал с  поля битвы,  однако вместо спасения
обрел смерть от зубов хищного тигра.
     Случай   этот,   по   мнению   отца   Геннадия,   несомненно  доказывал
вмешательство провидения,  которое достойно покарало беглеца,  ибо  тигр тот
вопреки обыкновению не сожрал ни одного куска,  а  только разодрал солдата и
удалился прочь.
     На  некоторых ребят  проповедь эта  произвела сильное  впечатление.  Во
время  перемены Христька Торопыгин высказал робкое предположение,  что  тигр
тот,  должно быть,  вовсе был не тигр,  а  архангел Михаил,  принявший образ
тигра.
     Однако Симка Горбушин усомнился в том, чтобы это был Михаил, потому что
у  Михаила ухватки вовсе другие:  он не действует зубами,  а рубит мечом или
колет копьем.
     Большинство согласилось с  этим,  потому  что  на  одной  из  священных
картин, развешанных по стенам класса, была изображена битва ангелов с силами
ада.  На  картине архангел Михаил был  с  копьем,  на  котором корчились уже
четыре черта,  а  три других,  задрав хвосты,  во  весь дух неслись к  своим
подземным убежищам, не хуже, чем германцы от пики Козьмы Крючкова.
     Через  два  дня  мне  сообщили,  что  за  самовольный  побег  из  школы
учительский совет решил поставить мне тройку за поведение.
     Тройка обычно означала,  что при первом же замечании ученик исключается
из училища.
     Через три дня мне вручили повестку,  в  которой говорилось о  том,  что
мать  моя  должна  немедленно полностью  внести  за  меня  плату  за  первое
полугодие, от которой я был раньше освобожден наполовину как сын солдата.
     Наступили  тяжелые  дни.   Позорная  кличка  "дезертиров  сын"   крепко
укрепилась за мной.  Многие ученики перестали со мною дружить. Другие хотя и
разговаривали и  не  чуждались,  но  как-то странно обращались со мной,  как
будто мне отрезало ногу или у меня дома покойник.  Постепенно я отдалился от
всех,  перестал ввязываться в игры, участвовать в набегах на соседние классы
и бывать в гостях у товарищей.
     Длинные осенние вечера я проводил у себя дома или у Тимки Штукина среди
его птиц.
     Я  очень сдружился с Тимкой за это время.  Его отец был ласков со мной.
Только мне непонятно было, почему он иногда начнет сбоку пристально смотреть
на меня,  потом подойдет, погладит по голове и уйдет, позвякивая ключами, не
сказав ни слова.
     Наступило странное и  оживленное время.  В  городе удвоилось население.
Очереди  у  лавок  растягивались  на  кварталы.  Повсюду,  на  каждом  углу,
собирались кучки.  Одна за другой тянулись процессии с чудотворными иконами.
Внезапно возникали всевозможные нелепые слухи.  То  будто бы на озерах вверх
по реке Сереже староверы уходят в лес.  То будто бы внизу,  у бугров, цыгане
сбывают фальшивые деньги и  оттого все  так  дорого,  что  расплодилась уйма
фальшивых денег.  А  один раз  пронеслось тревожное известие,  что в  ночь с
пятницы на  субботу будут "бить жидов",  потому что война затягивается из-за
их шпионажа и измен.
     Невесть откуда появилось в городе много бродяг.  Только и слышно стало,
что  там замок сбили,  там квартиру очистили.  Приехала на  постой полусотня
казаков.  Когда казаки,  хмурые, чубастые, с дикой, взвизгивающей и гикающей
песней, плотными рядами ехали по улице, мать отшатнулась от окна и сказала:
     - Давненько я  их...  с пятого года уже не видала.  Опять орлами сидят,
как в те времена.
     От  отца мы не имели никаких известий.  Догадывался я,  что он,  должно
быть,  в Сормове, под Нижним Новгородом, но эта догадка была основана у меня
только на том,  что перед уходом отец долго и подробно расспрашивал у матери
о ее брате Николае, работавшем на вагоностроительном заводе.
     Однажды,  уже зимою,  в  школе ко  мне подошел Тимка Штукин и  тихонько
поманил  меня  пальцем.   Меня  скорее  удивила,   чем   заинтересовала  его
таинственность, и я равнодушно пошел за ним в угол.
     Оглянувшись, Тимка сказал мне шепотом:
     - Сегодня под вечер приходи к нам. Мой батька обязательно велел прийти.
     - Зачем я ему нужен? Что ты еще выдумал?
     - А вот и не выдумал. Приходи обязательно, тогда узнаешь.
     Лицо у Тимки было при этом серьезное, казалось даже немного испуганным,
и я поверил, что Тимка не шутит.
     Вечером  я  отправился на  кладбище.  Кружила  метель,  тусклые фонари,
залепленные снегом,  почти вовсе не освещали улицы. Для того чтобы попасть к
перелеску и на кладбище,  надо было перейти небольшое поле.  Острые снежинки
покалывали лицо.  Я глубже засунул голову в воротник и зашагал по заметенной
тропке к зеленому огоньку лампадки,  зажженной у ворот кладбища. Зацепившись
ногой за могильную плиту,  я  упал и весь вывалялся в снегу.  Дверь сторожки
была  заперта.  Я  постучал -  открыли не  сразу,  мне  пришлось постучаться
вторично. За дверями послышались шаги.
     - Кто там? - спросил меня строгий знакомый бас сторожа.
     - Откройте, дядя Федор, это я.
     - Ты, что ли, Борька?
     - Да я же... Открывайте скорей.
     Я вошел в тепло натопленную сторожку.  На столе стоял самовар, блюдце с
медом и лежала коврига хлеба. Тимка как ни в чем не бывало чинил клетку.
     - Вьюга? - спросил он, увидав мое красное, мокрое лицо.
     - Да еще какая! - ответил я. - Ногу я себе расшиб. Ничего не видно.
     Тимка рассмеялся.  Мне было непонятно,  чему он смеется,  и я удивленно
посмотрел на него.  Тимка рассмеялся еще звонче,  и  по его взгляду я понял,
что  он  смеется не  надо мною,  а  над  чем-то,  что находится позади меня.
Обернувшись, я увидел сторожа, дядю Федора, и своего отца.
     - Он уже у нас два дня, - сказал Тимка, когда мы сели за чай.
     - Два дня...  И ты ничего не сказал мне раньше! Какой же ты после этого
товарищ, Тимка?
     Тимка виновато посмотрел сначала на своего, потом на моего отца, как бы
ища у них поддержки.
     - Камень!  - сказал сторож, тяжелой рукой хлопая сына по плечу, - Ты не
смотри, что он такой неприглядный, на него положиться можно.
     Отец был в штатском.  Он был весел,  оживлен.  Расспрашивал меня о моих
училищных делах, поминутно смеялся и говорил мне:
     - Ничего...  Ничего...  плюнь на все.  Время-то,  брат, какое подходит,
чувствуешь?
     Я сказал ему, что чувствую, как при первом же замечании меня вышибут из
школы.
     - Ну и вышибут,  -  хладнокровно заявил он,  - велика важность! Было бы
желание да голова, тогда и без школы дураком не останешься.
     - Папа,  - спросил я его, - отчего ты такой веселый и гогочешь? Тут про
тебя и батюшка проповедь читал, и все-то тебя как за покойника считают, а ты
- вон какой!
     С тех пор как я стал невольным сообщником отца,  я и разговаривал с ним
по-другому: как со старшим, но равным. Я видел, что отцу это нравится.
     - Оттого  веселый,   что   времена  такие  веселые  подходят.   Хватит,
поплакали!.. Ну ладно. Кати теперь домой! Скоро опять увидимся.
     Было поздно. Я попрощался, надел шинель и выскочил на крыльцо. Не успел
еще  сторож спуститься и  закрыть за  мной засов,  как я  почувствовал,  что
кто-то  отшвырнул меня в  сторону с  такой силой,  что  я  полетел головой в
сугроб. Тотчас же в сенях раздался топот, свистки, крики. Я вскочил и увидел
перед собой городового Евграфа Тимофеевича,  сын которого,  Пашка, учился со
мной еще в приходском.
     - Постой, - сказал он, узнав меня и удерживая за руку. - Куда ты? Там и
без тебя обойдутся.  Возьми-ка у  меня конец башлыка да оботри лицо.  Ты уж,
упаси бог, не ушибся ли головой?
     - Нет, Евграф Тимофеевич, не ушибся, - прошептал я. - А как же папа?
     - Что же папа?  Против закона никто не велел ему идти.  Разве же против
закона можно?
     Из  сторожки вывели связанного отца и  сторожа.  Позади них с  шинелью,
накинутой на  плечи,  но без шапки,  плелся Тимка.  Он не плакал,  а  только
как-то странно вздрагивал.
     - Тимка,  -  строго сказал сторож,  - переночуешь у крестного, да скажи
ему, чтобы он за домом посмотрел, как бы после обыска чего не пропало.
     Отец шел молча и  низко наклонив голову.  Руки его были завязаны назад.
Заметив меня, он выпрямился и крикнул мне подбадривающе:
     - Ничего,  сынка!  Прощай пока!  Мать поцелуй и  Танюшку.  Да  не горюй
очень: время, брат, идет... веселое!


II. ВЕСЕЛОЕ ВРЕМЯ


ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Двадцать второго  февраля  1917  года  военный  суд  шестого армейского
корпуса  приговорил  рядового  12-го  Сибирского  стрелкового полка  Алексея
Горикова   за   побег   с    театра   военных   действий   и   за   вредную,
антиправительственную пропаганду - к расстрелу.
     Двадцать пятого  февраля приговор был  приведен в  исполнение.  Второго
марта  из  Петрограда пришла телеграмма о  том,  что  восставшими войсками и
рабочими занят царский Зимний дворец.
     Первым  хорошо  видимым заревом разгорающейся революции было  для  меня
зарево от пожара барской усадьбы Полутиных.
     С  чердака дома  я  до  полуночи глядел на  огненные языки,  дразнившие
свежий  весенний ветер.  Тихонько поглаживая нагревшуюся в  кармане рукоятку
маузера,  самую дорогую память от  отца,  я  улыбался сквозь слезы,  еще  не
высохшие после тяжелой утраты, радуясь тому, что "веселое время" подходит.
     В  первые дни  Февральской революции школа  была  похожа на  муравьиную
кучу,  в которую бросили горящую головешку. После молитвы о даровании победы
часть ученического хора начала было,  как и всегда, гимн "Боже, царя храни",
однако другая половина заорала "долой",  засвистела, загикала. Поднялся шум,
ряды  учащихся  смешались,  кто-то  запустил  булкой  в  портрет  царицы,  а
первоклассники, обрадовавшись возможности безнаказанно пошуметь, дико завыли
котами и заблеяли козами.
     Тщетно пытался растерявшийся инспектор перекричать толпу.  Визг и крики
не умолкали до тех пор, пока сторож Семен не снял царские портреты. С визгом
и  топотом разбегались взволнованные ребята по классам.  Откуда-то появились
красные банты.  Старшеклассники демонстративно заправили брюки в сапоги (что
раньше не  разрешалось) и,  собравшись возле уборной,  нарочно,  на глазах у
классных  наставников,  закурили.  К  ним  подошел  преподаватель гимнастики
офицер Балагушин.  Его тоже угостили папиросой.  Он  не отказался.  При виде
такого,  доселе  небывалого,  объединения начальства с  учащимися окружающие
закричали громко "ура".
     Однако из всего происходящего поняли сначала только одно:  царя свергли
и  начинается революция.  Но  почему  надо  было  радоваться революции,  что
хорошего в  том,  что  свергли  царя,  перед  портретом которого еще  только
несколько дней  тому  назад хор  с  воодушевлением распевал гимны,  -  этого
большинство ребят, а особенно из младших классов, еще не понимало.
     В  первые  дни  уроков почти  не  было.  Старшеклассники записывались в
милицию.  Им выдавали винтовки,  красные повязки, и они гордо расхаживали по
улицам,  наблюдая за порядком.  Впрочем,  порядка никто нарушать и не думал.
Колокола  тридцати  церквей  гудели  пасхальными перезвонами.  Священники  в
блестящих ризах принимали присягу Временному правительству. Появились люди в
красных рубахах.  Сын  попа  Ионы,  семинарист Архангельский,  два  сельских
учителя и еще трое,  незнакомых мне, называли себя эсерами. Появились люди и
в  черных рубахах,  в большинстве воспитанники старших классов учительской и
духовной семинарий, называвшие себя анархистами.
     Большинство  в   городе  сразу   примкнуло  к   эсерам.   Немало  этому
способствовало то,  что  во  время  всенародной проповеди  после  многолетия
Временному правительству соборный священник отец  Павел объявил,  что  Иисус
Христос тоже был и  социалистом и  революционером.  А так как в городе у нас
проживали люди благочестивые,  преимущественно купцы, ремесленники, монахи и
божьи странники,  то, услышав такую интересную новость про Иисуса, они сразу
же  прониклись сочувствием к  эсерам,  тем более что эсеры насчет религии не
особенно распространялись, а говорили больше про свободу и про необходимость
с новыми силами продолжать войну. Анархисты хотя насчет войны говорили то же
самое, но о боге отзывались плохо.
     Так,  например,  семинарист Великанов прямо заявил с трибуны,  что бога
нет,  а если есть бог,  то пусть он примет его,  Великанова, вызов и покажет
свое могущество.  При  этих словах Великанов задрал голову и  плюнул прямо в
небо. Толпа ахнула, ожидая, что вот-вот разверзнутся небеса и грянет гром на
голову  нечестивца.   Но  так  как  небеса  не  разверзались,  то  из  толпы
послышались голоса,  что  не  лучше ли,  не  дожидаясь небесных кар,  своими
силами набить морду  анархисту?  Услыхав такие  разговоры,  Великанов быстро
смылся с трибуны и благоразумно скрылся,  получив всего только один тычок от
богомолки  Маремьяны  Сергеевны,  ехидной  старушонки,  продававшей целебное
масло из лампад иконы Саровской божьей матери и  сушеные сухарики,  которыми
пресвятой угодник Серафим Саровский собственноручно кормил диких  медведей и
волков.
     В общем,  меня поразило, как удивительно много революционеров оказалось
в Арзамасе.  Ну,  положительно все были революционерами. Даже бывший земский
начальник  Захаров  нацепил  огромный  красный  бант,  сшитый  из  шелка.  В
Петрограде и в Москве хоть бои были,  полицейские с крыш стреляли в народ, а
у  нас полицейские добровольно отдали оружие и,  одевшись в штатское,  мирно
ходили по улицам.
     Однажды в  толпе на митинге я  встретился с Евграфом Тимофеевичем,  тем
самым городовым, который участвовал в аресте моего отца.
     Он  шел с  базара с  корзиной,  из которой выглядывала бутылка постного
масла и кочан капусты.  Он стоял и слушал, о чем говорят социалисты. Заметив
меня, приложил руку к козырьку и вежливо поклонился.
     - Как  живы-здоровы?  -  спросил он.  -  Что...  тоже послушать пришли?
Послушайте,  послушайте...  Ваше  дело еще  молодое!  Нам,  старикам,  и  то
интересно... Вишь ты, как дело обернулось!
     Я сказал ему:
     - Помните,  Евграф Тимофеевич,  как вы приходили папу арестовывать,  вы
тогда говорили,  что "закон",  что против закона нельзя идти. А теперь - где
же ваш закон? Нету вашего закона, и всем вам, полицейским, тоже суд будет.
     Он добродушно засмеялся, и масло в горлышке бутылки заколыхалось.
     - И  раньше был  закон,  и  теперь тоже будет.  А  без закона,  молодой
человек,  нельзя. А что судить нас будут, так это - пускай судят. Повесить -
не повесят.  Начальников наших и то не вешают... Сам государь император и то
только под домашним арестом,  а уж чего же с нас спрашивать!.. Вон, слышите?
Оратор говорит,  что не нужно никакой мести, что люди должны быть братьями и
теперь,  в свободной России,  не должно быть ни тюрем,  ни казней. Значит, и
нам не будет ни тюрем, ни казней.
     Он поднял сумку с капустой и ушел вперевалку.
     Я  посмотрел ему вслед и подумал:  "Как же так не нужно?..  Неужели же,
если бы отец вырвался из тюрьмы,  он позволил бы спокойно расхаживать своему
тюремщику и  не  тронул бы  его  только потому,  что  все  люди  должны быть
братьями?"
     Я спросил об этом Федьку.
     - При чем тут твой отец?  - сказал он. - Твой отец был дезертиром, и на
нем  все  равно осталось пятно.  Дезертиров