остановился,  приготовившись выслушать ее
упреки и жалобы.
     - Есть хочешь?  -  все так же тихо спросила мать. - Садись, я тебе супу
достану, он теплый еще.
     Тогда,  решив, что мать ничего еще не знает, я поцеловал ее и, усевшись
за стол, стал обдумывать, как передать ей обо всем случившемся.
     Рассеянно черпая ложкой перепрелый суп,  я почувствовал, что мать сбоку
пристально смотрит на меня. От этого мне стало неловко, и я опустил ложку на
край тарелки.
     - Был инспектор, - сказала мать, - говорил, что из школы тебя исключают
и  что если завтра к  двенадцати часам ты не сдашь свой револьвер в милицию,
то они сообщат туда об этом, и у тебя отберут его силой. Сдай, Борис!
     - Не сдам, - упрямо и не глядя на нее, ответил я. - Это папин.
     - Мало ли что папин!  Зачем он тебе? Ты потом себе другой достанешь. Ты
и  без  маузера за  последние месяцы какой-то  шальной стал,  еще застрелишь
кого-нибудь! Отнеси завтра и сдай.
     - Нет,  - быстро заговорил я, отодвигая тарелку. - Я не хочу другого, я
хочу этот!  Это папин.  Я не шальной, я никого не задеваю... Они сами лезут.
Мне наплевать на то,  что исключили,  я  бы и  сам ушел.  Я  спрячу его и не
отдам.
     - Бог ты мой! - уже раздраженно начала мать. - Ну, тогда тебя посадят и
будут держать, пока не отдашь!
     - Ну и пусть посадят,  -  обозлился я. - Вон и Баскакова посадили... Ну
что ж,  и буду сидеть,  все равно не отдам...  Не отдам!  - после небольшого
молчания крикнул я так громко, что мать отшатнулась.
     - Ну,  ну, не отдавай, - уже мягче проговорила она. - Мне-то что? - Она
помолчала,  над чем-то раздумывая,  встала и  добавила с горечью,  выходя за
дверь: - И сколько жизни вы у меня раньше времени посожжете!
     Меня удивила уступчивость матери. Это было не похоже на нее. Мать редко
вмешивалась в  мои  дела,  но  зато  уже  когда  заладит что-нибудь,  то  не
успокоится до тех пор, пока не добьется своего.
     Спал крепко.  Во  сне пришел ко мне Тимка и  принес в  подарок кукушку.
"Зачем,  Тимка,  мне кукушка?" Тимка молчал.  "Кукушка, кукушка, сколько мне
лет?" И она прокуковала -  семнадцать.  "Неправда,  - сказал я, - мне только
пятнадцать".  -  "Нет,  -  замотал Тимка головой.  -  Тебя мать обманула". -
"Зачем матери меня обманывать?" Но тут я увидел, что Тимка вовсе не Тимка, а
Федька - стоит и усмехается.
     Проснулся,  соскочил с кровати и заглянул в соседнюю комнату - без пяти
семь.  Матери не  было.  Нужно было торопиться и  спрятать незаметно в  саду
маузер.
     Накинул рубаху,  сдернул со стула штаны - и внезапный холодок разошелся
по  телу:  штаны были подозрительно легкими.  Тогда осторожно,  как бы боясь
обжечься,  я протянул руку к карману. Так и есть - маузера там не было: пока
я спал,  мать вытащила его. "Ах, вот оно... вот оно что!.. И она тоже против
меня.  А  я-то  поверил ей вчера.  То-то она так легко перестала уговаривать
меня... Она, должно быть, понесла его в милицию".
     Я хотел уже броситься догонять ее.
     "Стой!..  Стой!..  Стой!.." -  протяжно запели,  отбивая время, часы. Я
остановился и взглянул на циферблат. Что же это я, на самом деле? Ведь всего
только еще  семь часов.  Куда же  она могла уйти?  Оглядевшись по  углам,  я
заметил,  что большой плетеной корзины нет,  и  догадался,  что мать ушла на
базар.
     Но если ушла на базар,  то не взяла же она с собой маузер?  Значит, она
спрятала его пока дома.  Куда?  И  тотчас же  решил:  в  верхний ящик шкафа,
потому что это был единственный ящик, который запирался на ключ.
     И  тут я  вспомнил,  что когда-то,  давно еще,  мать принесла из аптеки
розовые шарики сулемы и  для безопасности заперла их  в  этот ящик.  А  мы с
Федькой хотели сгубить у Симаковых рыжего кота за то, что Симаковы перешибли
лапу нашей собачонке.  Порывшись в железном хламе,  мы тогда подобрали ключ,
вытащили один шарик и, кажется, бросили ключ на прежнее место.
     Я вышел в чулан и выдвинул тяжелый ящик.  Разбрасывая ненужные обломки,
гайки, винты, я принялся за поиски.
     Обрезал руку куском жести и нашел сразу три заржавленных ключа.  Из них
какой-то подходит... Должно быть, вот этот.
     Вернулся к шкафу.  Ключ входил туго...  Крак! Замок щелкнул. Потянул за
ручку. Есть... маузер... Кобура лежит отдельно. Схватил и то и другое. Запер
ящик,  ключ через окно выбросил в  сад и  выбежал на  улицу.  Оглядевшись по
сторонам, я заметил возвращавшуюся с базара мать. Тогда я завернул за угол и
побежал по направлению к кладбищу.
     На  опушке перелеска остановился передохнуть.  Бухнулся на ворох теплых
сухих листьев и  тяжело задышал,  то и  дело оглядываясь по сторонам,  точно
опасаясь погони.  Рядом протекал тихий, безмолвный ручеек. Вода была чистая,
но  теплая и  пахла водорослями.  Не поднимаясь,  я  зачерпнул горсть воды и
выпил, потом положил голову на руки и задумался.
     Что  же  теперь делать?  Домой  возвращаться нельзя,  в  школу  нельзя.
Впрочем,  домой  можно...  Спрятать маузер и  вернуться.  Мать  посердится и
перестанет когда-нибудь.  Сама же  виновата -  зачем тайком вытащила?  А  из
милиции придут?  Сказать,  что потерял,  - не поверят. Сказать, что чужой, -
спросят,  чей.  Ничего не  говорить -  как бы еще на самом деле не посадили!
Подлец Федька... Подлец!
     Сквозь редкие деревья опушки виднелся вокзал.
     У-у-у-у-у!  -  донеслось оттуда  эхо  далекого  паровозного гудка.  Над
полотном протянулась волнистая полоса белого пара,  и черный, отсюда похожий
на жука паровоз медленно выкатился из-за поворота.
     У-у-у-у-у!  -  заревел он опять, здороваясь с дружески протянутой лапой
семафора.
     "А что, если..."
     Я тихонько приподнялся и задумался.
     И  чем больше я  думал,  тем сильнее и сильнее манил меня вокзал.  Звал
ревом гудков, протяжно-певучими сигналами путевых будок, почти что ощущаемым
запахом  горячей  нефти  и  глубиной  далекого  пути,  убегающего  к  чужим,
незнакомым горизонтам.
     "Уеду в Нижний,  - подумал я. - Там найду Галку. Он в Сормове. Он будет
рад и оставит меня пока у себя,  а дальше будет видно.  Все утихнет, и тогда
вернусь.  А может быть...  -  и тут что-то изнутри подсказало мне:  -  может
быть, и не вернусь".
     "Будет так",  -  с  неожиданной для  самого себя твердостью решил я  и,
сознавая всю важность принятого решения,  встал;  почувствовав себя крепким,
большим, сильным, улыбнулся.


ГЛАВА ПЯТАЯ

     В Нижний Новгород поезд пришел ночью.  Сразу же у вокзала я очутился на
большой площади.  Под  огнями фонарей поблескивали штыки новеньких винтовок,
отсвечивали повсюду погоны.
     С трибуны рыжий бородатый человек говорил солдатам речь о необходимости
защищать  родину,   уверял  в   неизбежности  скорого  поражения  "проклятых
империалистов-немцев".
     Он поминутно оборачивался в сторону своего соседа - старенького, седого
полковника,  который каждый раз,  как бы удостоверяя правильность заключений
рыжего оратора, одобрительно кивал круглой лысой головой.
     Вид  у  оратора был  измученный,  он  бил  себя  растопыренной ладонью,
поднимал  вверх  поочередно  то   одну,   то   обе  руки.   Он  обращался  к
сознательности и совести солдат.  Под конец,  когда ему показалось, что речь
его проникла в гущу серой массы, он взмахнул рукой, так что едва не заехал в
ухо  испуганно  отшатнувшегося  полковника,  и  громко  запел  "Марсельезу".
Несколько десятков разрозненных голосов подхватили мотив,  но вся солдатская
колонна молчала.
     Тогда  рыжий оратор оборвал на  полуслове песню и,  бросив шапку оземь,
стал слезать с трибуны.
     Старик  полковник постоял  еще  немного,  беспомощно развел  руками  и,
наклонив голову, придерживаясь за перила, полез вниз.
     Оказывается, маршевый батальон отправляли на германский фронт.
     До вокзала солдаты пошли с песнями,  их закидывали цветами и подарками.
Все было благополучно.  И уже здесь,  на станции,  воспользовавшись тем, что
благодаря чьей-то  нераспорядительности не  хватило  кипятку  в  баках  и  в
нескольких вагонах недоставало деревянных нар, солдаты затеяли митинг.
     Появились не приглашенные командованием ораторы,  и,  начав с недостачи
кипятку,  батальон неожиданно пришел к заключению:  "Хватит, повоевали, дома
хозяйство рушится, помещичья земля не поделена, на фронт идти не хотим!"
     Загорелись костры, запахло смолой расщепленных досок, махоркой, сушеной
рыбой, сваленной штабелями на соседних пристанях, и свежим волжским ветром.
     Так  мимо  огней,  мимо винтовок,  мимо возбужденных солдат,  кричавших
ораторов,  растерянно-озлобленных  офицеров  я,  взволнованный и  радостный,
зашагал в темноту незнакомых привокзальных улиц.
     Первый же прохожий,  которого я  спросил о  том,  как пройти в Сормово,
ответил мне удивленно:
     - В Сормово,  милый человек,  отсюда никак пройти невозможно. В Сормово
отсюда на пароходах ездят.  Заплатил полтинник -  и садись, а сейчас до утра
никаких пароходов нету.
     Тогда  побродив еще  немного,  я  забрался в  один  из  пустых  ящиков,
сваленных грудами у какого-то забора,  и решил переждать до рассвета. Вскоре
заснул.
     Разбудила меня  песня.  Работали  грузчики  -  поднимали скопом  что-то
тяжелое.

                        Э-эй, ребятушки, да дружно! -

     заводил  запевала  надорванным,  но  приятным  тенором.  Остальные враз
подхватывали резкими, надорванными голосами:

                        По-оста-раться еще нужно.

     Что-то двинулось, треснуло и заскрипело.

                        И-э-эх... начать-то мы начали.
                        А всю сволочь не скачали.

     Я высунул голову.  Как муравьи, облепившие кусок ржаного хлеба, со всех
сторон окружили грузчики огромную ржавую лебедку и  по  положенным наискосок
рельсам втаскивали ее на платформу. Опять невидимый в куче запевала завел:

                        И-э-эх... прогнали мы Николку,
                        И-э-эх... да что-то мало толку!

     Опять хрустнуло.

                        А не подняться ли народу,
                        Чтоб Сашку за ноги да в воду!

     Лязгнуло,  грохнуло. Лебедка тяжело села на крякнувшую платформу. Песня
оборвалась, послышались крики, говор и ругательства.
     "Ну и песня! - подумал я. - Про какого же это Сашку? Да ведь это же про
Керенского!  У  нас  бы  в  Арзамасе за  такую песню живо сгребли,  а  здесь
милиционер рядом стоит, отвернулся и как будто бы не слышит".
     Маленький грязный пароходик давно уже причалил к  пристани.  Полтинника
на  билет у  меня  не  было,  а  возле узкого трапа стояли рыжий контролер и
матрос с винтовкой.
     Я  грыз ногти и уныло посматривал на узенькую полоску маслянистой воды,
журчавшей между пристанью и  бортом парохода.  По воде плыли арбузные корки,
щепки, обрывки газет и прочая дрянь.
     "Пойти  panne  попроситься у  контролера?  -  подумал я.  -  Совру  ему
что-нибудь.  Вот, мол, скажу, сирота. Приехал к больной бабушке. Пропустите,
пожалуйста, проехать до старушки".
     Маслянистая  поверхность  мутной  воды  отразила  мое  загорелое  лицо,
подстриженную  ежиком  крупную  голову  и  крепкую,  поблескивавшую  медными
пуговицами ученическую гимнастерку.
     Вздохнув,  я решил, что сироту надо оставить в покое, потому что сироты
с эдакими здоровыми физиономиями доверия не внушают.
     Читал  я  в  книгах,  что  некоторые юноши,  не  имея  денег на  билет,
нанимались на  пароход юнгами.  Но  и  этот способ не мог пригодиться здесь,
когда всего-то-навсего надо мне было попасть на противоположный берег реки.
     - Чего  стоишь?  Подвинься,  -  услышал  я  задорный  вопрос  и  увидел
невысокого рябого мальчугана.
     Мальчуган небрежно швырнул на  ящик  пачку каких-то  листовок и  быстро
вытащил из-под моих ног толстый грязный окурок.
     - Эх  ты,  ворона,  -  сказал  он  снисходительно.  -  Окурок-то  какой
проглядел!
     Я ответил ему,  что на окурки мне наплевать, потому что я не курю, и, в
свою очередь, спросил его, что он тут делает.
     - Я-то?   -  Тут  мальчуган  ловко  сплюнул,  попав  прямо  в  середину
проплывавшего мимо полена. - Я листовки раздаю от нашего комитета.
     - От какого комитета?
     - Ясно, от какого... от рабочего. Хочешь, помогай раздавать.
     - Я бы помог,  -  ответил я,  - да мне вот на пароход надо в Сормово, а
билета нет.
     - А что тебе в Сормове?
     - К дяде приехал. Дядя на заводе работает.
     - Как же это ты,  -  укоризненно спросил мальчуган,  -  едешь к дяде, а
полтинником не запасся?
     - Запасаются загодя,  -  искренне вырвалось у меня,  - а я вот нечаянно
собрался и убежал из дому.
     - Убежа-ал?  -  Глаза мальчугана с недоверчивым любопытством скользнули
по  мне.  Тут  он  шмыгнул носом  и  добавил сочувственно:  -  То-то,  когда
вернешься, отец выдерет.
     - А я не вернусь.  И потом,  у меня нет отца. Отца у меня еще в царское
время убили. У меня отец большевик был.
     - И у меня большевик,  -  быстро заговорил мальчуган,  -  только у меня
живой.  У меня,  брат,  такой отец,  что на все Сормово первый человек! Хоть
кого хочешь спроси:  "Где живет Павел Корчагин?" -  всякий тебе ответит:  "А
это в  комитете...  На  Варихе,  на  заводе Тер-Акопова".  Вот какой у  меня
человек отец!
     Тут  мальчуган отшвырнул окурок и,  поддернув сползавшие штаны,  нырнул
куда-то в толпу, оставив листовки возле меня. Я поднял одну.
     В листовке было написано,  что Керенский - изменник, готовит соглашение
с  контрреволюционным  генералом  Корниловым.   Листовка  открыто  призывала
свергнуть Временное правительство и провозгласить Советскую власть.
     Резкий  тон  листовки  поразил  меня  еще  больше,  чем  озорная  песня
грузчиков. Откуда-то из-за бочек с селедками вынырнул запыхавшийся мальчуган
и еще на бегу крикнул мне:
     - Нету, брат!
     - Кого нету? - не понял я.
     - Полтинника нету. Тут Симона Котылкина из наших увидал. Нету, говорит.
     - Да зачем тебе полтинник?
     - А тебе-то!  - Он с удивлением посмотрел на меня. - Ты бы купил билет,
а в Сормове взял у дяди и отдал бы: я, чай, тоже сормовский.
     Он повертелся, опять исчез куда-то и опять вскоре вернулся.
     - Ну, брат, мы и так обойдемся. Возьми вот мои листовки и кати прямо на
пароход.  Видишь,  там матрос стоит с винтовкой? Это Сурков Пашка. Ты, когда
проходить по сходням будешь, повернись к матросу и скажи: с листовками, мол,
от комитета, а с контролером и не разговаривай. При себе прямо. Матрос свой,
он в случае чего заступится.
     - А ты?
     - Я-то, брат, везде пройду. Я здесь не чужой.
     Старенький пароходик,  замызганный шелухой и огрызками яблок, давно уже
отчалил от берега, а моего товарища все еще не было видно.
     Я  примостился  на  груде  ржавых  якорных  цепей  и,  вдыхая  пахнущий
яблоками,  нефтью  и  рыбой  прохладный воздух,  с  любопытством разглядывал
пассажиров.  Рядом со  мной сидел не  то дьякон,  не то монах,  притихший и,
очевидно, старавшийся быть как можно менее заметным. Он украдкой озирался по
сторонам, грыз ломоть арбуза, аккуратно выплевывая косточки в ладонь.
     Кроме монаха и  нескольких баб с  бидонами из-под молока,  на  пароходе
ехали два офицера,  четыре милиционера, державшихся поодаль, возле штатского
с красной повязкой на рукаве.
     Все  же  остальные  пассажиры были  рабочие.  Сгрудившись кучками,  они
громко  разговаривали,   спорили,  переругивались,  смеялись,  читали  вслух
газеты.  Было похоже на  то,  что  все  они между собой знакомы,  потому что
многие из  них  бесцеремонно вмешивались в  чужие споры;  замечания и  шутки
летели от одного борта к другому.
     Впереди вырисовывалось Сормово.  Было безветренное утро. Фабричный дым,
собираясь  нетающими  клубами,  казался  отсюда  черными  щупальцами ветвей,
раскинувшихся над каменными стволами гигантских труб.
     - Эгей! - услышал я позади себя знакомый голос рябого мальчугана.
     Я обрадовался ему, потому что не знал, что делать с листовками.
     Он  сел рядом на свернутый канат и,  вынув из кармана яблоко,  протянул
его мне:
     - Возьми.  Мне  грузчики полный картуз насыпали,  потому что  как новая
листовка или  газета,  так  я  им  всегда первым.  Вчера  целую связку воблы
подарили.  Им что! Сунул руку в мешок - только-то и делов. А я три воблы сам
съел да две домой притащил:  одну Аньке, другую Маньке. Сестры это у меня, -
пояснил он и снисходительно добавил:  - Дуры еще девчонки... Им только жрать
подавай.
     Оживленные разговоры внезапно умолкли,  потому что  штатский с  красной
повязкой,   сопровождаемый  милиционерами,   принялся  неожиданно  проверять
документы.  Рабочие, молча доставая измятые, замусоленные бумажки, провожали
штатского враждебно-холодными замечаниями.
     - Кого ищут-то?
     - А пес их знает.
     - К нам бы в Сормово пришли, там поискали бы!
     Милиционеры шли как бы нехотя;  видно было,  что им неловко чувствовать
на себе десятки подозрительно настороженных взглядов.
     Не   обращая  внимания  на  общее  сдержанное  недовольство,   штатский
вызывающе дернул бровями и  подошел к  монаху.  Монах еще больше съежился и,
огорченно разведя руками,  показал на висевшую у  живота кружку с  надписью:
"Милосердные христиане, пожертвуйте на восстановление разрушенных германцами
храмов".
     Штатский  брезгливо  усмехнулся и,  отворачиваясь от  монаха,  довольно
бесцеремонно потянул за плечи моего соседа - мальчугана.
     - Документ?
     - Еще подрасту, тогда запасу, - сердито ответил тот.
     Пытаясь высвободиться из-под цепкой руки штатского, мальчуган дернулся,
потерял равновесие и выронил кипу листовок.
     Штатский поднял одну из бумажек, торопливо просмотрел ее и тихо, но зло
сказал:
     - Документы мал носить, а прокламации - вырос? А ну-ка, захватите его!
     Но не только один штатский прочел листовку. Ветер вырвал из рассыпанной
пачки  десяток  беленьких бумажек  и  разметал  их  по  переполненной людьми
палубе.  Не  успели  еще  вялые,  смущенные  милиционеры  подойти  к  рябому
мальчугану, как зажужжала, загомонила вся палуба:
     - Корнилова бы лучше поискали!
     - Монах без документа ничего, а к мальчишке привязался!
     - Тут тебе не город, а Сормово.
     - Ну,   ну,  тише  вы!  -  огрызнулся  штатский,  растерянно  глядя  на
милиционеров.
     - Не  нукай,  не  запрягал!  Жандарм  переодетый!  Видали,  как  он  за
листовками кинулся?
     Огрызок свежего огурца пролетел мимо фуражки штатского.
     Стиснутые  со   всех  сторон  повскакавшими  пассажирами,   милиционеры
растерянно оглядывались и встревоженно уговаривали:
     - Не налезай, не налезай. Граждане, тише!
     Внезапно заревела сирена,  и  с  капитанского мостика  кто-то  отчаянно
заорал:
     - От левого борта... от левого борта... пароход опрокинете!
     По  накренившейся палубе толпа  шарахнулась в  противоположную сторону.
Воспользовавшись этим,  штатский зло  выругал милиционеров и  проскользнул к
лестнице  капитанского мостика,  возле  которого  стояли  два  побледневших,
взволнованных офицера
     Пароход причалил,  рабочие торопливо сходили на  пристань.  Возле  меня
опять очутился рябой мальчуган.  Глаза его горели,  в растопыренных руках он
цепко держал измятый ворох подобранных листовок.
     - Приходи!  -  крикнул он  мне.  -  Прямо на  Вариху!  Ваську Корчагина
спросишь, тебе всякий покажет.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

     С удивлением и любопытством поглядывал я на серые от копоти домики,  на
каменные стены заводов,  через черные окна которых поблескивали языки яркого
пламени и доносилось глухое рычание запертых машин.
     Был  обеденный перерыв.  Мимо меня прямо через улицу,  паром распугивая
бродячих собак,  покатил паровоз,  тащивший платформы, нагруженные вагонными
колесами. Разноголосо хрипели гудки. Из ворот выходили толпы потных, усталых
рабочих.
     Навстречу им  неслись стайки  босоногих задирчивых ребятишек,  тащивших
небольшие узелки с  мисками