ся из  щели,  разворошил солому,  забросал ею входное отверстие и
протискался обратно.
     Сидели молча:  было не до разговоров. Один раз только проговорил Димка,
и то нерешительно:
     - Я мамке сказал: может, говорю, к батьке скоро поедем; так она чуть не
поперхнулась,   а  потом  давай  ругать:  "Что  ты  языком  только  напрасно
треплешь!"
     - Поедешь, поедешь, Димка. Только бы...
     Но  Димка сам чувствует,  какое большое и  страшное это "только бы",  и
потому он притих у соломы, о чем-то раздумывая.
     Наступал вечер. В пустом сарае резче и резче поглядывала темная пустота
осевших углов.  И расплывались и ней незаметно остатки пробивающегося сквозь
щели света.
     - Слушай!
     Димка задрожал даже.
     - Слышу!
     И незнакомец крепко сжал его за плечо.
     - Но кто это?
     За деревней, в поле, захлопали выстрелы, частые, беспорядочные. И ветер
донес их сюда беззвучными хлопками игрушечных пушек.
     - Может, красные?
     - Нет, нет, Димка! Красным рано еще.
     Все смолкло.  Прошел еще час.  И топот и крики, наполнившие деревеньку,
донесли до сараев тревожную весть о том, что кто-то уже здесь, рядом.
     Голоса то приближались, то удалялись, но вот послышались близко-близко.
     - И по погребам? И по клуням? - спросил чей-то резкий голос.
     - Везде,  -  ответил другой.  -  Только сдается мне,  что  скорей здесь
где-нибудь.
     "Головень!" -  узнал Димка, а незнакомец потянул руку, и чуть заблестел
в темноте холодновато-спокойный наган.
     - Темно, пес их возьми! Проканителились из-за Левки сколько!
     - Темно!  -  повторил кто-то.  - Тут и шею себе сломишь. Я полез было в
один сарай, а на меня доски сверху... чуть не в башку.
     - А  место такое подходящее.  Не  оставить ли  вокруг с  пяток ребят до
рассвета?
     - Оставить.
     Чуть-чуть  отлегло.  Пробудилась надежда.  Сквозь одну  из  щелей видно
было,  как  вспыхнул недалеко костер.  Почти  что  к  самой заваленной двери
подошла лошадь и нехотя пожевала клок соломы.
     Рассвет  не  приходил  долго...  Задрожала наконец  зарница,  помутнели
звезды.
     Скоро и обыск. Не успел или не пробрался вовсе Жиган.
     - Димка,  -  шепотом проговорил незнакомец, - скоро будут искать. В той
стороне,  где  обвалились ворота,  есть небольшое отверстие возле земли.  Ты
маленький и пролезешь... Ползи туда.
     - А ты?
     - А я тут...  Под кирпичами,  ты знаешь где,  я спрятал сумку, печать и
записку про тебя... Отдай красным, когда бы ни пришли. Ну, уползай скорей. -
И  незнакомец крепко,  как большому,  пожал ему руку и оттолкнул тихонько от
себя.
     А  у  Димки слезы подступили к  горлу.  И было ему страшно,  и было ему
жалко оставлять одного незнакомца. И. закусив губу, глотая слезы, он пополз,
спотыкаясь о разбросанные остатки кирпичей.
     Тара-та-тах!  - прорезало вдруг воздух. - Тара-та-тах! Ба-бах!.. Тиу-у,
тиу-у... - взвизгнуло над сараями.
     И  крики,  и топот,  и зазвеневшее эхо от разряженных обойм "льюисов" -
все это так внезапно врезалось, разбило предрассветную тишину и вместе с ней
и долгое ожидание,  что не запомнил и сам Димка, как очутился он опять возле
незнакомца. И, не будучи более в силах сдерживаться, заплакал громко-громко.
     - Чего ты, глупый? - радостно спросил тот.
     - Да ведь это же они...  -  отвечал Димка,  улыбаясь,  но не переставая
плакать.
     И еще не смолкли выстрелы за деревней, еще кричали где-то, как затопали
лошади возле сараев. И знакомый задорный голос завопил:
     - Сюда! Зде-есь! Куда вы, черти?
     Отлетели снопы в  сторону.  Ворвался свет  в  щель.  И  кто-то  спросил
тревожно и торопливо:
     - Вы здесь, товарищ Сергеев?
     И  народу кругом сколько появилось вокруг откуда-то -  и  командиры,  и
комиссар,  и  красноармейцы,  и фельдшер с сумкой.  И все гоготали и кричали
что-то совсем несуразное.
     - Димка!  -  захлебываясь от гордости,  торопился рассказать Жиган. - Я
успел...  назад на коне летел...  И  сейчас с  зелеными тоже схватился...  в
самую гущу... Как рубанул одного по башке, так тот и свалился!..
     - Ты врешь,  Жиган.  Обязательно врешь...  У  тебя и  сабли-то нету,  -
ответил Димка и смеялся сквозь не высохшие еще слезы.

     Весь день было весело. Димка вертелся повсюду. И все ребятишки дивились
на него здорово и целыми ватагами ходили смотреть,  где прятался беглец, так
что к  вечеру,  как после стада коров,  намята и  утоптана была солома возле
логова.
     Должно  быть,  большим  начальником был  недавний пленник,  потому  что
слушались его и командиры и красноармейцы.
     Написал он  Димке всякие бумаги,  и  на каждую бумагу печать поставили,
чтобы не было никакой задержки ни ему,  ни матери,  ни Топу до самого города
Петрограда.
     А Жиган среди бойцов чертом ходил и песни такие заворачивал, что только
- ну! И хохотали над ним красноармейцы и тоже дивились на его глотку.
     - Жиган! А ты теперь куда?
     Остановился на  минуту Жиган,  как  будто легкая тень пробежала по  его
маленькому лицу; потом головой тряхнул отчаянно:
     - Я,  брат,  фьи-ить!  Даешь по станциям,  по эшелонам.  Я сейчас новую
песню у них перенял:

                        Ночь прошла в полевом лазарети;
                        День весенний и яркий настал.
                        И при солнечном, теплом рассве-ти
                        Маладой командир умирал...

     Хоро-ошая песня!  Я спел - гляжу: у старой Горпины слезы катятся. "Чего
ты,  говорю, бабка?" - "Та умирал же!" - "Э, бабка, дак ведь это в песне". -
"А когда б только в песне,  -  говорит.  -  А сколько ж и взаправду".  Вот в
эшелонах только,  - добавил он, запнувшись немного, - некоторые из товарищей
не доверяют.  "Катись,  говорят,  колбасой. Может, ты шантрапа или шарлыган.
Украдешь чего-либо". Вот кабы и мне бумагу!
     - А давайте напишем ему в самом деле, - предложил кто-то.
     - Напишем, напишем.
     И написали ему,  что "есть он,  Жиган,  -  не шантрапа и не шарлыган, а
элемент, на факте доказавший свою революционность", а потому "оказывать ему,
Жигану,  содeйcтвие в  пении  советских песен по  всем  станциям,  поездам и
эшелонам".
     И  много ребят подписалось под той бумагой -  целые пол-листа да еще на
обратной.  Даже рябой Пантюшкин,  тот,  который еще только на прошлой неделе
писать научился, вычертил всю фамилию до буквы.
     А потом понесли к комиссару, чтобы дал печать. Прочитал комиссар.
     - Нельзя, - говорит, - на такую бумагу полковую.
     - Как же нельзя? Что, от ней убудет, что ли? Приложите, пожалуйста. Что
же, даром, что ли, старался малый?
     Улыбнулся комиссар:
     - Этот самый, с Сергеевым?
     - Он, язви его шельма.
     - Ну уж в  виде исключения...  -  И  тиснул по бумаге.  Сразу же на ней
"РСФСР", серп и молот - документ.

     И  такой это  вечер был,  что его долго помнили поселяне.  Уж  чего там
говорить,  что  звезды,  как  начищенные кирпичом,  блестели!  Или как ветер
густым настоем отцветающей гречихи пропитал все.  А  на улицах что делалось!
Высыпали как  есть все за  ворота.  Смеялись красноармейцы задорно,  визжали
девчата звонко.  А лекпом Придорожный,  усевшись на митинговых бревнах перед
обступившей его кучкой, наигрывал на двухрядке.
     Ночь спускалась тихо-тихо; зажглись огоньками разбросанные домики. Ушли
старики,  ребятишки.  Но долго еще по залитым лунным светом уличкам смеялась
молодежь. И долго еще наигрывала искусно лекпомова гармоника и спорили с ней
переливчатыми посвистами соловьи из соседней прохладной рощи.
     А  на  другой день уезжал незнакомец.  Жиган и  Димка провожали его  до
поскотины. Возле покосившейся загородки он остановился. Остановился за ним и
весь отряд.
     И перед всеми солдатами незнакомец крепко пожал руки ребятишкам.
     - Может быть,  когда-нибудь я тебя увижу в Петрограде. - проговорил он,
обращаясь к Димке. - А тебя... - И он запнулся немного.
     - Может, где-нибудь, - неуверенно ответил Жиган.
     Ветер чуть-чуть  шевелил волосы на  его  лохматой головенке.  Худенькие
руки крепко держались за перекладины,  а большие,  глубокие глаза уставились
вдаль, перед собой.
     По дороге чуть заметной точкой виднелся еще отряд. Вот он взметнулся на
последнюю горку возле никольского оврага...  скрылся. Улеглось облачко пыли,
поднятое  копытами  над  гребнем  холма.  Проглянуло сквозь  него  поле  под
гречихой, и на нем - больше никого.

1925, 1934


ПРИМЕЧАНИЯ

     "Р.В.С." -  первое произведение Аркадия Гайдара,  адресованное детям. В
творчестве писателя эта  небольшая повесть занимает важное  место.  Именно в
ней начинает ярко проявляться особая,  столь характерная для Аркадия Гайдара
манера разговора с Детским читателем:  серьезность, общественная значимость,
а порой и трагичность затрагиваемых им вопросов, включение юных героев своих
произведений   в   главные   события,   заботы,   которыми   живет   страна,
доверительность интонации,  сдержанный лиризм,  мягкий юмор,  все то,  что и
поныне  завоевывает сердца читателей,  обеспечивая книгам Аркадия Гайдара их
долголетие.
     Значение "Р.В.С."  как вехи в  своем творчестве понимал и сам писатель.
Не случайно в 1937 году в "Автобиографии",  перечисляя свои книги,  он начал
именно с  "Р.В.С.",  опустив ряд повестей и  рассказов,  вышедших до и после
"Р.В.С.".
     Точные  хронологические рамки  написания  повести  не  установлены.  Но
задумана  она,  по-видимому,  еще  в  1923  году,  когда  девятнадцатилетний
начальник 2-го  боевого  района  частей  особого  назначения Аркадий  Гайдар
приехал из  Хакасии в  Красноярск в  штаб ЧОН  Сибири.  В  его  бумагах того
периода можно  встретить маленький отрывок,  вошедший почти без  изменений в
"Р.В.С.".
     Впервые повесть увидела свет в апреле 1925 года в ленинградском журнале
"Звезда"  в  сокращенном варианте.  Полный  текст  появился  год  спустя  на
страницах газеты "Звезда" в Перми В том же 1926 году "Р.В.С." вышла в Москве
отдельной книжкой.
     Это  издание не  принесло радости автору.  16  июля  1926  года  газета
"Правда" опубликовала письмо Аркадия Гайдара:
     "Вчера увидел свою книгу "Р.В.С." -  повесть для юношества, "Госиздат".
Эту книгу теперь я своей назвать не могу и не хочу. Она "дополнена" чьими-то
отсебятинами, вставными нравоучениями, и теперь в ней больше всего той самой
"социальной сопливости", полное отсутствие которой так восхваляли при приеме
повести госиздатовские рецензенты.  Слащавость, подделывание "под пионера" и
фальшь  проглядывают на  каждой ее  странице.  "Обработанная" таким  образом
книга - насмешка над детской литературой и издевательство над автором".
     В  исправленном Аркадием Гайдаром виде  повесть "Р.В.С."  вышла в  1934
году в Детгизе и с тех пор переделкам не подвергалась.
     Обращаясь к биографии Аркадия Гайдара,  к его дневникам, можно считать,
что в  основу повести положены его наблюдения в бытность командиром взвода и
роты на Украине в 1919 году.
                                                                  Т.А.Гайдар



    Аркадий Гайдар.
    Чук и гек



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 2
     Издательство "Правда", Москва, 1986
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


     Жил  человек в  лесу возле Синих гор.  Он  много работал,  а  работы не
убавлялось, и ему нельзя было уехать домой в отпуск.
     Наконец,  когда наступила зима, он совсем заскучал, попросил разрешения
у  начальников и  послал своей  жене  письмо,  чтобы она  приезжала вместе с
ребятишками к нему в гости.
     Ребятишек у него было двое - Чук и Гек.
     А жили они с матерью в далеком огромном городе, лучше которого и нет на
свете.
     Днем и ночью сверкали над башнями этого города красные звезды.
     И, конечно, этот город назывался Москва.
     Как раз в то время, когда почтальон с письмом поднимался по лестнице, у
Чука с Геком был бой. Короче говоря, они просто выли и дрались.
     Из-за чего началась эта драка,  я уже позабыл. Но помнится мне, что или
Чук стащил у Гека пустую спичечную коробку, или, наоборот, Гек стянул у Чука
жестянку из-под ваксы.
     Только  что  оба  эти  брата,  стукнув по  разу  друг  друга  кулаками,
собирались стукнуть по  второму,  как  загремел звонок,  и  они  с  тревогой
переглянулись.  Они подумали, что пришла их мама! А у этой мамы был странный
характер.  Она не ругалась за драку, не кричала, а просто разводила драчунов
по разным комнатам и целый час,  а то и два не позволяла им играть вместе. А
в одном часе -  тик да так -  целых шестьдесят минут.  А в двух часах и того
больше.
     Вот почему оба брата мигом вытерли слезы и бросились открывать дверь.
     Но, оказывается, это была не мать, а почтальон, который принес письмо.
     Тогда они закричали:
     - Это письмо от папы! Да, да, от папы! И он, наверное, скоро приедет.
     Тут,   на  радостях,  они  спали  скакать,  прыгать  и  кувыркаться  по
пружинному дивану.  Потому что хотя Москва и  самый замечательный город,  но
когда папа вот уже целый год как не  был дома,  то  и  в  Москве может стать
скучно.
     И так они развеселились, что не заметили, как вошла их мать.
     Она  очень удивилась,  увидав,  что  оба  ее  прекрасных сына,  лежа на
спинах,  орут и  колотят каблуками по  стене,  да так здорово,  что трясутся
картины над диваном и гудит пружина стенных часов.
     Но когда мать узнала, отчего такая радость, то сыновей не заругала.
     Она только турнула их с дивана.
     Кое-как сбросила она шубку и схватила письмо,  даже не стряхнув с волос
снежинок,  которые теперь растаяли и  сверкали,  как искры,  над ее  темными
бровями.
     Всем известно, что письма бывают веселые или печальные, и поэтому, пока
мать читала, Чук и Гек внимательно следили за ее лицом.
     Сначала  мать  нахмурилась,  и  они  нахмурились  тоже.  Но  потом  она
заулыбалась, и они решили, что это письмо веселое.
     - Отец не приедет,  -  откладывая письмо,  сказала мать.  -  У него еще
много работы, и его в Москву не отпускают.
     Обманутые Чук и  Гек растерянно глянули друг на друга.  Письмо казалось
самым что ни на есть распечальным.
     Они  разом надулись,  засопели и  сердито посмотрели на  мать,  которая
неизвестно чему улыбалась.
     - Он не приедет,  -  продолжала мать,  -  но он зовет нас всех к себе в
гости.
     Чук и Гек спрыгнули с дивана.
     - Он чудак человек, - вздохнула мать. - Хорошо сказать - в гости! Будто
бы это вел на трамвай и поехал...
     - Да,  да,  -  быстро подхватил Чук,  -  раз он  зовет,  так мы сядем и
поедем.
     - Ты  глупый,  -  сказала мать.  -  Туда  ехать  тысячу  и  еще  тысячу
километров поездом.  А  потом  в  санях  лошадьми через  тайгу.  А  в  тайге
наткнешься на волка или на медведя.  И что это за странная затея!  Вы только
подумайте сами!
     - Гей-гей!  - Чук и Гек не думали и полсекунды, а в один голос заявили,
что  они  решили ехать не  только тысячу,  а  даже сто тысяч километров.  Им
ничего не страшно. Они храбрые. И это они вчера прогнали камнями заскочившую
во двор чужую собаку.
     И   так   они   говорили   долго,   размахивали  руками,   притопывали,
подпрыгивали,  а  мать  сидела  молча,  все  их  слушала,  слушала.  Наконец
рассмеялась, схватила обоих на руки, завертела и свалила на диван.
     Знайте,  она  давно уже ждала такого письма,  и  это она только нарочно
поддразнивала Чука и Гека, потому что веселый у нее был характер.

     Прошла целая неделя,  прежде чем мать собрала их в  дорогу.  Чук и  Гек
времени даром не теряли тоже. Чук смастерил себе кинжал из кухонного ножика,
а Гек разыскал себе гладкую палку, забил в нее гвоздь, и получилась пика, до
того крепкая, что если бы чем-нибудь проколоть шкуру медведя, а потом ткнуть
этой пикой в сердце, то, конечно, медведь сдох бы сразу.
     Наконец все дела были закончены. Уже запаковали багаж. Приделали второй
замок к двери,  чтобы не обокрали квартиру воры. Вытряхнули из шкафа остатки
хлеба,  муки и крупы,  чтобы не развелись мыши.  И вот мать уехала на вокзал
покупать билеты на вечерний завтрашний поезд.
     Но тут без нее у Чука с Геком получилась ссора.
     Ах, если бы только знали они, до какой беды доведет их эта ссора, то ни
за что бы в этот день они не поссорились!
     У  запасливого Чука была плоская металлическая коробочка,  в которой он
хранил серебряные бумажки от чая,  конфетные обертки (если там был нарисован
танк, самолет или красноармеец), галчиные перья для стрел, конский волос для
китайского фокуса и еще всякие очень нужные вещи.
     У Гека такой коробочки не было.  Да и вообще Гек был разиня, но зато он
умел петь песни.
     И  вот как раз в  то время,  когда Чук шел доставать из укромного места
свою драгоценную коробочку,  а  Гек в  комнате пел песни,  вошел почтальон и
передал Чуку телеграмму для матери.
     Чук спрятал телеграмму в свою коробочку и пошел узнать,  почему это Гек
уже не поет песни, а кричит:

                         Р-ра! Р-ра! Ура!
                         Эй! Бей! Турумбей!

     Чук с  любопытством приоткрыл дверь и  увидел такой "турумбей",  что от
злости у него затряслись руки.
     Посреди комнаты стоял  стул,  и  на  спинке его  висела вся  истыканная
пикой, разлохмаченная газета. И это ничего. Но проклятый Гек, вообразив, что
перед ним туша медведя, яростно тыкал пикой в желтую картонку из-под маминых
ботинок.  А  в  картонке  у  Чука  хранилась сигнальная жестяная дудка,  три
цветных значка от  Октябрьских праздников и  деньги -  сорок  шесть  копеек,
которые он не истратил,  как Гек, на разные глупости, а запасливо приберег в
дальнюю дорогу.
     И, увидав продырявленную картонку, Чук вырвал у Гека пику, переломил ее
о колено и швырнул на пол.
     Но,  как  ястреб,  налетел  Гек  на  Чука  и  выхватил у  него  из  рук
металлическую коробку.  Одним махом взлетел на подоконник и  выкинул коробку
через открытую форточку.
     Громко завопил оскорбленный Чук и с криком: "Телеграмма! Телеграмма!" -
в одном пальто, без калош и шапки, выскочил за дверь.
     Почуяв неладное, вслед за Чуком понесся Гек.
     Но  напрасно искали они металлическую коробочку,  в  которой лежала еще
никем не прочитанная телеграмма.
     То ли она попала в сугроб и теперь лежала глубоко под снегом, то ли она
упала на тропку и ее утянул какой-либо прохожий,  но,  так или иначе, вместе
со всем добром и нераспечатанной телеграммой коробка навеки пропала.
     Вернувшись домой,  Чук и Гек долго молчали. Они уже помирились, так как
знали,  что попадет им  от  матери обоим.  Но  так как Чук был на  целый год
старше Гека, то, опасаясь, как бы ему не попало больше, он придумал:
     - Знаешь,  Гек:  а  что,  если мы маме про телеграмму ничего не скажем?
Подумаешь - телеграмма! Нам и без телеграммы весело.
     - Врать нельзя,  -  вздохнул Гек.  -  Мама  за  вранье всегда еще  хуже
сердится.
     - А мы не будем врать!  -  радостно воскликнул Чук. - Если она спросит,
где телеграмма,  -  мы  скажем.  Если же  не  спросит,  то  зачем нам вперед
выскакивать? Мы не выскочки.
     - Ладно,  - согласился Гек. - Если врать не надо, то так и сделаем. Это
ты хорошо, Чук, придумал.
     И только что они на этом порешили,  как вошла мать.  Она была довольна,
потому что достала хорошие билеты на  поезд,  но  все же она сразу заметила,
что у ее дорогих сыновей лица печальны, а глаза заплаканы.
     - Отвечайте,  граждане,  - отряхиваясь от снега, спросила мать, - из-за
чего без меня была драка?
     - Драки не было, - отказался Чук.
     - Не было,  -  подтвердил Гек.  -  Мы только хотели подраться, да сразу
раздумали.
     - Очень я люблю такое раздумье, - сказала мать.
     Она разделась, села на диван и показала им твердые зеленые билеты: один