е что?  Она старая,  ей ничего,  -  шепотом ответила Верка.  -  А
Самойловым плохо, они евреи.
     Крепко схватившись за руки,  они побежали туда, где только что оставили
две подводы.  Но,  сколько они ни бегали,  сколько ни кричали, подводчик как
провалился.
     - Едем сами, - решил Ефим. - Прыгай, Верка. А ждать больше некогда.
     ...На повороте они чуть не сшибли женщину.  В одной руке женщина тащила
узел, другою держала ребенка, а позади нее, всхлипывая, бежали еще двое.
     - Ты,  куда, Евдокия? Это за вами подвода! - крикнул Ефим. - Стой здесь
и никуда не беги. А мы сейчас воротимся.
     Еще не доезжая до дома, он услышал крики, плач и ругань.
     - Соломон,  где ты провалился?  - закричала старая бабка Самойлиха. И с
необычайной для ее хромой ноги прытью она вцепилась в Ефимкину телегу.
     - Это  я,  а  не  Соломон,  -  ответил Ефим.  -  Тащите скорее ребят  и
садитесь.
     - Ой, Ефимка! - закричала обрадованная мать.
     И  тотчас же бросилась накладывать на телегу мешки,  посуду,  корзинки,
ребят, подушки, все в одну кучу.
     - Мама, не наваливайте много, - предупредил Ефим. - На дороге еще тетка
Евдокия с ребятами.
     - Соломон где?  -  уже в десятый раз спрашивала Самойлиха. - Он побежал
лошадей доставать. Куда же без Соломона?
     - Не видел я Соломона.  Это мои подводы,  - ответил Ефим, и, забежав во
двор, он отвязал с цепи собачонку Шурашку.
     Вернувшись к  первой подводе,  он  увидел,  что  мать взваливает ножную
швейную машину.
     - Мама,  оставьте машину,  - попросил Ефим. - Где же место? Ведь у меня
на дороге еще тетка Евдокия с ребятами.
     - Что,  Евдокия?..  Я  вот  тебе оставлю!  -  угрожающе и  тяжело дыша,
ответила мать.  -  Я тебе, дьяволу, покажу, как бегать... - И, кроме машины,
она бухнула на телегу помятый медный самовар.
     - Бросьте машину!  - с внезапной злобой вскрикнул Ефимка. И, вскочив на
телегу,  одним пинком он сшиб самовар, потом рванул за край машину и сбросил
ее на дорогу.
     - Верка!  -  крикнул он,  отталкивая оцепеневшую мать.  -  Бери  вожжи.
Сейчас трогаем.
     Трах-та-бабах!.. - грохнуло где-то уже совсем неподалеку.
     - Соломон! - застонала старуха Самойлиха. - Как же мы без Соломона?
     - Некогда Соломона... Найдется... Не маленький... Верка, поехали.
     Трах-та-бабах!.. - грохнуло где-то еще ближе.
     Быстро захватив на перекрестке Евдокию Васильеву с ребятишками,  Ефим с
силою ударил вожжами.
     И  тогда  обе  телеги,   гремящие  чайниками,   корзинами,  кастрюлями,
жестянками, рванулись вперед по пыльной опустевшей дороге.
     Трах-та-бабах!.. - ударило еще три раза подряд.
     Ошалелые  кони  шарахнулись в  сторону.  Собачонка Шурашка  метнулась в
проулок.  А  Ефимка  рванул  вправо,  потому  что  возле  нового  моста  уже
загорелась разбитая снарядами ветхая извозчичья халупа.
     У противоположной окраины поселка кое-как они перебрались через старый,
прогнивший  мостик...   Когда  они  очутились  на  другом  берегу,  то  мать
замолчала,  бабка заплакала, Евдокия перекрестилась, а Ефимка сразу же круто
свернул в лес.

     Дорога попалась узкая и кривая.  Близилось утро, но в лесу было еще так
темно,  что только по  стуку колес Ефимка угадывал,  что вторая подвода идет
следом.
     Ефим  подстегнул  коня,  и  телеги  выкатили  на  просторную светлеющую
опушку.
     И тут Ефим понял,  где они. Кожуховка-то, в которую собирались отряды и
беженцы, была где-то далеко, влево за лесами, а впереди совсем близко дымило
трубами уже проснувшееся село Кабакино.  Но,  угадав, куда они выехали, Ефим
вовсе не обрадовался. Он попридержал коня и задумался.
     - Кабакино,  -  тихо  сказал он  Верке,  показывая рукою  на  окутанное
туманами серое и угрюмое село.
     - Что ты? - испуганно переспросила Верка.
     - Оно самое.  Видишь, колокольня с золоченым крестом. Это ихняя, другой
нет.
     - Куда,  господи,  занесло! - в страхе сказала мать. - Что же мы теперь
делать будем, Ефимка?
     - А я почем знаю,  -  сердито ответил Ефимка,  очищая кнутом замазанные
дегтем сапоги. - То ругаться, а теперь - что, что? Подержи-ка вожжи, Верка.
     Он  спрыгнул  и   пошел  к   опушке.   У   опушки  остановился  и  стал
присматриваться:  нет ли другой дороги,  чтобы миновать стороною это опасное
село.
     Это  было  село  богатых садоводов,  то  самое  знаменитое Кабакино,  в
котором полгода тому  назад погиб весь первый взвод Тамбовского продотряда и
возле которого только две  недели тому назад разбили бомбами легковую машину
губпродкома. И теперь, когда кругом шныряли прорвавшиеся через фронт казаки,
чего хорошего могли ожидать беженцы на этом незнакомом пути?
     Но влево никакой дороги не было.
     И  вдруг Ефимка увидел,  как со стороны Кабакина выезжают навстречу три
подводы,  а  сбоку  подвод гарцует на  конях кучка черных всадников.  Тогда,
отскочив назад и низко пригибаясь,  как будто бы кто-то ударил его палкой по
животу, Ефимка помчался к подводам.
     Он схватил за узду и круто заворотил телегу.
     - Гони,  Верка!  Да замолчите,  чтобы вы сдохли! - крикнул он, услыхав,
как дружно заорали разбуженные рывками и толчками ребята.
     И,  подскакивая на выбоинах и ухабах,  обе подводы покатили назад.  Так
катили они долго, Ефимка молча нахлестывал измотавшегося коня и оборачивался
по сторонам, отыскивая, куда бы свернуть с дороги.
     Наконец он заметил маленькую тропку.
     ...Задевая за пни и корни,  подводы тихо подвигались по узенькой кривой
тропинке.  Иногда деревья склонялись так низко,  что дуги лошадей с  шорохом
цеплялись за спутанные ветви.
     Давно  уже  и  далеко  позади  простучали и  стихли  колеса кабакинских
подводчиков,  но беженцы шаг за шагом все глубже и  глубже забирались в чащу
леса.
     Наконец ветви раздвинулись. Сверкнуло солнце. И подводы тихо въехали на
маленькую круглую поляну.
     Здесь тропка оканчивалась.  Здесь нужно было остановиться,  отдохнуть и
подумать, что же делать дальше.
     Остановились и стали разбираться
     - Доехали,  Верка,  -  невесело сказал  Ефим,  бросая  вожжи  и  устало
подсаживаясь на сухое трухлявое бревно.
     Они молча посмотрели друг на друга.
     Лицо Ефимки горело и  было в  красных пятнах,  как будто бы  он  только
недавно упал головой в крапиву.  Рубаха - в пыли, сапоги - в грязи. И только
ободранные ножны штыка у пояса сверкали на солнце, как настоящие серебряные.
     В   черных   косматых  волосах  Верки   запутались  сухие   травинки  и
серо-красная голова репейника.  От  шеи  к  Плечу тянулась яркая,  как после
удара хлыстом,  полоска. А смятое ситцевое платье было разодрано от бедра до
колена.
     Верка взяла ведро и пошла за водой.  Ходила она долго,  но хорошей воды
не  нашла и  принесла из  болота.  Вода была прозрачная,  но теплая и  пахла
гнилушками.
     Пришлось разводить костер и кипятить. Ефим распряг коней и повел поить.
     - Где вода? - спросил Ефим у Верки, которая, укрывшись мешком, сидела и
гадала, как бы зачинить разлохмаченное платье.
     - Пойдем,  я сама покажу... Все равно скоро не зачинишь, - сказала она,
показывая на схваченные булавками лохмотья. - Посмотри-ка, Ефимка, что это у
меня на шее?
     - Ссадина, - ответил Ефим. - Здоровенная. Ты крепко зашиблась, Верка?
     - Плечо ноет, да колено содрано. А тебе меня жалко, что ли?
     - Ладно еще,  что вовсе голову не свернуло,  -  огрызнулся Ефим. - Я ей
говорю:  "Бежим скорее!"  А  она:  "Погоди...  чулок поправлю".  Вот  тебе и
нарвалась на Собакина.  Ребята в отряде.  Все вместе...  кучей.  А ты теперь
возись, как старая баба, с ребятами.
     - Ефимка!  -  помолчав,  сказала Верка. - А ведь белые казаки бьют всех
евреев начисто.
     - Не всех.  Какой-нибудь банкир...  Зачем им его бить, когда они сами с
ним заодно.  Ты бы лучше книжки читала, чем по вечеринкам шататься, а то иду
я,  сидит она,  как принцесса,  да семечки пощелкивает.  А  возле нее Ванька
Баландин на балалайке... Трынди-брынди...
     - У  Самойловых отец не банкир,  а кочегар,  -  покраснела Верка.  -  У
Евдокии Степан в пулеметчиках,  взводный,  что ли!  Да и Вальку с Николашкой
тоже было бы жалко. А ты заладил... Собакин... Собакин...
     - Почему "тоже бы"? - обозлился догадавшийся Ефим. И, чтобы обидеть ее,
он с издевкой напомнил:  - Как на собрании, так она дура дурой, а тут: "тоже
бы".  Ее спрашивают,  кто такой Фридрих Энгельс.  А она думала, думала, да и
ляпнула: "Это, говорит, какой-то народный комиссар..."
     - Забыла,  -  незлобиво созналась Верка.  -  Я  его тогда с Луначарским
спутала.
     - Как же можно с Луначарским?  - опешил Ефимка. - То Фридрих Энгельс, а
то Луначарский. То в Германии, а то в России. То жив, а то умер.
     - Забыла,  -  упрямо повторила Верка.  - Я мало училась. - И, помолчав,
она хмуро сказала:  -  А  что нам с тобой ссориться,  Ефимка?  Ведь ото всех
наших мы с тобой только одни остались.
     Вскоре заполыхал костер,  зашумел чайник, забурлила картошка, зафыркала
каша, и все пошло дружно и споро.
     А когда разостлали брезент на траве и, голодные и усталые, сели обедать
всем табором, то показалось, что среди этой звонкой лесной тишины забыли все
- и о своей неожиданной беде и о своих тяжелых думах.
     Но  как  ни  забывай,  а  беда  висела не  пустяковая:  куда идти,  как
выбираться?
     И когда после обеда маленькие ребятишки завалились спать,  то собрались
вокруг Ефимки и  ворчливая бабка,  и  тихая Евдокия,  и глубоко оскорбленная
Ефимкой мать.
     И  так  прикидывали и  так  думали...  Наконец  решили,  что  пока  все
останутся на  месте,  а  Ефимка пойдет через  лес  разведывать дорогу.  Идти
никуда Ефимке не  хотелось,  а  крепко хотелось ему спать.  Но он поднялся и
подозвал Николашку, который тихонько подслушивал, о чем говорят старшие.
     - Возьми,  Николай,  -  отстегивая штык, сказал Ефимка, - повесь его на
пояс. И будешь ты вместо меня комендантом.
     - Зачем? - спросила мать. - На что такое баловство? Еще зарежется. Дай,
Николашка, я спрячу.
     Но,  крепко сжав штык,  Николашка отлетел чуть ли  не  на  другой конец
поляны, и мать только махнула рукой.
     - Спрячь,  Верка,  -  позевывая,  сказал Ефим,  - подавая ей клеенчатый
бумажник, из которого высовывался рыжий комсомольский билет.
     - Зачем это?  - не поняла мать. И вдруг, догадавшись, она нахмурилась и
сказала, не глядя Ефимке в глаза: - Ты, Ефимка, того... Поосторожней...
     - Как бы  ночевать не пришлось,  -  дотрагиваясь до почерневших жердей,
сказал Ефим. - Наруби-ка ты, Верка, с комендантом веток да зачините у шалаша
крышу. А то ударит гроза, куда ребятишек денем!
     Переобув сапоги,  он подошел к телегам, похлопал каурого конька по шее,
взял с воза ременный кнут и,  посмотрев на солнышко, пошел, не оборачиваясь,
в лесную гущу.
     - Кабы грозы не было, - сказала Евдокия, поглядывая на небо, - ишь, как
тучи воротит.
     Верка  одернула наспех зашитое платье и,  вспомнив Ефимкино приказание,
крикнула Николашке,  чтобы он  бежал к  ней со штыком рубить ветки и  чинить
худой шалаш.
     На кусты налетели целой ватагой:  Николашка,  Абрамка,  Степка.  Вскоре
навалили целую гору.  Закидали дыры,  натащили внутрь большие охапки пахучей
травы, занавесили ход. И, еще не дожидаясь наступления грозы, ребятишки один
за другим дружно полезли в шалаш.
     Небо  почернело.  Кони  настороженно  зашевелили  ушами.  На  притихшую
зеленую полянку опускались тревожные сумерки.
     Лежа  у  костра и  изредка поправляя горячие картофелины,  Верка  вдруг
подумала: "А что же будет, если казаки ударят так сильно, что не справится с
ними и погибнет вся Красная Армия? Какая тогда будет жизнь?"
     Костер совсем погас,  угли подернулись пеплом, и только одна головешка,
черная и корявая, тихонько потрескивая, чадила едким и синеватым дымком.
     И  тут  же,  кто его знает почему,  Верка вспомнила,  как давно однажды
пришел ее отец веселый,  потому что был праздник, - или родился, или женился
какой-то  царь.  И  отец  сказал,  что  на  радостях дяде  Алексею назначили
досиживать в тюрьме не полтора года,  как оставалось,  а всего только восемь
месяцев.
     Все обрадовались,  а Верка всех больше.  Потому что раньше,  когда дядя
Алексей еще не сидел в  тюрьме,  он часто приходил в гости и дарил Верке или
копейку,  или пряник.  А  однажды на именины он подарил ей голубую блестящую
ленту,  такую невиданно красивую, что перепуганная от радости Верка, схватив
подарок,  как кошка умчалась на чердак и не слезала до тех пор, пока мать не
прогнала ее оттуда веником.
     "Нет,  не  может  быть,  чтобы  разбили..."  -  подумала она.  И  опять
вспомнила,  как однажды, уже после смерти отца, мать взяла ее с собой в один
дом на кухню.
     Когда  мать  стирала  белье,   дверь  тихонько  отворилась  и,   лениво
позевывая,  на кухню вошла огромная и гордая собака. Она подошла к углу, где
стояла широкая тяжелая миска,  сняла  зубами крышку и  достала большой кусок
сочного вареного мяса.  Широко вылупив глаза и  боясь пошевельнуться,  Верка
смотрела на  то,  как  спокойно,  почти равнодушно съела собака этот  кусок,
потом сама накрыла миску крышкой и,  не  глядя ни  на кого,  так же лениво и
гордо ушла в глубину тяжелых прохладных комнат.
     "Нет,  не погибнет!  -  опять успокоила себя Верка.  -  Разве же можно,
чтобы погибла?"
     Дым от  головешки попал ей  в  лицо.  Верка сощурилась,  протирая глаза
кулаком,  и перед нею всплыло беззлобное лицо тихой побирушки Маремьяны, муж
которой, стекловар, умер от ожога на заводе. Эта побирушка ходила под окнами
и  робко  просила милостыню,  но  когда добиралась она  до  крыльца Григория
Бабыкина,  который был хозяином стекольного завода,  то,  крестясь и страшно
ругаясь, грозно стучала палкой в тяжелые ворота.
     И  тогда  Григорий Бабыкин высылал дворника Ермилу.  А  дворник Ермила,
тихонько  подталкивая  побирушку,   бормотал  хмуро  и   виновато:   "Уходи,
Маремьяна.  Мне что...  Я человек нанятой. Уходи от греха. Видно, уж бог вас
рассудит".
     - Разве же можно,  чтобы погибла? - убежденно повторила Верка и сердито
хлопнула по голому плечу, в которое больно кололи черные невидимые комары.
     - Что одна? Посидим вместе, - раздался за ее спиной знакомый голос.
     - Ефимка... Дурак! - вскрикнула испуганная Верка.
     И,  не зная,  что сказать от радости,  она схватила его за плечи, потом
выхватила из-под пепла костра две горячие картофелины и,  перекатывая их  на
ладонях, протянула ему:
     - Садись. Ешь. Это я для тебя испекла. Я-то жду, жду, а тебя нет и нет.
     - И то дело,  -  устало опускаясь на траву,  согласился Ефимка.  - Есть
хочу как собака.
     Заслышав голоса,  вылезла мать, за нею Евдокия, и даже бабка Самойлиха,
которая никак не могла уложить Розку, высунула из шалаша седую голову.
     Но в том,  что рассказал Ефимка,  хорошего было мало. От встретившегося
старика пастуха он узнал,  что -  один с утра, другой к полудню - проскакали
по  дороге два  казачьих разъезда,  что впереди,  в  Кабакине,  бушует белая
банда.
     Значит,  оставалось только  одно:  бросить  телеги,  навьючить коней  и
двигаться к Кожухову через леса, через овраги пешком.
     Все замолчали.
     - Ефим,  -  предложила  мать,  -  а  что,  если  попробовать  выбраться
по-другому?
     - Как еще по-другому? - удивился Ефимка.
     - А так.  У нас на лбу не написано, что мы беженцы. Мало ли кто. Ну, из
голодающей губернии... ну, погорельцы. Женщины да ребята. Кто нас тронет?
     - Нельзя, - насторожилась Верка. - Самойловы евреи. А белые казаки бьют
их начисто.
     - Ну,  так давайте тогда разделимся,  -  рассердилась мать,  -  и пусть
каждый идет сам по себе. Если мы целым табором, так нас каждый заметит, а по
отдельности куда как легче будет.
     - Так  нельзя,  -  опять  перебила Верка и  с  удивлением посмотрела на
молчавшего Ефимку.
     - Тебя  не  спрашивают,  -  оборвала ее  мать.  -  А  двадцать верст  с
ребятишками по оврагам,  болотам да лесом - это разве можно? Ты думаешь, мне
добра жалко?  Мне не  жалко,  бог с  ним.  Можно одну телегу Евдокии отдать,
другую -  Самойлихе.  А мы и так потихоньку доберемся. Где я Вальку поднесу,
где ты, Ефимка, поможешь.
     Ефимка молчал,  но он видел, как сбоку все больше и больше высовывается
седая трясущаяся голова Самойлихи и как яростно укачивает Самойлиха плачущую
Розку, стараясь не пропустить ни слова.
     - Дура ты! - вполголоса сказал Ефимка и поднялся от костра.
     - Это кто дура? - переспросила притихшая мать.
     - Ты  дура.  Вот  кто!  -  злобно  выкрикнул Ефимка  и,  ударив кулаком
любопытного каурого конька, плюнул и пошел к телегам.
     - Что ты, Ефимка? - спросила Верка, подходя к нему в то время, когда он
стаскивал с телеги брезентовое полотнище.
     - Ничего. Спать надо, - коротко ответил Ефимка. - Укрываться чем будем?
     Когда  Верка  притащила  широкую  жесткую  дерюгу,   Ефимка,   сидя  на
разостланном брезенте, перематывал портянки.
     - Чтоб он пропал,  этот Собакин!  - опять выругался Ефимка и озабоченно
спросил: - Розка-то чего орет? Только еще не хватало, чтоб заболела.
     Легли рядом, укрылись дерюгой и замолчали.
     Черные тучи, которые так беспросветно обложили вечером горизонт, тяжело
и упрямо двигались на запад, обнажая холодное, блистающее звездами небо.
     И  вдруг  среди  великого множества Верка узнала одну  знакомую звезду.
Верка повернулась на спину,  чтобы получше рассмотреть, не ошиблась ли. Нет,
ошибки не было.  Так же,  крючком,  стояли три звезды справа,  четыре слева.
Сверху  не  то  змейка,  не  то  блестящий птичий  клюв,  а  посредине сияла
спокойная,  светлая,  голубая -  та  самая,  которую видела однажды Верка из
окна, когда лежала она на жесткой койке тифозного барака.
     - Ефимка,  -  с любопытством сказала,  повернувшись на бок,  Верка, - а
какой,  по-твоему, будет социализм? Ну вот, например, то так люди жили, а то
будут как?
     - Еще что!  -  сонным голосом отозвался Ефимка.  -  Как будут? Да очень
просто.
     - Ну,  а все-таки.  Как просто?  То,  например,  работаешь,  работаешь,
пришла получка -  получил,  потом  истратил,  потом  опять работаешь,  потом
воскресенье.  Пошел гулять,  или пить,  или в гости,  потом опять работаешь,
потом опять воскресенье.  Или,  скажем, мужик... Смолотил он пшеницу, свез в
город,  купил корову,  потом корова сдохла.  Вот он опять посеял... У одного
уродилась,  он еще корову купил.  А  у другого или не уродилась,  или градом
побило...
     - Почему же это сдохла?  -  удивился и не понял Ефимка.  -  Ты бы лучше
книжки читала.  А  то:  не уродилась...  сдохла...  Мелешь,  а сама что,  не
знаешь.
     - Ну,  пускай не сдохла,  -  упрямо продолжала Верка.  -  Все равно. Я,
Ефимка, книжки читала. И программу коммунистов. Самое-то главное я поняла. А
вот как по-настоящему все будет -  этого я еще не поняла.  Ну,  скажем, один
рабочий хорошо  работает,  другой  плохо.  Так  неужели же  им  всего  будет
поровну?
     - Спи, Верка, - почти жалобно попросил Ефимка. - Что я тебе, докладчик,
что ли? Нам вставать чуть свет. Тут еще казаки... война. А она вон про что.
     - Интересно же  все-таки,  Ефимка,  -  разочарованно ответила Верка  и,
дернув за край дерюги,  обидчиво спросила:  - Что же это ты, Ефимка, на себя
всю дерюгу стащил? У тебя ноги в сапогах, а у меня совсем голые.
     - Вот еще!  Чтоб ты  пропала!  -  заворчал Ефимка.  И,  сунув ей  конец
дерюги, он отвернулся и сердито закрыл лицо фуражкой.
     Проснулся Ефимка оттого, что кто-то тихонько поправил ему изголовье.
     Открыл глаза и узнал мать.
     - Ты что? - добродушно спросил он.
     - Ничего,  -  позевывая,  ответила мать и села рядом.  -  Так что-то не
спится.  Лежу, думаю. И так думаю и этак думаю. А что придумаешь? Тошно мне,
Ефимка!
     - Хорошего мало!  -  согласился Ефимка.  -  Всем плохо. А мне, думаешь,
весело?
     - Тебе чт