я на весла, Маруся
за руль,  Светлана пассажиром -  и уплывем по реке туда, где стоит, говорят,
большой лес,  где растут на берегу две дуплистые березы,  под которыми нашла
вчера соседская девчонка три хороших белых гриба.  Жаль только,  что все они
были червивые.
     Вдруг Светлана потянула меня за рукав и говорит:
     - Посмотри-ка,  папа, а ведь, кажется, это наша мама идет, и как бы нам
с тобой сейчас не попало.
     И  правда,  идет по тропинке вдоль забора наша Маруся,  а мы-то думали,
что вернется она еще не скоро.
     - Наклонись, - сказал я Светлане. - Может быть, она и не заметит.
     Но Маруся сразу же нас заметила, подняла голову и крикнула:
     - Вы  зачем это,  негодные люди,  на крышу залезли?  На дворе уже сыро.
Светлане давно спать пора.  А вы обрадовались,  что меня нет дома,  и готовы
баловать хоть до полуночи.
     - Маруся,  -  ответил я,  - мы не балуем, мы вертушку приколачиваем. Ты
погоди немного, нам всего три гвоздя доколотить осталось.
     - Завтра доколотите!  -  приказала Маруся.  -  А сейчас слезайте, или я
совсем рассержусь.
     Переглянулись мы со Светланой.  Видим, плохо наше дело. Взяли и слезли.
Но на Марусю обиделись.
     И хотя Маруся принесла со станции Светлане большое яблоко,  а мне пачку
табаку, - все равно обиделись.
     Так с обидой и уснули.

     А утром -  еще новое дело!  Только что мы проснулись, подходит Маруся и
спрашивает:
     - Лучше сознавайтесь,  озорной народ,  что  в  чулане мою голубую чашку
разбили!
     А  я  чашки не  разбивал.  И  Светлана говорит,  что не разбивала тоже.
Посмотрели мы с  ней друг на друга и подумали оба,  что уж это на нас Маруся
говорит совсем напрасно.
     Но Маруся нам не поверила.
     - Чашки,  -  говорит она, - не живые: ног у них нет. На пол они прыгать
не умеют.  А  кроме вас двоих,  в  чулан никто вчера не лазил.  Разбили и не
сознаетесь. Стыдно, товарищи!
     После завтрака Маруся вдруг собралась и отправилась в город,  а мы сели
и задумались.
     Вот тебе и на лодке поехали!
     И  солнце к  нам в  окна заглядывает.  И  воробьи по  песчаным дорожкам
скачут.  И  цыплята сквозь деревянный плетень со двора на улицу и с улицы на
двор шмыгают.
     А нам совсем не весело.
     - Что ж!  -  говорю я  Светлане.  -  С крыши нас с тобой вчера согнали.
Банку  из-под  керосина у  нас  недавно отняли.  За  какую-то  голубую чашку
напрасно выругали. Разве же это хорошая жизнь?
     - Конечно, - говорит Светлана, - жизнь совсем плохая.
     - А давай-ка, Светлана, надень ты свое розовое платье. Возьмем мы из-за
печки мою походную сумку,  положим туда твое яблоко, мой табак, спички, нож,
булку и уйдем из этого дома куда глаза глядят.
     Подумала Светлана и спрашивает:
     - А куда твои глаза глядят?
     - А глядят они,  Светлана,  через окошко,  вот на ту желтую поляну, где
пасется хозяйкина корова.  А  за поляной,  я знаю,  гусиный пруд есть,  а за
прудом водяная мельница, а за мельницей на горе березовая роща. А что там за
горой, - уж этого я и сам не знаю.
     - Ладно, - согласилась Светлана, - возьмем и хлеб, и яблоко, и табак, а
только захвати ты с собой еще толстую палку, потому что где-то в той стороне
живет ужасная собака Полкан.  И  говорили мне  про  нее  мальчишки,  что она
одного чуть-чуть до смерти не заела.
     Так мы  и  сделали.  Положили в  сумку что надо было,  закрыли все пять
окон, заперли обе двери, а ключ подсунули под крыльцо.
     Прощай, Маруся! А чашки твоей мы все равно не разбивали.

     Вышли мы за калитку, а навстречу нам молочница.
     - Молока надо?
     - Нет, бабка! Нам больше ничего не надо.
     - У  меня  молоко  свежее,   хорошее,  от  своей  коровы,  -  обиделась
молочница. - Вернетесь, так пожалеете.
     Загромыхала она  своими холодными бидонами и  пошла дальше.  А  где  ей
догадаться, что мы далеко уходим и, может, не вернемся?
     Да  и  никто об  этом не догадывался.  Прокатил на велосипеде загорелый
мальчишка.  Прошагал, наверное в лес за грибами, толстый дядька в трусах и с
трубкой.  Прошла  белокурая девица  с  мокрыми  после  купания  волосами.  А
знакомых мы никого не встретили.
     Выбрались мы  через огороды на желтую от куриной слепоты поляну,  сняли
сандалии и по теплой тропинке пошли босиком через луг прямо на мельницу.
     Идем мы,  идем и  вот  видим,  что от  мельницы во  весь дух мчится нам
навстречу какой-то человек. Пригнулся он, а из-за ракитовых кустов летят ему
в спину комья земли. Странно нам это показалось. Что такое? У Светланы глаза
зоркие, остановилась она и говорит:
     - А я знаю, кто это бежит. Это мальчишка, Санька Карякин, который живет
возле того дома,  где чьи-то свиньи в  сад на помидорные грядки залезли.  Он
вчера еще против нашей дачи на чужой козе верхом катался. Помнишь?
     Добежал до нас Санька, остановился и слезы ситцевым кульком вытирает. А
мы спрашиваем у него:
     - Почему это, Санька, ты во весь дух мчался и почему это за тобой из-за
кустов комья летели?
     Отвернулся Санька и говорит:
     - Меня бабка в  колхозную лавку за солью послала.  А  на мельнице сидит
пионер Пашка Букамашкин, и он меня драть хочет.
     Посмотрела на него Светлана. Вот так дело!
     Разве же  есть  в  Советской стране такой закон,  чтобы бежал человек в
колхозную лавку за солью,  никого не трогал,  не задирал и вдруг бы его ни с
того ни с сего драть стали?
     - Идем с нами, Санька, - говорит Светлана. - Не бойся. Нам по дороге, и
мы за тебя заступимся.
     Пошли мы втроем сквозь густой ракитник.
     - Вот он, Пашка Букамашкин, - сказал Санька и попятился.
     Видим мы  -  стоит мельница.  Возле мельницы телега.  Под телегой лежит
кудластая,  вся в репейниках, собачонка и, приоткрыв один глаз, смотрит, как
шустрые воробьи клюют рассыпанные по песку зерна. А на кучке песка сидит без
рубахи Пашка Букамашкин и грызет свежий огурец.
     Увидал нас Пашка,  но  не  испугался,  а  бросил огрызок в  собачонку и
сказал, ни на кого не глядя:
     - Тю!..  Шарик...  Тю!..  Вон идет сюда известный фашист,  белогвардеец
Санька. Погоди, несчастный фашист! Мы с тобою еще разделаемся.
     Тут  Пашка  плюнул  далеко  в  песок.   Кудластая  собачонка  зарычала.
Испуганные воробьи с  шумом взлетели на дерево.  А мы со Светланой,  услышав
такие слова, подошли к Пашке поближе.
     - Постой,  Пашка,  -  сказал я.  -  Может быть, ты ошибся? Какой же это
фашист, белогвардеец? Ведь это просто-напросто Санька Карякин, который живет
возле того дома, где чьи-то свиньи в чужой сад на помидорные грядки залезли.
     - Все равно белогвардеец,  - упрямо повторил Пашка. - А если не верите,
то хотите, я расскажу вам всю его историю?
     Тут нам со  Светланой очень захотелось узнать всю Санькину историю.  Мы
сели на бревна,  Пашка напротив.  Кудластая собачонка у наших ног, на траву.
Только Санька не сел, а, уйдя за телегу, закричал оттуда сердито:
     - Ты  тогда уже  все рассказывай!  И  как мне по  затылку попало,  тоже
рассказывай. Думаешь, по затылку не больно? Возьми-ка себе да стукни.

     - Есть в Германии город Дрезден,  -  спокойно сказал Пашка,  - и вот из
этого города убежал от фашистов один рабочий, еврей. Убежал и приехал к нам.
А с ним девчонка приехала, Берта. Сам он теперь на этой мельнице работает, а
Берта с  нами играет.  Только сейчас она в деревню за молоком побежала.  Так
вот,  играем мы позавчера в чижа: я, Берта, этот человек, Санька, и еще один
из поселка. Берта бьет палкой в чижа и попадает нечаянно этому самому Саньке
по затылку, что ли...
     - Прямо по макушке стукнула,  -  сказал Санька из-за телеги.  -  У меня
голова загудела, а она еще смеется.
     - Ну  вот,  -  продолжал Пашка,  -  стукнула она  этого Саньку чижом по
макушке.  Он сначала на нее с  кулаками,  а  потом ничего.  Приложил лопух к
голове -  и  опять с  нами  играет.  Только стал  он  после этого невозможно
жулить. Возьмет нашагнет лишний шаг, да и метит чижом прямо на кон.
     - Врешь,  врешь!  -  выскочил из-за  телеги Санька.  -  Это твоя собака
мордой ткнула, вот он, чиж, и подкатился.
     - А  ты не с  собакой играешь,  а с нами.  Взял бы да и положил чижа на
место. Ну вот. Метнул он чижа, а Берта как хватит палкой, так этот чиж прямо
на другой конец поля,  в крапиву,  перелетел.  Нам смешно,  а Санька злится.
Понятно, бежать ему за чижом в крапиву неохота... Перелез через забор и орет
оттуда:  "Дура,  жидовка!  Чтоб ты в  свою Германию обратно провалилась!"  А
Берта дуру по-русски уже хорошо понимает,  а  жидовку еще не понимает никак.
Подходит она ко мне и  спрашивает:  "Это что такое жидовка?" А мне и сказать
совестно.  Я  кричу:  "Замолчи,  Санька!"  А  он нарочно все громче и громче
кричит.  Я -  за ним через забор.  Он - в кусты. Так и скрылся. Вернулся я -
гляжу:  палка валяется на траве,  а  Берта сидит в углу на бревнах.  Я зову:
"Берта!" Она не отвечает.  Подошел я -  вижу: на глазах у нее слезы. Значит,
сама догадалась. Поднял я тогда с земли камень, сунул в карман и думаю: "Ну,
погоди,  проклятый Санька!  Это тебе не Германия.  С  твоим-то фашизмом мы и
сами справимся!"
     Посмотрели мы на Саньку и подумали:  "Ну,  брат, плохая у тебя история.
Даже слушать противно. А мыто еще собирались за тебя заступиться".
     И  только хотел я это сказать,  как вдруг дрогнула и зашумела мельница,
закрутилось  по  воде  отдохнувшее  колесо.  Выскочила  из  мельничного окна
обсыпанная  мукой,  ошалелая  от  испуга  кошка.  Спросонок  промахнулась  и
свалилась прямо на спину задремавшему Шарику.  Шарик взвизгнул и подпрыгнул.
Кошка метнулась на  дерево,  воробьи с  дерева -  на крышу.  Лошадь вскинула
морду и дернула телегу. А из сарая выглянул какой-то лохматый, серый от муки
дядька и,  не  разобравшись,  погрозил длинным кнутом отскочившему от телеги
Саньке:
     - Но, но... смотри, не балуй, а то сейчас живо выдеру!
     Засмеялась Светлана,  и что-то жалко ей стало этого несчастного Саньку,
которого все хотят выдрать.
     - Папа, - сказала она мне. - А может быть, он вовсе не такой уж фашист?
Может быть,  он просто дурак?  Ведь правда,  Санька,  что ты просто дурак? -
спросила Светлана и ласково заглянула ему в лицо.
     В ответ Санька только сердито фыркнул, замотал головой, засопел и хотел
что-то сказать. А что тут скажешь, когда сам кругом виноват и сказать-то, по
правде говоря, нечего.
     Но   тут  Пашкина  собачонка  перестала  вдруг  тявкать  на   кошку  и,
повернувшись к полю, подняла уши.
     Где-то за рощей хлопнул выстрел. Другой. И пошло, и пошло!..
     - Бой неподалеку! - вскрикнул Пашка.
     - Бой неподалеку, - сказал и я. - Это палят из винтовок. А вот слышите?
Это застрочил пулемет.
     - А  кто с кем?  -  дрогнувшим голосом спросила Светлана.  -  Разве уже
война?

     Первым вскочил Пашка.  За ним помчалась собачонка.  Я подхватил на руки
Светлану и тоже побежал к роще.
     Не  успели  мы  пробежать  полдороги,  как  услышали  позади  крик.  Мы
обернулись и увидели Саньку.
     Высоко подняв руки,  чтобы мы  его  скорее заметили,  он  мчался к  нам
напрямик через канавы и кочки.
     - Ишь ты, как козел скачет! - пробормотал Пашка. - А чем этот дурак над
головой размахивает?
     - Это  не  дурак.  Это  он  мои  сандалии тащит!  -  радостно закричала
Светлана. - Я их на бревнах позабыла, а он нашел и мне их несет. Ты бы с ним
помирился, Пашка!
     Пашка насупился и ничего не ответил.  Мы подождали Саньку, взяли у него
желтые Светланины сандалии.  И теперь уже вчетвером, с собакой, прошли через
рощу на опушку.
     Перед  нами  раскинулось холмистое,  поросшее кустами  поле.  У  ручья,
позвякивая жестяным бубенчиком, щипала траву привязанная к колышку коза. А в
небе плавно летал одинокий коршун.  Вот и  все.  И больше никого и ничего на
этом поле не было.
     - Так где же тут война? - нетерпеливо спросила Светлана.
     - А сейчас посмотрю, - сказал Пашка и влез на пенек.
     Долго стоял он,  щурясь от солнца и  закрывая глаза ладонью.  И кто его
знает,  что он там видел, но только Светлане ждать надоело, и она, путаясь в
траве, пошла сама искать войну.
     - Мне  трава  высокая,   а  я  низкая,  -  приподнимаясь  на  цыпочках,
пожаловалась Светлана. - И я совсем не вижу.
     - Смотри под ноги, не задень провод, - раздался сверху громкий голос.
     Мигом  слетел с  пенька Пашка.  Неуклюже отскочил в  сторону Санька.  А
Светлана бросилась ко мне и крепко схватила меня за руку.
     Мы  попятились и  тут  увидели,  что  прямо над нами,  в  густых ветвях
одинокого дерева, притаился красноармеец.
     Винтовка висела возле него на суку.  В  одной руке он держал телефонную
трубку и,  не  шевелясь,  глядел в  блестящий черный бинокль куда-то на край
пустынного поля.
     Еще  не  успели  мы  промолвить слова,  как  издалека,  словно  гром  с
перекатами и  перегудами,  ударил  страшный  орудийный залп.  Вздрогнула под
ногами земля.  Далеко от  нас  поднялась над  полем целая туча черной пыли и
дыма.  Как сумасшедшая,  подпрыгнула и сорвалась с мочальной веревки коза. А
коршун вильнул в небе и, быстро-быстро махая крыльями, умчался прочь.
     - Плохо дело фашистам!  -  громко сказал Пашка и посмотрел на Саньку. -
Вот как бьют наши батареи.
     - Плохо дело фашистам, - как эхо повторил хриплый голос.
     И тут мы увидели, что под кустами стоит седой бородатый старик.
     У  старика были  могучие плечи.  В  руках  он  держал тяжелую суковатую
дубинку.  А  у  его  ног  стояла высокая лохматая собака и  скалила зубы  на
поджавшего хвост Пашкиного Шарика.
     Старик приподнял широченную соломенную шляпу,  важно поклонился сначала
Светлане,  потом уже всем нам.  Потом он  положил дубинку на  траву,  достал
кривую трубку, набил ее табаком и стал раскуривать.
     Он раскуривал долго, то приминая табак пальцем, то ворочая его гвоздем,
как кочергой в печке.
     Наконец раскурил и тогда так запыхтел и задымил, что сидевший на дереве
красноармеец зачихал и кашлянул.
     Тут снова загремела батарея,  и  мы  увидели,  что пустое и  тихое поле
разом ожило,  зашумело и зашевелилось. Из-за кустарника, из-за бугров, из-за
канав,   из-за   кочек  -   отовсюду  с   винтовками  наперевес  выскакивали
красноармейцы.
     Они  бежали,   прыгали,  падали,  поднимались  снова.  Они  сдвигались,
смыкались,  их становилось все больше и  больше;  наконец с громкими криками
всей  громадой они  ринулись в  штыки  на  вершину пологого холма,  где  еще
дымилось облако пыли и дыма.
     Потом все стихло.  С  вершины замахал флагами еле нам заметный и  точно
игрушечный сигналист. Резко заиграла "отбой" военная труба.
     Обламывая  тяжелыми  сапогами  сучья,  слез  красноармеец-наблюдатель с
дерева.  Быстро погладил Светлану,  сунул ей  в  руку три блестящих желудя и
торопливо убежал, сматывая на катушку тонкий телефонный провод.
     Военное учение закончилось.
     - Ну,  видал?  - подталкивая Саньку локтем, укоризненно сказал Пашка. -
Это тебе не чижом по затылку. Тут вам быстро пособьют макушки.
     - Странные я  слышу  разговоры,  -  двигаясь вперед,  сказал  бородатый
старик.  -  Видно,  я шестьдесят лет прожил,  а ума не нажил.  Ничего мне не
понятно.  Тут,  под горой, наш колхоз "Рассвет". Кругом это наши поля: овес,
гречиха,  просо,  пшеница.  Это на реке наша новая мельница.  А там, в роще,
наша большая пасека.  И  над всем этим я  главный сторож.  Видал я  жуликов,
ловил и конокрадов, но чтобы на моем участке появился хоть один фашист - при
советской власти этого еще  не  бывало ни  разу.  Подойди ко  мне,  Санька -
грозный человек.  Дай я на тебя хоть посмотрю.  Да постой, постой, ты только
слюни подбери и нос вытри. А то мне и так на тебя взглянуть страшно.
     Все это неторопливо сказал насмешливый старик и с любопытством заглянул
из-под мохнатых бровей... на вытаращившего глаза изумленного Саньку.
     - Неправда!  -  шмыгнув  носом,  завопил оскорбленный Санька.  -  Я  не
фашист,  а  весь советский.  А  девчонка Берта давно уже не сердится и вчера
откусила от  моего яблока больше половины.  А  этот  Пашка всех мальчишек на
меня натравливает.  Сам ругается,  а  у меня пружину зажулил.  Раз я фашист,
значит,  и пружина фашистская. А он из нее для своей собаки какую-то качалку
сделал.  Я ему говорю:  "Давай,  Пашка, помиримся", - а он говорит: "Сначала
отдеру, а потом помиримся".
     - Надо  без  дранья  мириться,  -  убежденно сказала Светлана.  -  Надо
сцепиться мизинцами,  поплювать на землю и сказать:  "Ссор,  ссор никогда, а
мир,  мир навсегда".  Ну,  сцепляйтесь! А ты, главный сторож, крикни на свою
страшную собаку, и пусть она нашего маленького Шарика не пугает.
     - Назад, Полкан! - крикнул сторож. - Ляжь на землю и своих не трогай!
     - Ах, вот это кто! Вот он, Полкан-великан, лохматый и зубатый.
     Постояла Светлана, покрутилась, подошла поближе и погрозила пальцем:
     - И я своя, а своих не трогай!
     Поглядел Полкан:  глаза у Светланы ясные, руки пахнут травой и цветами.
Улыбнулся и вильнул хвостом.
     Завидно тогда стало Саньке с Пашкой, подвинулись они и тоже просят:
     - И мы свои, а своих не трогай!
     Подозрительно потянул Полкан носом:  не  пахнет ли  от хитрых мальчишек
морковкой из колхозных огородов?  Но тут, как нарочно, вздымая пыль, понесся
по тропинке шальной жеребенок. Чихнул Полкан, так и не разобравши. Тронуть -
не тронул, но хвостом не вильнул и гладить не позволил.
     - Нам пора,  -  спохватился я.  - Солнце высоко, скоро полдень. Ух, как
жарко!
     - До  свидания!  -  звонко попрощалась со  всеми Светлана.  -  Мы опять
уходим далеко.
     - До  свидания!   -  дружно  ответили  уже  помирившиеся  ребятишки.  -
Приходите к нам опять издалека.
     - До свидания, - улыбнулся глазами сторож. - Я не знаю, куда вы идете и
чего ищете,  но только знайте:  самое плохое для меня далеко -  это налево у
реки,  где стоит наше старое сельское кладбище. А самое хорошее далеко - это
направо,  через луг, через овраги, где роют камень. Дальше идите перелеском,
обогнете болото.  Там, над озером, раскинулся большущий сосновый лес. Есть в
нем и грибы,  и цветы,  и малина.  Там стоит на берегу дом.  В нем живут моя
дочь  Валентина и  ее  сын  Федор.  И  если  туда попадете,  то  от  меня им
поклонитесь.
     Тут  чудной  старик  приподнял свою  шляпу,  свистнул собаку,  запыхтел
трубкой,  оставляя за собой широкую полосу густого дыма, и зашагал к желтому
гороховому полю.
     Переглянулись мы со Светланой -  что нам печальное кладбище! Взялись мы
за руки и повернули направо, в самое хорошее далеко.
     Перешли мы луга и спустились в овраги.
     Видели мы,  как  из  черных глубоких ям  тащат люди белый,  как  сахар,
камень. И не один какой-нибудь завалящийся камешек. Навалили уже целую гору.
А колеса все крутятся, тачки скрипят. И еще везут. И еще наваливают.
     Видно, немало всяких камней под землей запрятано.
     Захотелось и  Светлане заглянуть под  землю.  Долго,  лежа  на  животе,
смотрела она в черную яму.  А когда оттащил я ее за ноги, то рассказала она,
что  видела  сначала только одну  темноту.  А  потом  разглядела под  землей
какое-то черное море,  и кто-то там в море шумит и ворочается.  Должно быть,
рыба акула с  двумя хвостами,  один хвост спереди,  другой -  сзади.  И  еще
почудился ей Страшила в триста двадцать пять ног.  И с одним золотым глазом.
Сидит Страшила и гудит.
     Хитро посмотрел я  на Светлану и  спросил,  не видала ли она там заодно
пароход с  двумя  трубами,  серую  обезьянку на  дереве и  белого медведя на
льдине.
     Подумала Светлана, вспомнила. И оказывается, что тоже видала.
     Погрозил я ей пальцем:  ой, не врет ли? Но она в ответ рассмеялась и со
всех ног пустилась бежать.
     Шли мы долго,  часто останавливались,  отдыхали и  рвали цветы.  Потом,
когда тащить надоедало, оставляли букеты на дороге.
     Я один букет бросил старой бабке в телегу. Испугалась сначала