но мяукает,
                         Оно прыгает
                         И пьет из блюдечка молоко.
                         Теперь убирайтесь
                         В черные дыры,
                         Или оно вас разорвет
                         На куски,
                         На десять кусков,
                         На двадцать кусков,
                         На сто миллионов
                         Лохматых кусков.

     Возле мельницы мы спрыгнули с телеги.
     Слышно было,  как  за  оградой Пашка Букамашкин,  Санька,  Берта и  еще
кто-то играли в чижа.
     - Ты  не жульничай!  -  кричал Берте возмущенный Санька.  -  То на меня
говорили, а то сами нашагивают.
     - Кто-то там опять нашагивает,  -  объяснила Светлана,  -  должно быть,
сейчас снова поругаются. - И, вздохнув, она добавила: - Такая уж игра!
     С волнением приближались мы к дому. Оставалось только завернуть за угол
и подняться наверх.
     Вдруг мы растерянно переглянулись и остановились.
     Ни  дырявого забора,  ни  высокого крыльца еще не  было видно,  но  уже
показалась деревянная крыша  нашего  серого домика,  и  над  ней  с  веселым
жужжанием крутилась наша роскошная сверкающая вертушка.
     - Это мамка сама на крышу лазила!  - взвизгнула Светлана и рванула меня
вперед.
     Мы вышли на горку.
     Оранжевые лучи вечернего солнца озарили крыльцо.  И  на нем,  в красном
платье,  без платка и  в  сандалиях на  босу ногу,  стояла и  улыбалась наша
Маруся.
     - Смейся,  смейся!  -  разрешила ей подбежавшая Светлана. - Мы тебя все
равно уже простили.
     Подошел и я, посмотрел Марусе в лицо.
     Глаза Маруси были карие,  и смотрели они ласково. Видно было, что ждала
она нас долго, наконец-то дождалась и теперь крепко рада.
     "Нет,  -  твердо решил  я,  отбрасывая носком сапога валявшиеся черепки
голубой чашки. - Это все только серые злые мыши. И мы не разбивали. И Маруся
ничего не разбивала тоже".
     ...А потом был вечер. И луна и звезды.
     Долго  втроем  сидели  мы  в  саду,  под  спелой вишней,  и  Маруся нам
рассказывала, где была, что делала и что видела.
     А уж Светланкин рассказ затянулся бы,  вероятно,  до полуночи,  если бы
Маруся не спохватилась и не погнала ее спать.
     - Ну  что?!  -  забирая с  собой сонного котенка,  спросила меня хитрая
Светланка. - А разве теперь у нас жизнь плохая?
     Поднялись и мы.
     Золотая луна сияла над нашим садом.
     Прогремел на север далекий поезд.
     Прогудел и скрылся в тучах полуночный летчик.
     - А жизнь, товарищи... была совсем хорошая!

1935


ПРИМЕЧАНИЯ

     Впервые рассказ "Голубая чашка" опубликован в  январском номере журнала
"Пионер" за  1936  год  В  том  же  году  рассказ вышел  отдельной книжкой в
Детиздате.
     Можно считать,  что в  определенной мере рассказ автобиографичен.  "Мне
тогда было тридцать два  года..."  -  так начинается "Голубая чашка".  Летом
1935 года,  когда в  селе под Арзамасом Аркадий Гайдар написал эти слова,  и
осенью в  Малеевке,  под  Москвой,  когда  писатель заканчивал рассказ,  ему
действительно шел  тридцать второй  год.  На  фронтовых дорогах  гражданской
войны встречалась ему Маруся -  Мария Плаксина.  В  первом варианте "Голубой
чашки" была не дочь Светлана, а сын - Димка...
     Но суть,  конечно, не в этом. Рассказ "Голубая чашка" автобиографичен в
ином,  более  высоком смысле слова.  В  этом  рассказе Аркадий Гайдар широко
распахивает перед читателем свой  внутренний мир.  Здесь отчетливее,  чем  в
других произведениях писателя, мы видим самого Аркадия Гайдара, каким он был
в свои тридцать два года.  Его голос звучит свободно,  раскованно,  он полон
человеческого  тепла  и   доброты,   мягкий  юмор  позволяет  убедительно  и
ненавязчиво высказать важные мысли.
     Писатель шагает со Светланой по этому гайдаровскому миру - миру добрых,
смелых,  честных людей,  взрослых и  маленьких,  которые живут в  прекрасной
стране,  крепко  дружат  и  вместе  строят  новую  жизнь.  Поначалу писатель
собирался рассказ так и назвать - "Хорошая жизнь".
     Однако  для  Аркадия  Гайдара  хорошая жизнь  вовсе  не  означает жизнь
бездумную или  безмятежную.  В  рассказ,  полный  тепла,  солнца,  напоенный
запахами летнего  поля,  врываются отголоски больших,  грозных событий.  Так
бывает,  когда  в  ясный  день  где-то  вдали за  горизонтом заворчит гроза.
Фашисты захватили власть в  Германии.  Оттуда в  Советский Союз  приехала со
своим отцом-антифашистом девочка Берта.  Вышли в поле на боевые учения части
Красной Армии. Быть может, им скоро предстоит отражать нападение врага...
     В  глубине рассказа есть  и  еще  один очень важный слой.  Над  дружной
семьей вдруг нависла тучка,  грозя эту семью разрушить.  В самом ли деле она
нависла, или это лишь показалось, почудилось?
     Очень тонко,  с большим тактом вводит писатель в рассказ эту тему.  Она
лишь  намечена,  обозначена несколькими штрихами,  но  тревога  поселяется в
сердце читателя.  И  потому снова,  разом так светлеет мир,  когда маленькая
Светлана,  чутко поняв невысказанные сомнения отца, помогает отогнать тучку,
помогает понять, что "И Маруся ничего не разбивала тоже".
     Появление "Голубой чашки" вызвало дискуссию.  "Одни  считают эту  книгу
отрадным явлением в детской литературе.  Другие находят ее "непригодной" для
детей,  "недопустимой" и даже "возмутительной",  -  отмечала А.  Жаворонкова
(журнал "Детская литература" No 5, 1937 год).
     Критик  А.Дерман,  подводя итог  дискуссии по  "Голубой чашке",  писал:
"...Тот  факт,  что  ребята жадно слушают и  читают книгу Гайдара,  является
все-таки решающим.  Мне  кажется,  что из  фактов подобного рода и  надлежит
выводить  теории  о  пригодности той  или  иной  сюжетности,  той  или  иной
композиции для детского читателя.  Не  по  хорошим теориям создаются хорошие
художественные  книги,  а  напротив  -  на  внимательном  анализе  последних
строятся хорошие теории" ("Детская литература" No 19- 20, 1937)
     Правильность такой оценки подтвердило и время.  Теперь,  спустя полвека
после того, как рассказ был написан, "Голубая чашка", по единодушному мнению
писателей и критиков, остается одним из лучших детских рассказов в советской
литературе.
     В  "Голубой  чашке"  Аркадий  Гайдар  снова  и,  может  быть,  особенно
убедительно показал,  что  нет  вопросов,  о  которых нельзя  вести  честный
разговор с маленькими читателями. Все дело в том, как такой разговор вести.
                                                                  Т.А.Гайдар



    Аркадий Гайдар.
    Военная тайна



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 1
     Издательство "Правда", Москва, 1986
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


     И  из-за какой-то беды поезд два часа простоял на полустанке и пришел в
Москву только в  три с  половиной.  Это огорчило Натку Шегалову,  потому что
севастопольский скорый уходил ровно в  пять,  и у нее не оставалось времени,
чтобы зайти к дяде.
     Тогда  по  автомату,  через  коммутатор штаба  корпуса,  она  попросила
кабинет начальника - Шегалова.
     - Дядя,  - крикнула опечаленная Натка, - я в Москве!.. Ну да: я, Натка.
Дядя,  поезд уходит в пять,  и мне очень,  очень жаль,  что я так и не смогу
тебя увидеть.
     В ответ,  очевидно,  Натку выругали, потому что она быстро затараторила
свои  оправдания.  Но  потом  сказали ей  что-то  такое,  отчего  она  сразу
обрадовалась и заулыбалась.
     Выбравшись  из  телефонной  будки,  комсомолка  Натка  поправила  синюю
косынку и вскинула на плечи не очень-то тугой походный мешок.
     Ждать ей  пришлось недолго.  Вскоре рявкнул гудок,  у  подъезда вокзала
остановилась машина,  и  крепкий  старик  с  орденом распахнул перед  Наткой
дверцу.
     - И что за горячка?  - выбранил он Натку. - Ну, поехала бы завтра. А то
"дядя", "жалко"... "поезд в пять часов"...
     - Дядя, - виновато и весело заговорила Натка, - хорошо тебе - "завтра".
А я и так на трое суток опоздала.  То в горкоме сказали:  "завтра", то вдруг
мать попросила:  "завтра".  А тут еще поезд на два часа...  Ты уже много раз
был в Крыму да на Кавказе. Ты и на бронепоезде ездил и на аэроплане летал. Я
однажды твой  портрет видела.  Ты  стоишь,  да  Буденный,  да  еще  какие-то
начальники.  А я нигде,  ни на чем,  никуда и ни разу. Тебе сколько лет? Уже
больше пятидесяти, а мне восемнадцать. А ты - "завтра" да "завтра"...
     - Ой,  Натка! - почти испуганно ответил Шегалов, сбитый ее бестолковым,
шумным натиском. - Ой, Натка, и до чего же ты на мою Маруську похожа!
     - А ты постарел,  дядя,  -  продолжала Натка. - Я тебя еще знаешь каким
помню?  В черной папахе.  Сбоку у тебя длинная блестящая сабля. Шпоры: грох,
грох. Ты откуда к нам приезжал? У тебя рука была прострелена. Вот однажды ты
лег спать, а я и еще одна девчонка - Верка - потихоньку вытащили твою саблю,
спрятались за печку и рассматриваем. А мать увидала нас да хворостиной. Мы -
реветь.  Ты проснулся и спрашиваешь у матери:  "Отчего это,  Даша,  девчонки
ревут?" -  "Да они,  проклятые, твою саблю вытащили. Того гляди, сломают". А
ты  засмеялся:  "Эх,  Даша,  плохая бы у  меня была сабля,  если бы ее такие
девчонки сломать могли. Не трогай их, пусть смотрят". Ты помнишь это, дядя?
     - Нет,  не помню,  Натка,  - улыбнулся Шегалов. - Давно это было. Еще в
девятнадцатом. Я тогда из-под Бессарабии приезжал.
     Машина  медленно  продвигалась  по  Мясницкой.   Был  час,  когда  люди
возвращались с  работы.  Неумолчно гремели грузовики и  трамваи.  Но все это
нравилось Натке -  и  людской поток,  и пыльные желтые автобусы,  и звенящие
трамваи,  которые то  сходились,  то  разбегались своими путаными дорогами к
каким-то далеким и неизвестным ей окраинам: к Дангауэровке, к Дорогомиловке,
к Сокольникам, к Тюфелевой и Марьиной рощам и еще и еще куда-то.
     И,  когда,  свернув с тесной Мясницкой к Земляному валу, шофер увеличил
скорость  так,   что  машина  с  легким,   упругим  жужжанием  понеслась  по
асфальтовой мостовой,  широкой и серой, как туго растянутое суконное Одеяло,
Натка сдернула синий платок,  чтобы ветер сильней бил в  лицо и трепал,  как
хочет, черные волосы.

     В  ожидании поезда  они  расположились на  тенистой террасе вокзального
буфета.  Отсюда были  видны  железнодорожные пути,  яркие семафоры и  крутые
асфальтовые платформы, по которым спешили люди на дачные поезда.
     Здесь Шегалов заказал два обеда, бутылку пива и мороженое.
     - Дядя,  -  задумчиво сказала Натка,  -  три года тому назад я говорила
тебе,  что  хочу  быть  летчиком  или  капитаном морского  парохода.  А  вот
случилось так,  что послали меня сначала в совпартшколу, - учись, говорят, в
совпартшколе, - а теперь послали на пионерработу: иди, говорят, и работай.
     Натка  отодвинула тарелку,  взяла  блюдечко с  розовым,  быстро  тающим
мороженым и  посмотрела на  Шегалова так,  как  будто она  ожидала ответа на
заданный вопрос.
     Но  Шегалов выпил стакан пива,  вытер ладонью жесткие усы и  ждал,  что
скажет она дальше.
     - И послали на пионерработу,  - упрямо повторила Натка. - Летчики летят
своими путями.  Пароходы плывут своими морями.  Верка  -  это  та  самая,  с
которой мы вытащили твою саблю,  -  через два года будет инженером. А я сижу
на пионерработе и не знаю - почему.
     - Ты не любишь свою работу?  -  осторожно спросил Шегалов.  - Не любишь
или не справляешься?
     - Не люблю,  -  созналась Натка.  -  Я и сама, дядя, знаю, что нужная и
важная...  Все это я знаю сама.  Но мне кажется, что я не на своем месте. Не
понимаешь? Ну вот, например: когда грянула гражданская война, взяли бы тогда
тебе и сказали: не трогайте, Шегалов, винтовку, оставьте саблю и поезжайте в
такую-то школу и учите там ребят грамматике и арифметике. Ты бы что?
     - Из меня грамматик плохой бы тогда вышел,  - насторожившись, отшутился
Шегалов. Он помолчал, вспомнил и, улыбнувшись, сказал: - А вот однажды сняли
меня с  отряда,  отозвали с  фронта.  И  целые три месяца,  в самую горячку,
считал я вагоны с овсом и сеном,  отправлял мешки с мукой,  грузил бочонки с
капустой. И отряд мой давно уже разбили. И вперед наши давно уже прорвались.
И назад наших давно уже шарахнули.  А я все хожу,  считаю, вешаю, отправляю,
чтобы точнее, чтобы больше, чтобы лучше. Это как, по-твоему?
     Шегалов глянул в лицо нахмурившейся Натки и добродушно переспросил:
     - Ты не справляешься?  Так давай,  дочка,  подучись, подтянись. Я и сам
раньше кислую капусту только в солдатских щах ложкой хлебал. А потом пошла и
капуста вагонами,  и табак, и селедка. Два эшелона полудохлой скотины - и те
сберег,   выкормил,  выправил.  Приехали  с  фронта  из  шестнадцатой  армии
приемщики.  Глядят -  скотина ровная,  гладкая.  "Господи,  -  говорят, - да
неужели же это нам такое привалило?  А  у нас полки на одной картошке сидят,
усталые,  отощалые".  Помню,  один неспокойный комиссар так и норовит, так и
норовит со мною поцеловаться.
     Тут Шегалов остановился и серьезно посмотрел на Натку.
     - Целоваться я, конечно, не стал: характер не позволяет. Ешьте, говорю,
товарищи,  на доброе здоровье.  Да...  Ну вот. О чем это я? Так ты не робей,
Натка,  тогда все,  как надо,  будет.  -  И,  глядя мимо рассерженной Натки,
Шегалов неторопливо поздоровался с проходившим мимо командиром.
     Натка недоверчиво глянула на Шегалова. Что он: не понял или нарочно?
     - Как не справляюсь?  - с негодованием спросила она. - Кто тебе сказал?
Это ты сам выдумал. Вот кто!
     И,   покрасневшая,   уязвленная,   она   бросила  ему   целый   десяток
доказательств того,  что она справляется. И справляется неплохо, справляется
хорошо. И что на конкурсе на лучшую подготовку к летним лагерям они взяли по
краю первое место.  И что за это она получила вот эту самую путевку на отдых
в лучший пионерский лагерь, в Крым.
     - Эх,  Натка!  -  пристыдил ее Шегалов. - Тебе бы радоваться, а ты... И
посмотрю я на тебя...  ну,  до чего же ты,  Натка, на мою Маруську похожа!..
Тоже была летчик! - с грустной улыбкой докончил он и, звякнув шпорами, встал
со стула,  потому что ударил звонок и рупоры громко закричали о том,  что на
севастопольский No 2 посадка.
     Через тоннель они вышли на платформу.
     - Поедешь назад -  телеграфируй,  -  говорил ей на прощание Шегалов.  -
Будет время -  приеду встречать,  нет  -  так кого-нибудь пришлю.  Погостишь
два-три дня. Посмотришь Шурку. Ты ее теперь не узнаешь. Ну, до свиданья!
     Он  любил Натку,  потому что  крепко она  напоминала ему  старшую дочь,
погибшую на фронте в  те дни,  когда он носился со своим отрядом по границам
пылающей Бессарабии.

     Утром  Натка  пошла  в  вагон-ресторан.  Там  было  пусто.  Сидел рыжий
иностранец и читал газету; двое военных играли в шахматы.
     Натка попросила себе вареных яиц и чаю.  Ожидая,  пока чай остынет, она
вынула из-за цветка позабытый кем-то журнал. Журнал оказался прошлогодним.
     "Ну  да...  все  старое:  "Расстрел  рабочей  демонстрации в  Австрии",
"Забастовка марсельских докеров". - Она перевернула страничку и прищурилась.
- И  вот  это...  Это  тоже  уже  прошлое".  Перед  ней  лежала  фотография,
обведенная черной траурной каемкой:  это была румынская,  вернее, молдавская
еврейка-комсомолка Марица Маргулис.  Присужденная к пяти годам каторги,  она
бежала,  но  через  год  была  вновь  схвачена  и  убита  в  суровых  башнях
кишиневской тюрьмы.
     Смуглое лицо с мягкими,  не очень правильными чертами.  Густые, немного
растрепанные косы и глядящие в упор яркие, спокойные глаза.
     Вот такой,  вероятно, и стояла она; так, вероятно, и глядела она, когда
привели  ее  для  первого  допроса  к  блестящим  жандармским  офицерам  или
следователям беспощадной сигуранцы.
     ...Марица Маргулис.
     Натка закрыла журнал и положила его на прежнее место.
     Погода менялась.  Дул ветер,  и  с горизонта надвигались стремительные,
тяжелые облака.  Натка долго смотрела,  как  они  сходятся,  чернеют,  потом
движутся вместе и  в то же время как бы скользят одно сквозь другое,  упрямо
собираясь в грозовые тучи.
     Близилась непогода, и официанты поспешно задвигали тяжелые запылившиеся
окна.

     Поезд  круто  затормозил перед  небольшой станцией.  В  вагон вошли еще
двое:  высокий,  сероглазый,  с крестообразным шрамом ниже левого виска, а с
ним шестилетний белокурый мальчуган, но с глазами темными и веселыми.
     - Сюда, - сказал мальчуган, указывая на свободный столик.
     Он  проворно взобрался на  стул и,  стоя на  коленях,  подвинул к  себе
стеклянную вазу.
     - Папа... - попросил он, указывая пальцем на большое красное яблоко.
     - Хорошо, но потом, - ответил отец.
     - Ладно,  потом,  -  согласился мальчуган и,  взяв яблоко,  положил его
рядом с тарелкой.
     Человек достал папиросу.
     - Алька, - попросил он, - я забыл спички. Пойди принеси.
     - Где? - спросил мальчуган и быстро соскочил со стула.
     - В купе, на столике, а если нет на столике, то в кармане в пальто.
     - То в кармане в пальто,  -  повторил мальчуган и направился к открытой
двери вагона.
     Человек в сером френче открыл газету,  а Натка,  которая с любопытством
слушала  весь   этот  короткий  разговор,   посмотрела  на   него  искоса  и
неодобрительно.
     Но  вот за окном,  подавая сигнал к  отправлению,  засвистел кондуктор.
Человек во френче отложил газету и быстро вышел. Вернулись они уже вдвоем.
     - Ты зачем приходил?  Я  бы и сам принес,  -  спросил мальчуган,  опять
забираясь коленями на сиденье стула.
     - Я  это знаю,  -  ответил отец.  -  Но я вспомнил,  что позабыл другую
газету.
     Поезд  ускорил  ход.  С  грохотом  пролетел  он  через  мост,  и  Натка
загляделась на реку,  на луга,  по которым хлестал грозовой ливень.  И вдруг
Натка заметила, что мальчуган, спрашивая о чем-то отца, указывает рукой в ее
сторону. Отец, не оборачиваясь, кивнул головой.
     Мальчуган,   придерживаясь  за  спинки  стульев,  направился  к  ней  и
приветливо улыбнулся.
     - Это  моя книжка,  -  сказал он,  указывая на  торчавший из-за  цветка
журнал.
     - Почему твоя? - спросила Натка.
     - Потому что это я забыл.  Ну,  утром забыл, - объяснил он, подозревая,
что Натка не хочет отдать ему книжку.
     - Что же,  возьми, если твоя, - ответила Натка, заметив, как заблестели
его глаза и быстро сдвинулись едва заметные брови. - Тебя как зовут?
     - Алька,  -  отчетливо произнес он и,  схватив журнал,  убежал к своему
месту.
     Еще  раз  Натка увидала их  уже тогда,  когда она сошла в  Симферополе.
Алька смотрел в  распахнутое окно и  что-то говорил отцу,  указывая рукой на
голубые вершины уже недалеких гор.
     Поезд умчался дальше на Севастополь, а Натка, вскинув сумку, зашагала в
город,  чтобы сегодня же  с  первой автомашиной уехать на берег этого совсем
незнакомого ей моря.

     В синих шароварах и майке,  с полотенцем в руках,  извилистыми тропками
спускалась Натка Шегалова к пляжу.  Когда она вышла на платановую аллею,  то
встретила  поднимающихся  в   гору  ребят-новичков.   Они  шли  с  узелками,
баульчиками и корзинками,  веселые, запыленные и усталые. Они держали наспех
подобранные круглые камешки и  хрупкие раковины.  Многие из  них  уже успели
набить рты кислым придорожным виноградом.
     - Здорово, ребята! Откуда? - спросила Натка, поравнявшись с этой шумной
ватагой.
     - Ленинградцы!.. Мурманцы!.. - охотно закричали ей в ответ.
     - Машиной, - спросила Натка, - или с парохода?
     - С парохода,  с парохода! - точно обрадовавшись хорошему слову, дружно
загалдели только что приплывшие ребята.
     - Ну, идите, да идите не по аллее, а сверните влево, вверх по тропке, -
тут ближе.
     К