Рита послала всех к черту.
     Тогда кто-то стал выламывать дверь.
     Рита, не вставая с кровати, протянула руку к ящику письменного стола и,
выхватив оттуда браунинг,  бабахнула им по верху двери и крикнула,  что если
ее не оставят в покое одну,  то она выстрелит и по низу.  За дверью смущенно
зашептались,  потом кто-то,  вероятно доктор,  сказал: что, пожалуй, правда,
самое лучшее будет дать ей остаться на некоторое время одной и  успокоиться,
и от дверей ушли.

     Лбов был арестован при следующих обстоятельствах.
     Белоусов,  которого рекомендовал ему  Азеф,  оказался провокатором.  Он
долго  выжидал момента,  когда  Лбов  останется один,  и  однажды убедил его
съездить в  Нолинск для того,  чтобы завести связь там с несколькими видными
приехавшими туда большевиками.
     Когда Лбов шел по улице в Нолинске,  Белоусов внезапно куда-то исчез, а
из-за угла вылетело около десятка конных жандармов, несшихся во весь опор на
Лбова.
     Лбов не растерялся,  выхватил маузер и начал крыть по всему десятку. Не
ожидавшие такой встречи,  жандармы дрогнули,  бросились было  врассыпную.  И
никогда бы  нолинским жандармам не  захватить Лбова,  если бы верный маузер,
служивший долгую огневую службу Лбову,  не  изменил на  этот  раз,  если  бы
маленький стальной кусочек выбрасывателя не  сломался,  -  патрон  застрял в
канале ствола. Лбов рванул раз, рванул два, но патрон срывался со сломанного
зубца.
     Он бросился было к воротам одного дома, но ворота были заперты, а через
забор он не успел перескочить, потому что налетевший стражник сшиб его конем
с ног. Лбов упал, поднялся снова, но в это время кто-то сильно ударил его по
голове и кто-то крепко завернул ему руки назад. И если бы один, если бы два,
- а то много-много...
     Звякали  от  радостных сигналов  телеграфные провода,  неслись  во  все
стороны города патрули,  распахивались двери нолинской тюрьмы,  входили туда
сначала отряды новых стражников,  потом вели под стражей закованного в  цепи
Лбова, и кольцом вокруг тюрьмы встали стражники.
     А  телеграфные провода  пели:  "Вятка  -  Петербург -  охранка",  а  из
Петербурга:   "охранным  всех  городов:   срочно,  срочно,  секретно,  ключ:
двуглавый орел,  22...  16...  34...  25... 17... тчк 37... 42... зпт...", и
шифрованные телеграммы сообщали  охранкам всей  России,  что  разбойник Лбов
пойман.
     Выезжали в  Вятку жандармские полковники из Петербурга на следствие,  и
старые генералы везли в Вятку повышения, назначения и ордена за долгожданную
поимку одного из самых заклятых врагов самодержавия.

     Через несколько дней, часов около трех дня, Рите доложили, что ее хочет
видеть  человек,  называвшийся титулярным  советником Чебутыкиным,  который,
несмотря на  уверения в  том,  что его не  примут,  категорически настаивал,
чтобы его сейчас же пропустили к Рите.
     - Чебутыкин, - вспомнила Рита, - Чебутыкин, какой такой Чебутыкин? А-а,
это,  наверное,  тот,  которого Лбов тогда ограбил. - Она попросила привести
его.
     Вошел  Феофан Никифорович,  испуганный,  и,  осторожно озираясь вокруг,
сообщил Рите,  что на улице с ним случайно встретился человек,  в котором он
узнал одного из своих знакомых.
     - То есть не знакомых,  -  поправился он,  -  а знаете, из этих... - он
снизил голос до шепота, - из лбовцев.
     Лбовец  приказал  ему  идти  и  вызвать  дочь  управляющего  канцелярии
губернатора.
     - Я  было начал отказываться -  неудобно,  мол,  мне,  но у  них,  сами
знаете, чуть что - и руку в карман.
     Рита недоверчиво посмотрела на него и спросила просто:
     - А почему это они доверяют так вам?
     Чебутыкин смутился,  он  ничего не  ответил на  этот прямо поставленный
вопрос,  а  сказал,  опуская  голову  в  затрепанной чиновничьей фуражке без
кокарды, из-под которой начали пробиваться жиденькие поседевшие волосы:
     - Отчего меня опасаться, человек я маленький, со службы меня выгнали за
то,  что лбовцы меня грабили всегда, а сам-то он, Лбов, когда узнал об этом,
так  мне завсегда поддержку оказывал,  потому что жена у  меня,  ребятишки к
тому же,  и потом, хотя я не люблю выстрелов, всяких бунтов, так как человек
я не военный, а мирного происхождения, но разве же я могу быть за полицию?
     В  осунувшихся чертах его  лица,  в  тени его  глаз Рита уловила что-то
искреннее и оживилась.  Она вышла с ним вместе на улицу.  Чебутыкин пожал ей
руку  и  пошел торопливо в  своем ватном пальтишке с  единственной уцелевшей
медной пуговицей прочь,  боком,  с  опаской проскользнув мимо  маячившего на
углу полицейского.
     Риту вызвал Гром.  Гром подтвердил,  что  Лбов действительно арестован,
сказал,  при  каких обстоятельствах,  и  попросил,  чтобы она объяснила план
квартиры  губернатора,   которого  лбовцы   решили  захватить  заложником  и
требовать взамен его  выпуска Лбова.  Рита рассказала ему и,  вся охваченная
надеждами,  что,  может быть,  Лбова удастся спасти, долго не могла уснуть в
эту ночь.
     Но  через  несколько дней  надежды ее  рухнули,  потому что  Болтников,
губернатор Перми, осунувшийся от постоянных выговоров, приказов, разносов из
Петербурга по поводу неумения и бездеятельности, из-за которой до сих пор не
могли захватить Лбова;  губернатор,  до которого дошли слухи о том,  что его
собираются захватить заложником,  написал письмо,  перепечатал его во многих
экземплярах и  приказал раздать в  Мотовилихе с  тем,  чтобы письмо попало в
руки оставшихся лбовцев.
     В  письме говорилось,  что он,  губернатор,  твердо решил,  даже в  том
случае,  если его  захватят заложником,  настаивать на  том,  чтобы суд  над
Лбовым  шел  своим  чередом  и  что  о  его  судьбе  пусть  правительство не
беспокоится.
     Был он стар, но был он по-своему и честен, и тверд - это один из верных
сторожей самодержавия,  один  из  преданнейших слуг  всероссийского государя
императора.


                         19. Последняя попытка Риты

     Лбова,  закованного в цепи и, кроме того, прикованного цепью к каменной
стене,   допрашивали  прямо  в  его  камере  из  боязни,  чтобы  по  пути  в
следственное отделение суда кто-либо из  лбовцев не  попытался отбить его  у
полиции.  Охрана  тюрьмы  была  увеличена,  во  всех  окружающих домах  были
поставлены шпики,  и  ежедневные наряды жандармов обходили двери,  открывали
погреба: они боялись, что под тюрьму будет сделан подкоп с целью взорвать ее
и во время взрыва освободить Лбова.
     "Сегодня  десять  человек  неизвестных прибыло  в  город",  -  сообщало
охранное отделение,  и  напуганные жандармы нервничали,  требовали ускорения
суда,  вызывали новые части,  как будто бы город был в крепко обложившем его
вооруженном кольце.
     На допросах Лбов не сказал ничего.  Он не выдал ни одного человека,  не
указал ни одной явочной квартиры, ни одного склада оружия. Лбов отказался от
заключительного слова на суде, и защитник один без толку взывал к милосердию
судей, которого не могло и не должно было быть.
     Лбов хмуро,  молча смотрел по рядам зрителей,  впившихся в него жадными
глазами,  и  как  бы  отыскивал кого-то.  Его  равнодушно-усталый взгляд  не
находил  ни   искорки  чьего-либо   участия  в   жадных   до   зрелищ  лицах
присутствующих.  Опуская  глаза  на  свои  ржавые,  крепко  охватывающие его
кандалы,  он  вдруг чуть  откинул голову назад,  вздернул брови,  пристально
посмотрел в  угол,  и  нечто вроде слабой,  мягкой улыбки скользнуло по  его
губам.
     В  углу,  закутанная в  темный  платок,  темными пятнами бессонных глаз
ободряюще,  ласково смотрела на него женщина.  Это была Рита. Она приехала в
Вятку.  После  долгих хлопот через  некоторых влиятельных генералов,  друзей
своего отца, ей удалось добиться разрешения присутствовать на суде.
     И  Лбов,  который крепко выдерживал на своих плечах свалившуюся на него
тяжесть,  возле которого не было сейчас ни одного человека, могущего принять
на себя каплю тяжести его последних часов,  Лбов искренне обрадовался, когда
увидел здесь Риту.  Он  молча смотрел на  нее и  как бы  сказал ей  глазами:
"Спасибо, передайте все, что вы здесь видели и слышали, моим товарищам".
     И  Рита слегка наклонила голову,  точно давая понять ему,  что  она его
поняла,  и  тотчас же  накинула на  себя  дымку вуали,  чтобы не  показалось
странным окружающим,  как  крупная  слеза  скатилась вдруг  с  глаз  молодой
аристократки.
     Это был последний взгляд, которым обменялась Рита со Лбовым, потому что
в  следующую  минуту  прочитали  о  том,  что  государственный преступник  и
разбойник Лбов,  за содеянные им по статьям таким-то (бесчисленный перечень)
преступления, приговаривается к смертной казни через повешение.
     Жандармы еще крепче сомкнулись вокруг и заслонили приговоренного Лбова.
Тотчас же  распахнулись позади судейского стола двери,  и  через две шеренги
вооруженной стражи,  взявшей винтовки наперевес,  тяжело  звякая  цепями,  в
последний раз пошел по дороге к тюрьме Лбов.
     Когда  тяжелые ворота  тюрьмы  запахнулись за  скованным Лбовым,  Рита,
молча провожавшая взглядом ушедших, подошла к углу и, не будучи в силах идти
дальше,  не зная куда и зачем идти, оглянулась, нет ли где-нибудь поблизости
извозчика.  Но  извозчика не  было.  Рита чувствовала,  что  у  ней кружится
голова,  она остановилась и слегка прислонилась к какому-то дереву, чтобы не
упасть.
     - Вам нехорошо, сударыня? - послышался позади нее знакомый голос.
     И,  обернувшись, Рита увидела перед собой Астраханкина, не узнавшего ее
из-за густой, спущенной вуали.
     - Рита! - крикнул вдруг он радостно. - Рита, это вы? Я так рад, так рад
вас видеть!  Но как вы сюда попали?  -  И он замолчал,  вдруг удивился своей
недогадливости,  взял  ее  под  руку,  и  они  вместе  прошли еще  несколько
кварталов,  потом взяли извозчика и  уехали в  гостиницу,  где  остановилась
Рита.
     Когда,  снимая шляпу,  Рита откинула вуаль,  Астраханкин отошел даже на
шаг, удивляясь, какая огромная перемена произошла с лицом Риты.
     Рита в  эту  минуту была очень хороша.  Под ее  глазами темными пятнами
залегли бессонные ночи,  она была бледна, и сквозь боль, которая сказывалась
в  каждой черточке ее  лица,  она  старалась улыбаться,  чтобы  не  показать
Астраханкину, что было у нее в эту минуту на душе.
     Они  разговорились как  старые хорошие знакомые,  но  оба  умышленно не
затрагивали вопроса о  Лбове,  хотя у  обоих,  по  разным причинам,  Лбов не
выходил в  эту минуту из  головы.  Астраханкин,  близко сидевший около Риты,
глядел на  ее  побелевшие губы,  на  кольца черной,  чуть-чуть растрепанной,
прически.  И Астраханкин чувствовал,  что он говорит не то, что надо, а надо
сказать многое-многое.
     Надо сказать ей опять о том,  как он любит ее,  и о том, что теперь все
кончено,  и  Лбова на днях повесят,  что от человека,  так властно вставшего
между ними,  от  грозы Урала останутся только тени  в  прошлом,  да  громкая
слава,  да проклятия полиции,  да, может быть, воспоминания мотовилихинских,
полазнинских, чермозских и других рабочих...
     - Ну,  мне пора,  Рита,  -  вставая,  сказал он с  большой неохотой.  -
Скажите,  когда к вам можно зайти?  Завтра я непременно, непременно хочу еще
раз вас видеть, а сейчас у меня смена караулов.
     - Где? - крикнула Рита.
     И Астраханкин,  поняв,  что он сказал больше,  чем было нужно, замолчал
было,  но,  повинуясь  устремленным на  него  загоревшимся глазам  Риты,  он
ответил, опуская голову:
     - При тюрьме.  Сегодня от нашего полка наряд,  и  я назначен караульным
начальником.
     Рита крепко стиснула ему  обе  руки и,  усадив его на  диван,  внезапно
вдруг вскочила к нему на колени,  обхватила его шею и посмотрела ему в глаза
- в  этом молчаливом взгляде было столько ясной,  четкой,  огромной просьбы,
граничащей с унижением и с приказанием...
     - Нет,  - глухо сказал Астраханкин, - я знаю, что вы хотите. Нет, Рита,
этого нельзя.
     Рита еще  крепче обвила руками его  шею  и,  вся  страстно прижимаясь к
нему, заговорила горячо:
     - Милый,  устройте ему побег, вы же все можете, я же знаю - весь караул
в ваших руках.  Мы все втроем убежим за границу,  и я клянусь вам,  клянусь,
что тогда я буду ваша,  а не его... Ведь между нами ничего нет, и он совсем,
совсем не любит меня.  Мы даже уедем от Лбова в другой край,  в другую часть
света уедем от него. Я обещаю вам это искренне, и как никому и как никогда.
     - Нет,  -  еще глуше проговорил Астраханкин.  -  Это не нельзя,  а  это
невозможно,  потому что у  меня только внешний караул,  а  помимо этого есть
внутренний, который не выпустит никого из тюрьмы без тщательного осмотра, и,
кроме того, в камере у Лбова постоянно дежурят жандармы.
     Рита скользнула на диван и, положив обе руки на спинку, наклонила к ним
голову.
     - Тогда,  - начала она снова, - тогда передайте ему от меня письмо, это
вы  можете,  это моя последняя просьба к  вам,  в  которой вы  не можете мне
отказать.
     - Хорошо,  - совсем тихо, почти шепотом ответил Астраханкин, - письмо я
передам.
     Рита подошла к столику, нервно оторвала клочок от большого листа бумаги
и  написала на нем несколько слов.  Потом запечатала его в  конверт и отдала
Астраханкину,  который сидел, облокотившись руками на эфес шашки, с головой,
опущенной вниз,  и глазами,  тускло отражающими желтые квадратики паркетного
пола.
     Рита подала ему письмо,  он протянул руку и сунул его в карман. Все это
он сделал так машинально, что Рита спросила его тревожно и возбужденно:
     - А вы передадите его?  Дайте мне честное слово, что это письмо будет у
Лбова.
     И Астраханкин встал и,  вежливо щелкая шпорами, так же как и всегда, но
только с ноткой холодности, за которой была спрятана боль, ответил ей:
     - Даю вам честное офицерское слово, что это письмо будет у Лбова.
     Потом он взял ее руку и,  прощаясь,  поцеловал крепко-крепко и  твердо,
как и всегда, повернулся и вышел за дверь.

     Дальнейшее  можно   узнать   из   рапорта   командира  Вятского   полка
губернатору:
     "...караульный начальник, офицер Вятского полка, в два часа дня, обходя
постовых тюрьмы,  потребовал у тюремного смотрителя, чтобы тот отпер камеру,
в  которой содержался преступник Лбов.  Мотивировал это  тем,  что ему нужно
произвести проверку жандармов, сидящих в камере с Лбовым.
     Ничего не  подозревавший смотритель заметил ему,  что  охрана в  камере
подчиняется исключительно начальнику тюрьмы,  которого  в  настоящую  минуту
нет,   но   офицер  настаивал,   и,   не  видя  в   этом  требовании  ничего
противозаконного,   смотритель  открыл  ему  дверь.  Тогда  офицер  попросил
охраняющих жандармов выйти и  оставить его вдвоем с преступником Лбовым и на
отказ последних выругал их  и  выгнал пинками за  дверь.  После всего этого,
оставшись наедине с Лбовым, он пробыл в камере около пяти минут.
     Дежурный надзиратель смотрел в окошко и видел, как офицер передал Лбову
письмо, которое тот прочитал, разорвал, улыбнулся и сказал:
     - Передайте ей от меня спасибо и скажите, что я теперь верю ей.
     После чего  офицер встал,  попрощался за  руку  с  разбойником Лбовым и
вышел,  не отвечая ни на какие расспросы,  и  через некоторое время сообщил,
что  ему нездоровится,  передал начальство над караулом своему помощнику,  а
сам уехал к себе домой.
     Явившийся к  нему через два часа наряд с  тем,  чтобы арестовать его за
совершенный проступок,  нашел  дверь запертой и,  взломавши таковую,  увидел
офицера лежащим в  полной форме  на  ковре  у  письменного стола с  наганом,
зажатым в руке, и с простреленной головой. На столе лежала ручка и несколько
листов разорванной на клочки бумаги.  По ним,  кому они были писаны,  понять
невозможно,  потому что только на  одном из них сохранилось несколько слов -
"в этом у  нас одно...  вы его,  а  я вас".  Больше никаких следов,  могущих
пролить свет на это загадочное обстоятельство, не найдено..."


                              20. Казнь

     Мягкой  мартовской  ночью,   когда  влажная  земля,   чуть   подогретая
солнечными  лучами  за   день,   начинала  снова   затягивать  грязный  снег
пластинками в  льдинки,  в  мартовскую темную ночь,  когда еще не весна,  но
весна  уже  близко,  в  пять  часов,  когда  еще  не  утро,  но  рассвет уже
подкрадывается к  горизонту,  когда в  узком окошке камеры,  в которой сидел
последние  часы  Лбов,  запыленные стекла  через  решетку  светились лунными
отблесками,  туманными  из-за  пыли,  плотно  облепившей решетчатое окно,  в
коридоре послышались шаги.
     "Сейчас будет конец, - подумал Лбов, - это, наверное, за мною".
     Он  встал,  шагнул  раз,  и  в  мертвой каменной тишине запели железным
лязгом кандалы,  и  цепь,  приковавшая его к  стене,  одернула его за  спину
сильно и сказала ему насмешливым звоном: стой!
     Захлопали  засовы,   зашуршала  открываемая  дверь,   и  к  нему  вошел
священник. Лбов никак не ожидал видеть священника, ему в голову не приходила
ни разу мысль о  том,  что кто-то должен еще прийти к  нему,  для того чтобы
заставить его покаяться перед тем, как попасть в руки палачу. Он сел обратно
на скамейку, скривил губы, презрительно усмехнулся и спросил спокойно:
     - Тебе какого черта, батя, надо?
     Священник,  никак  не  ожидавший услышать  такое  обращение со  стороны
человека,  готовящегося предстать перед судом всевышнего, обозлился сначала,
но не сказал ничего, а подошел к Лбову на такое расстояние, чтобы тот не мог
броситься к  нему из-за  приковывающей его  цепи,  и  начал казенным елейным
голосом привычное, заученное обращение:
     - Покайся, сын мой, в грехах своих, ибо настанет час расчетов с здешней
суетной жизнью.
     Но  Лбов  не  имел  ни  малейшего  желания  заниматься  покаянием,   он
пристально посмотрел на священника и сказал холодно:
     - Каяться мне нечего,  просить прощения мне не у кого,  я знаю,  святой
отец,  к чему ты подбираешься,  и нечего тебе богом прикрываться,  а сунь ты
лучше руку  в  карман и  читай мне  прямо по  записке вопросы,  которые тебе
охранка задала.
     - Безбожник,  душегубец,  -  прошептал тот,  а  сам  подвинулся еще  на
полшага к Лбову и протянул тяжелый крест к губам Лбова.
     Но Лбов рывком отвернул лицо и ответил, сплевывая на пол:
     - Все  вы  одна шайка,  одна лавочка.  Не  был  бы  я  сейчас к  стенке
прикован,  я показал бы тебе раскаяние.  - Он запнулся, потом плюнул еще раз
на пол и сказал с открытым презрением и ненавистью: - Охранники, жандармерия
в рясах.
     Обозленный священник крепко выругался и  с размаху ударил Лбова крестом
по губам.  Струйки теплой крови закапали с губ Лбова - горячие красные капли
на холодное ржавое железо.  Лбов крикнул, рванулся вперед так, что с шорохом
посыпалась штукатурка от натянувшейся цепи,  а священник в страхе отскочил к
двери и захлопнул за собой дверь камеры.
     Цепь на  этот раз  была сильней Лбова.  Он  сел опять и,  вытирая рукой
влажную от  крови  бороду,  откинул назад  голову и  прошептал,  просто себе
говоря:
     - Ну что же, ничего.
     Снова  застучали в  коридорах шаги,  на  этот  раз  уже  целого отряда,
распахнулись двери, вошел жандармский офицер.
     "Пришли", - подумал Лбов и опять встал: не хотел показаться им слабым и
измученным.
     Его окружили, сначала крепко связали ему руки за спину, потом отомкнули
цепь от стены. Лбов не сопротивлялся, потому что было ни к чему. Под сильным
конвоем,  мимо  взявших на  изготовку винтовки солдат с  побелевшими лицами,
Лбова вывели на тюремный двор.
     Была мартовская ночь,  еще не весна, но уже скоро весна, был час, когда
еще не светало,  но чуть заметной полоской рассвета уже начинал поблескивать
горизонт.
     И  Лбов посмотрел еще раз на  небо,  по  которому сигнальными огоньками
перемигивались звезды,  жадно  хлебнул  глоток  сырого  свежего  воздуха  и,
наклонив  голову,  вспомнил  почему-то  воду  б