азывая  мне  на
скомканную бумагу. - Или нет, дай я сожгу сам.
     Он чиркнул спичкой,  бумага вспыхнула и  оставила на пепельнице щепотку
золы, которую дядя тотчас же выкинул на ветер, за форточку.
     Подавленный и пристыженный,  я возился на кухне у примуса,  утешая себя
тем,  что круто же,  вероятно,  приходится дядиным сыновьям и дочерям,  если
даже из-за одной какой-то несчастной ошибки он способен поднять такую бурю.
     "Не вздумал бы он проэкзаменовать меня по географии, - опасливо подумал
я. - Что-то тогда со мной будет!"
     Однако дядя мой,  очевидно,  был вспыльчив,  но отходчив. За чаем он со
мной шутил, расспрашивал об отце и Валентине и наконец послал спать.
     Я уже засыпал, когда кто-то тихонько вошел в мою комнату и начал шарить
по стене, отыскивая выключатель.
     - Кто это? - сквозь сон спросил я. - Это вы, дядя?
     - Я. Послушай, дружок, у вас нет ли немного нашатырного спирту?
     - Посмотрите в той комнате, у Валентины на полочке. Там йод, касторка и
всякие лекарства. А что? Разве кому-нибудь плохо?
     - Да старику не по себе. Пострадал старик, помучился. Ну, спи крепко.
     Дядя плотно закрыл за собой дверь.
     Через толстую стену голосов их слышно не было. Но вскоре через щель под
дверью ко  мне  дополз какой-то  въедливый,  приторный запах.  Пахло  не  то
бензином,  не то эфиром,  не то еще какой-то дрянью, из чего я заключил, что
дядя какое-нибудь лекарство нечаянно пролил.

     Прошла неделя.  Днем дяди дома не было.  К вечеру он возвращался вместе
со стариком Яковом, и по большей части тот оставался у нас ночевать.
     Однажды утром я  сидел в ванной комнате и терпеливо заряжал кассеты для
только что выкупленного фотоаппарата.
     Тут кто-то  позвонил дяде по  телефону,  и,  чем-то  встревоженный,  он
заторопил старика Якова.  Я закричал через дверь, чтобы они погодили уходить
еще  минуточку,  потому что  дядя  еще  не  видал  моего фотоаппарата и  мне
хотелось сейчас  же  снять  обоих  друзей,  поразив их  своим  в  этом  деле
искусством.  Однако дяде было,  как видно,  не до меня.  Хлопнула дверь. Они
вышли.
     Минуту  спустя  я  выскочил из  ванной  и,  раздосадованный,  щурясь на
солнце, заглянул в окно.
     Дядя и старик Яков только что вышли за ворота и свернули направо.
     Тогда я схватил фотоаппарат и помчался вслед за ними.
     "Хорошо,  теперь будет еще интересней! Где-либо на перекрестке я забегу
сбоку или дождусь, пока они остановятся покупать папиросы. Тогда - хлоп! - и
готово.
     Когда же они вернутся к вечеру, то на столе уже будет стоять их готовая
фотография.  Под  стеклом,  в  рамке  и  с  надписью:  "Дорогому дядечке  от
такого-то..." Удивление, думал я, и радость будут безмерны.
     Долго ловчился я  поймать дядю в  фокус.  Но то его заслоняли,  то меня
толкали прохожие или пугали трамваи и автобусы.
     Наконец-то,  на мое счастье,  дядя и  старик Яков свернули к маленькому
скверу возле какой-то церквушки. Сели на скамью и закурили.
     Быстро примостился я  меж  двумя  фанерными киосками на  пустых ящиках.
Поставил выдержку в  одну двадцать пятую.  Щелк!  Готово!  Было самое время,
потому что  секундой позже чья-то  широкая спина заслонила от  меня  дядю  и
Якова.
     На  всякий случай я  переменил кассету,  снова нацелился.  Вот  дядя  и
старик Яков встали. Приготовиться! Щелк!
     Но рука дрогнула,  и второй снимок,  вероятно, был испорчен, потому что
сутулый,  широкоплечий человек повернулся,  и  я удивился,  узнав в нем того
самого артиста и  брата Шаляпина,  с  которым познакомил меня Юрка и который
угощал меня в Сокольниках пивом.
     В  другое  время  я  бы,   вероятно,  над  таким  странным  совпадением
задумался,  но сейчас мне было некогда.  И,  вскочив на трамвай,  я  покатил
домой, чтобы успеть приготовить к вечеру неожиданный подарок.
     В  ванной  я  нечаянно  разбил  красную  лампочку.   Тогда,   чтобы  не
перепутать,  я  сунул обе кассеты со снимками в  ящик Валентины и побежал за
новой лампой в магазин. Но когда я вернулся, то дядя был уже дома.
     Он строго подозвал меня к себе.
     В  одной руке он держал сломанное кольцо от ключа,  другой он показывал
мне на торчавший из ящика железный обломок.
     - Послушай,  друг мой,  -  спросил он в упор.  -  Я нашел эту штучку на
подоконнике, а так как я уже разорвал себе брюки об этот торчок из ящика, то
я задумался. Приложил это кольцо сюда. И что же выходит?..
     Все рухнуло!  Я начал было что-то объяснять, бормотать, оправдываться -
сбился, спутался и наконец, заливаясь слезами, рассказал дяде всю правду.
     Дядя был мрачен.  Он долго ходил по комнате,  насвистывая песню: "Из-за
леса, из-за гор ехал дедушка Егор".
     Наконец он высморкался, откашлялся и сел на подоконник.
     - Время!  -  грустно сказал  дядя.  -  Тяжкие  разочарования!  Прыжки и
гримасы!  Другой бы на моем месте тотчас же сообщил об этом в милицию.  Тебя
бы, мошенника, забрали, арестовали и отослали в колонию. И сестра Валентина,
которая теперь тебе даже не мачеха,  с  ужасом,  конечно,  отвернулась бы от
такого пройдохи.  Но я добр!  Я вижу, что ты раскаиваешься, что ты глуп, и я
тебя не выдам.  Жаль, что нет бога и тебе, дубина, некого благодарить за то,
что у тебя, на счастье, такой добрый дядя.
     Несмотря на то,  что дядя ругал меня и  мошенником и дубиной,  я сквозь
слезы горячо поблагодарил дорогого дядечку и  поклялся,  что  буду слушаться
его и  любить до самой смерти.  Я  хотел обнять его,  но он оттолкнул меня и
выволок из соседней комнаты старика Якова, который там брился.
     - Нет,  ты  послушай,  старик  Яков!  -  гремел  дядя,  сверкая  своими
круглыми, как у кота, глазами. - Какова пошла наша молодежь! - Тут он дернул
меня за рукав. - Погляди, мошенник, на зеленую диагоналевую куртку этого, не
скажу -  старого,  но уже постаревшего в  боях человека!  И что же ты на ней
видишь?..  Ага,  ты  замигал глазами!  Ты  содрогаешься!  Потому что на этой
диагоналевой гимнастерке сверкает орден Трудового Знамени.  Скажи ему, Яков,
в  глаза,  прямо:  думал ли  ты  во  мраке тюремных подвалов или  под грохот
канонад,  а  также на холмах и равнинах мировой битвы,  что ты сражаешься за
то,  чтобы такие молодцы лазили по запертым ящикам и  продавали старьевщикам
чужие горжетки?
     Старик  Яков  стоял  с  намыленной,  недобритой щекой  и  сурово  качал
головой.  Нет,  нет!  Ни в тюрьмах,  ни на холмах, ни на равнинах он об этом
совсем не думал.
     Раздался звонок,  просунулся в  дверь  дворник Николай и  протянул дяде
листки для прописки.
     - Иди и помни!  -  отпустил меня дядя.  -  Рука твоя,  я вижу,  дрожит,
старик Яков, и ты можешь порезать себе щеку. Я знаю, что тебе тяжело, что ты
идеалист и романтик. Идем в ту комнату, и я тебя сам добрею.
     Долго они о чем-то там совещались. Наконец дядя вышел и сказал мне, что
сегодня вечером они со стариком Яковом уезжают,  потому что до конца отпуска
хотят пошататься по свету и посмотреть,  как теперь живет и чем дышит родной
край.
     Тут дядя остановился,  сурово посмотрел на меня и  добавил,  что сердце
его неспокойно после всего, что случилось.
     - За тобою нужен острый глаз,  -  сказал дядя.  - И тебя сдержать может
только рука властная и крепкая.  Ты поедешь со мною,  будешь делать все, что
тебе прикажут.  Но смотри, если ты хоть раз попробуешь идти мне наперекор, я
вышвырну тебя на первой же остановке,  и  пусть дикие птицы кружат над твоей
беспутной головой!
     Ноги  мои  задрожали,  язык  онемел,  и  я  дико взвыл от  безмерного и
неожиданного счастья.
     "Какие птицы?  Кто  вышвырнет?  -  думал я.  -  Это  добрый-то  дядечка
вышвырнет!  А слушаться я его буду так...  что прикажи он мне сейчас вылезть
через печную трубу на крышу, и я, не задумавшись, полез бы с радостью".
     Дядя велел мне быть к вечеру готовым и сейчас же вместе с Яковом ушел.
     Я  стал  собираться.  Достал белье,  полотенце,  мыло  и  осмотрел свою
верхнюю одежду.
     Брюки у  меня были потертые,  в  масляных пятнах,  и я долго возился на
кухне, отчищая их бензином. Рубашку я взял серую. Она была мне мала, но зато
в  пути  не  пачкалась.  Каблук  у  одного  ботинка был  стоптан,  и,  чтобы
подровнять,  я сдернул клещами каблук у другого, потом гвозди забил молотком
и почистил ботинки ваксой.
     Беда моя  -  это была кепка.  Кепку,  как известно,  у  мальчишек редко
найдешь новую. Кепку закидывают на заборы, на крыши, бьют ею в спорах оземь.
Кроме того,  она часто заменяет футбольный мяч.  В  моей же кепке была дыра,
которую я  прожег у  костра на  ученической маевке.  Если бы  еще оставалась
подкладка,  то ее можно было бы замазать чернилами.  Но подкладки не было, а
мазать чернилами свой затылок мне, конечно, не хотелось.
     Тогда я  решил,  что днем буду кепку держать в руках,  будто бы мне все
время жарко, а вечером сойдет и с дырой.
     И только что я закончил свои приготовления,  как вернулись дядя и Яков.
Они принесли новенький чемодан,  какие-то свертки и черный кожаный портфель,
который дядя тотчас же бросил на пол и стал легонько топтать ногами.
     От меня пахло скипидаром, ваксой, бензином. Я стоял, разинув рот, и мне
начинало казаться,  что дядя мой немного спятил.  Но вот он поднял портфель,
улыбнулся, потянул носом, глянул и сразу же оценил мои старания.
     - Хвалю,  -  сказал он. - Люблю аккуратность, хотя от тебя и несет, как
от  керосиновой лавки.  Теперь же сними все эти балахоны,  ибо в  них ты мне
напоминаешь церковного певчего, и надень вот это.
     И  он протянул мне сверток.  В нем были короткие,  до колен,  защитного
цвета  штаны,   такая  же  щеголеватая  курточка  с  множеством  карманов  и
карманчиков, желтые сандалии, пионерский галстук с блестящей пряжкой, косая,
как у летчика, пилотка и небольшой кожаный рюкзак.
     Дрожащими  руками  я   схватил  все  это  добро  в   охапку  и  умчался
переодеваться. И когда я вышел, то дядя всплеснул руками.
     - Чкалов!  -  воскликнул он.  -  Молоков! Владимир Коккинаки!.. Орденов
только не хватает -  одного,  двух, дюжины! Ты посмотри, старик Яков, какова
растет наша молодежь!  Эх,  эх,  далеко полетят орлята! Ты не грусти, старик
Яков! Видно, капля и твоей крови пролилась недаром.
     Вскоре мы собрались.  Ключ от квартиры я отнес управдому, котенка отдал
дворничихе.
     Попрощался с дворником,  дядей Николаем,  и водопроводчиком Микешкиным,
который,   хлопая  добрыми  осовелыми  глазами,  сунул  мне  в  руку  горсть
подсолнухов.
     У ворот я остановился. Вот он, наш двор. Вот уже зажгли знакомый фонарь
возле шахты Метростроя,  тот,  что  озаряет по  ночам наши  комнаты.  А  вон
высоко,  рядом с  трубой,  три окошка нашей квартиры,  и  на пыльных стеклах
прежней  отцовской  комнаты,   где  подолгу  когда-то  играли  мы  с  Ниной,
отражается луч  заходящего солнца.  Прощайте!  Все  равно там теперь пусто и
никого нет.

     Второпях я  забыл у Валентины в ящике две израсходованные мною кассеты,
но это меня огорчило сейчас мало.
     Мы вышли на площадь.  Здесь дядя пошел к стоянке такси и о чем-то долго
там торговался с шофером.
     Наконец он подозвал нас. Мы сели и поехали.
     Я был уверен,  что едем мы только до какого-либо вокзала.  Но вот давно
уже выехали мы  на окраину,  промчались под мостом Окружной железной дороги.
Один за  другим замелькали дачные поселки,  потом и  они остались позади.  А
машина все мчалась и мчалась и везла нас куда-то очень далеко.
     Через девяносто километров,  в  город Серпухов,  что  лежит по  Курской
дороге, мы приехали уже ночью.
     В  потемках добрались мы до небольшого,  окруженного садами домика,  на
крыше которого шныряли и мяукали кошки.
     Я не заметил,  чтобы приезду нашему были рады,  хотя дядя говорил,  что
здесь живет его задушевный товарищ.
     Впрочем, ничего удивительного в том не было.
     Уехал так же года четыре тому назад с  нашего двора мой приятель Васька
Быков.  А встретились мы с ним недавно...  То да се - вот и все! Похвалились
один перед другим перочинными ножами.  У меня -  кривой,  с шилом,  у него -
прямой, со штопором. Съели по ириске да и разошлись восвояси.
     Не всякая, видно, и дружба навеки!

     В Серпухове мы прожили двое суток, и я удивлялся, что дядя, который так
хотел посмотреть родной край, из садика, что возле дома, никуда не выходил.
     Несколько раз я  бегал за газетами,  остальное время валялся на траве и
читал  старую  "Ниву".  Мелькали передо  мной  портреты царей,  императоров,
русских и не русских генералов.  Какие-то проворные палачи кривыми короткими
саблями рубили головы пленным китайцам. А те, как будто бы так и нужно было,
притихли,  стоя на коленях.  И не видать,  чтобы кто-нибудь из них рванулся,
что-нибудь палачам крикнул или хотя бы плюнул.
     Я пошел поговорить об этом с дядей. Дядя читал только что полученную от
почтальона телеграмму и был доволен.  Он отобрал у меня затрепанную "Ниву" и
сказал мне,  что я еще молод и должен думать о жизни,  а не о смерти.  Кроме
того, от таких картинок ночью может привязаться плохой сон.
     Я рассмеялся и спросил, скоро ли мы куда-нибудь дальше поедем.
     - Скоро, - ответил дядя. - Через час поедем на вокзал.
     Он  протянул руку  за  гитарой,  лукаво  глянул на  меня  и,  ударив по
струнам, спел такую песню:

                        Скоро спустится ночь благодатная,
                        Над землей загорится луна.
                        И под нею заснет необъятная
                        Превосходная наша страна.
                        Спят все люди с улыбкой умильною,
                        Одеялом покрывшись своим.
                        Только мы лишь, дорогою пыльною
                        До рассвета шагая, не спим.

     - Трам-там-там!  - Он закрыл ладонью струны и, довольный, рассмеялся. -
Что,  хороша песня?  То-то!  А кто сочинил?  Пушкин? Шекспир? Анна Каренина?
Дудки!  Это я  сам сочинил.  А ты,  брат,  думал,  что у тебя дядя всю жизнь
только саблей махал да звенел шпорами.  Нет, ты попробуй-ка сочини! Это тебе
не то что к мачехе в ящик за деньгами лазить.  Что же ты отвернулся?  Я тебе
любя говорю. Если бы я тебя не любил, то ты давно бы уже сидел в исправдоме.
А  ты  сидишь вот  где:  кругом аромат,  природа.  Вон  старик Яков из  окна
высунулся, в голубую даль смотрит. В руке у него, кажется, цветок. Роза! Ах,
мечтатель! Вечно юный старик-мечтатель!
     - Он не в голубую даль,  -  хмуро ответил я.  - У него намылены щеки, в
руках помазок,  и  он,  кажется,  уронил за  окно стакан со своими вставными
зубами.
     - Бог мой,  какое несчастье!  -  воскликнул дядя. - Так беги же скорей,
бессердечный осел,  к  нему  на  помощь,  да  скажи  ему  заодно,  чтобы  он
поторапливался.

     Через час  мы  уже  были на  вокзале.  Дядя был  весел и  заботлив.  Он
осторожно  поддерживал  своего  друга,  когда  тот  поднимался  по  каменным
ступенькам, и громко советовал:
     - Не торопись,  старик Яков!  Сердце у тебя чудесное,  но сердце у тебя
больное.  Да,  да!  Что там ни  говори -  старые раны сказываются,  а  жизнь
беспощадна. Вон столик. Все занято. Погоди немного, старина, дай осмотреться
- вероятно, кто-нибудь захочет уступить место старому ветерану.
     Чернокосая девушка взяла сверток и  встала.  Молодой лейтенант зашуршал
газетой и подвинулся. Проворный официант подставил дяде второй стул, а я сел
на вещи.  Вскоре подошел носильщик и сказал, что мягких нет ни одного места.
Дядю это нисколько не огорчило, и он велел брать жесткие.
     Задрожали стекла,  подкатил поезд.  Мы вышли на платформу.  И здесь,  в
сутолоке,  передо мной вдруг мелькнуло знакомое лицо артиста из Сокольников.
Человек этот был теперь в пенсне,  в мягкой шляпе,  на плечи его был накинут
серый  плащ;   он  что-то  спросил  у  дяди,   по-видимому,  где  буфет,  и,
поблагодарив,  скрылся в толпе. Только что мы уселись, как звонок, гудок - и
поезд тронулся.
     Пока  я   торчал  у   окошка,   раздумывая  о  странных  совпадениях  в
человеческой жизни,  дядя успел побывать в вагоне-ресторане.  Вернувшись, он
принес оттуда большой апельсин и  подал  его  старику Якову,  который сидел,
уронив на столик голову.
     - Съешь,  Яков! - предложил дядя. - Но что с тобой? Ты, я вижу, бледен.
Тебе нездоровится?
     - Пройдет!  - сморщив лицо, простонал Яков. - Конечно, трясет, толкает,
но я потерплю!
     - Он потерпит!  -  возмущенно вскричал дядя.  -  Он,  который всю жизнь
терпел такое,  что иному не перетерпеть и за три жизни!  Нет,  нет! Этого не
будет.  Я позову сейчас начальника поезда,  и если он человек с сердцем,  то
мягкое место он тебе устроит.
     - Сели  бы  к  окошку  да  на  голову  что-нибудь мокрое положили.  Вот
салфетка, вода холодная, - предложила сидевшая напротив старушка. - А вы бы,
молодой человек,  потише курили,  -  обратилась она к  лежавшему на  верхней
полке парню. - От вашего табачища и здорового легко вытошнить может.
     Круглолицый парень  нахмурился,  заглянул  вниз,  но,  увидав  пожилого
человеке о орденом, смутился и папироску выбросил.
     - Благодарю вас, благородная старушка, - сказал дядя. - Не знаю, сидели
ли ваши мужья и  братья по тюрьмам и  каторгам,  но сердце у вас отзывчивое.
Эй,  товарищ  проводник!  Попросите ко  мне  начальника поезда  да  откройте
сначала  это  окно,   которое,   как  мне  кажется,   приколочено  к  стенке
семидюймовыми гвоздями.
     - Ты мети,  голова,  потише!  -  укорил проводника бородатый дядька.  -
Видишь, у человека душа пыли не принимает.
     Вскоре все наши соседи прониклись сочувствием к старику Якову и,  выйдя
в  коридор,  негромко разговаривали о  том,  что вот-де человек в свое время
пострадал за народ,  а  теперь болеет и  мучится.  Я же,  по правде сказать,
испугался, как бы старик Яков не умер, потому что я не знал, что же мы тогда
будем делать.
     Я вышел в коридор и сказал об этом дяде.
     - Упаси бог! - пробормотала старушка. - Или уж правда плох очень?
     - Что там такое? - спросила проходившая по коридору тетка.
     - Да вон в  том купе человек,  слышь,  помирает,  -  охотно объяснил ей
бородатый. - Вот так, живешь-живешь, а где помрешь - неизвестно.
     - Высадить бы надо,  -  осторожно посоветовали из-за соседней двери.  -
Дать на станцию телеграмму,  пусть подождут санитары с носилками. Хорошее ли
дело: в вагоне покойник! У нас тут женщины, дети.
     - Где покойник? У кого покойник?
     Разговор  принял  неожиданный и  неприятный  оборот.  Дядя  ткнул  меня
кулаком в спину и, громко рассмеявшись, подошел к лежавшему на лавке старику
Якову.
     - Ха-ха!  Он  помрет!  Слышь ли,  старик Яков?  -  дергая его за пятку,
спросил дядя. - Они говорят, что ты помираешь. Нет, нет! Дуб еще крепок. Его
не сломали ни тюрьма,  ни казематы.  Не сломит и  легкий сердечный припадок,
результат тряски и плохой вентиляции.  Эге!  Вон он и поднимается.  Вон он и
улыбнулся.  Ну,  смотрите.  Разве же это судорожная усмешка умирающего? Нет!
Это улыбка бодрой и еще полнокровной жизни.  Ага, вот идет начальник поезда!
Конечно, говорю я, он еще улыбается. Но при его измученном борьбой организме
подобные улыбки в тряском вагоне вряд ли естественны и уместны.
     Начальник поезда, узнав, в чем дело, ответил:
     - Я вижу, что старику партизану-орденоносцу действительно неудобно. Но,
на  ваше счастье,  сейчас в  Серпухове из  пятого купе мягкого вагона не  то
раньше времени сошел,  не  то  отстал пассажир.  Дайте  проводнику денег  на
доплату, и я скажу, чтобы он купил на стоянке билет вне очереди.
     Начальник поезда откланялся и ушел.
     Все остались им очень довольны.  Все хвалили вежливого и  внимательного
начальника.  Говорили,  что  вот-де  какой еще  молодой,  а  как себя хорошо
держит.  А  давно ли  попадались такие,  что он с  тобой и  разговаривать не
хочет, а не то чтобы человеку помочь или хотя бы войти в положение.

     Хоро