удь пятнадцать часов.
     Во-первых,  в  девять утра,  едва он пришел в  почтамт и  прежде чем он
успел раздеться,  сослуживцы обступили его с поздравлениями,  столоначальник
подозвал к  себе и  показал ему бумагу,  в  которой значилось,  что государь
император за  беспорочную службу жалует его,  Чебутыкина,  бронзовой медалью
для ношения ее на груди.
     Справедливость  требует  отметить,   что,   получивши  такую   грамоту,
Чебутыкин возгордился давно  ожидаемой монаршей милостью.  Но  та  же  самая
справедливость заставляет отметить и  то,  что  препроводительная бумага  из
губернского правления сильно охладила его  пыл,  ибо в  ней говорилось,  что
стоимость этой  медали,  а  именно один  рубль  и  сорок  копеек имеют  быть
удержанными из его тридцатирублевого оклада.
     И  в  душе чиновника мелькнула некая крамольная мысль такого рода,  что
неужели у государя императора без этих "1 руб.  40 коп. " образуется в казне
дефицит и какой же это,  с позволения сказать, подарок, когда за него деньги
берут  да  еще  втридорога,  ибо  кругленькому кусочку  бронзы  и  маленькой
ленточке полтинник красная цена?
     Но  так  как особа государя императора стояла в  его глазах выше всяких
подозрений,  то  Чебутыкин взроптал на окружающих его министров и  вообще на
сильных  мира  сего,  обвиняя их  в  стяжательстве и  корыстолюбии Вслух  же
высказал  своему  соседу,   канцеляристу  Епифанову,   пожелание,  чтобы  та
сквалыжная душа, которая выдумала этот вычет, подавилась этим самым рублем и
сорока копейками.
     Но канцелярист Епифанов,  будучи человеком положительным, а также желая
установить хорошие отношения с  начальством,  доложил об этих возмутительных
словах начальнику стола,  начальник стола -  начальнику отделения, начальник
отделения  -  начальнику почтамта,  и  через  двадцать  минут  перепуганного
Чебутыкина вызвали к самому.
     Через тридцать же  он  вышел оттуда красный и  взволнованный,  а  через
сорок   в   очередном  приказе  по   учреждению  "за   дерзостные  отзывы  о
начальствующих лицах и  за своевольные политические рассуждения" титулярному
советнику Чебутыкину был объявлен строгий выговор с предупреждением.
     "Господи,  да  что  же  это  такое,  -  думал ошарашенный Чебутыкин,  -
пятнадцать лет сидел без всякого внимания, и вдруг за один день и награда, и
выговор? А, главное, какая несправедливость".
     И в первый раз за [все] время Чебутыкин, сильней чем обыкновенно, ткнул
штемпелем по  конверту и,  почувствовав себя глубоко обиженным,  подумал про
себя:  "Да...  теперь  я  вижу,  кто  плодит  революционеров.  Поневоле  тут
станешь..."
     Но  тут он  оборвался,  потому что столоначальник пристально смотрел на
него.   И   побледневший  Чебутыкин  возблагодарил  господа   за   то,   что
столоначальник чужие письма читать может,  но чужих мыслей читать ему еще не
дано.
     В  два часа бубенцы почтовой пары зазвенели у крыльца.  Чебутыкин надел
поверх  форменной шинели казенный тулуп,  доходивший ему  до  пяток,  поднял
воротник,  выставившийся на пол-аршина над его головой, и, захватив почтовую
сумку, сел в широкие, выложенные сеном сани.
     Бубенцы зазвякали,  сани запрыгали по ухабам пермских улиц.  Потом,  за
городом,   когда  дорога  пошла  ровнее,  Чебутыкин,  подавленный  событиями
прошедшего дня,  свесил голову и  задремал.  Он  чуть  было не  проснулся от
сильного  толчка,   но   решил,   что,   должно  быть,   ямщик  остановился,
повстречавшись с  кем-нибудь,  тем  более что  сквозь сон  услышал несколько
отрывистых фраз И опять закрыл глаза,  а когда сани тронулись,  задремал еще
крепче, так и не разобравши, в чем дело.
     Прошло  еще  некоторое время,  сани  вдруг  опять  резко  остановились.
Чебутыкина сильно  тряхнуло,  он  высунул  голову  из  воротника и  спросил,
недоумевая:
     - Что тут такое?
     Перед Чебутыкиным стояли три жандарма, они заглянули в сани, один ткнул
даже ножной шашки в сено и спросил, не встречался ли им кто-либо в пути?
     Но Чебутыкин ответил, что он ничего не видел, так как немного задремал,
может быть, ямщик кого-нибудь видел?
     А  ямщик  ответил,  что  действительно видел каких-то  двух  человек по
дороге не  очень далеко отсюда и  что  люди те  махали ему  рукой,  чтобы он
остановился, но он решил лучше не останавливаться.
     Услышав такое сообщение,  жандармы,  вскочив на коней, умчались дальше,
оставив Чебутыкина в немалом беспокойстве и волнении.
     - Что такое,  кого они ищут?  -  спросил он  кучера.  -  Да  чего же ты
молчишь, дурак?!
     - Кого-нибудь уж ищут, - уклончиво ответил возница. - Такое уж их дело.
     При звуке этого голоса Чебутыкин вздрогнул и посмотрел на кучера.
     "Что такое,  -  подумал он,  потирая себе виски,  -  как будто, когда я
выезжал,  кучер был  у  меня ростом меньше и  вроде как  волосы у  него были
рыжие, а этот - гляди-ка..."
     - Послушай,   добрый  человек,   -  с  невольным  смущением  проговорил
Чебутыкин после нескольких минут быстрой езды,  -  послушай-ка,  куда ты так
гонишь, и скажи на милость: откуда ты взялся?
     Но кучер не отвечал ничего,  он с бешенством нахлестывал лошадей,  сани
неслись по  дороге,  перепрыгивая через ухабы так,  что  Чебутыкину невольно
стало страшно.
     - Послушай-ка!  - крикнул он и замолчал, потому что человек обернулся и
ответил ему резко:
     - Сиди смирно, а не то получишь.
     И  душа у Чебутыкина сделалась маленькой,  едва не выпорхнула из саней,
потому  что  черный  человек  распахнул полу  овчинной шубы  и  из-за  пояса
выглянул длинный и холодный револьвер.
     Когда из-за лесной гущи вырвались вдруг навстречу домики поселка, ямщик
обернулся,  натянул левой  рукой  вожжи  и,  сдерживая бег  лошадей,  сказал
Чебутыкину:
     - Войдем сейчас в избу, и чтоб ни слова. Понял? - и локтем слегка пожал
чуть-чуть оттопыривающийся правый бок шубы, а душа у ошарашенного Чебутыкина
стала опять маленькой-маленькой.
     В  почтовой избе  было  людно  и  накурено.  Через  клубы  густого пара
Чебутыкин  увидел   пьющего   чай   стражника,   возле   которого  оживленно
разговаривало несколько человек.
     Чебутыкин сделал было шаг,  но в ту же секунду почувствовал, что локоть
его попал в какие-то завинчивающие тиски. Он едва не вскрикнул от перепуга и
остановился.
     - Почта?  -  спросил  стражник,  окидывая  взглядом  форменную  фуражку
Чебутыкина. - А скажите, господин, с вами за дорогу ничего не случалось?
     - Ничего, ничего, - ответил он придавленным голосом.
     - А скажите, не повстречались ли вам конные жандармы?
     - Повстречались.
     - И никого они с собой не вели?
     Услыхав,  что  стражники никого  не  захватили и  что  с  почтой ничего
особенного не случилось,  стражник удивленно пожал плечами и пробормотал про
себя что-то вроде того: "Да куда же эти черти делись?"
     Чебутыкин опять хотел крикнуть, что хотя почту никто не обобрал и сумка
у него в руках, но что это видимость одна, потому что...
     Но  локоть опять начал зажиматься в  клещи ямщиковой пятерни,  и  ямщик
сказал ему тихо на ухо:
     - Давай, едем.
     Чебутыкин  беспомощно посмотрел на  пьющего  чай  стражника и,  понурив
голову, направился к выходу.
     - Постойте,  господин,  господин,  -  проговорил  стражник,  вставая  и
пристегивая шашку,  -  я все-таки с вами поеду. А то, не равно, как не вышло
бы чего худого.
     В  первую  секунду Чебутыкин страшно обрадовался,  но  почти  сейчас же
понуро опустил голову и искоса смотрел на ямщика.
     - Давай садись,  ваше благородие,  -  проговорил тот,  -  место в санях
есть, а кони хорошие, скорей только, торопиться надо.
     Стражник и  Чебутыкин сели  рядом,  ямщик рванул сразу с  места.  Ямщик
теперь  чувствовал,  что  позади него  сидит  человек с  револьвером,  и  он
поминутно  чуть-чуть  поворачивал голову  назад,  не  выпуская  руку  из-под
полушубка.
     - Вот гонит!  -  с восхищением сказал Чебутыкину стражник.  - Хо-ро-ший
ямщик.
     Но хороший ямщик, доехав до первого ухаба, резко повернул лошадей, сани
перевернулись,   и.  прежде  чем  Чебутыкин  и  ругающийся  стражник  успели
пошевелиться в глубоком сугробе,  над их головами блеснуло тонкое и длинное,
как осиное жало, дуло маузера, и ямщик сказал негромко:
     - Стоп, не шевелиться... и лежать смирно.
     Так как оба лежали в сугробе,  он,  отскочив в сторону, полез в снег за
отброшенной почтовой сумкой.  Снег  был  глубокий,  выше колена,  и  пока он
доставал ее,  стражник успел вскочить на ноги,  рванулся к кобуре и выхватил
оттуда револьвер.
     Но прежде чем он успел нацелиться, тяжелая сумка ударила ему в голову и
снова сшибла с ног.  Падая,  стражник наугад выстрелил, и почти одновременно
черный  человек блеснул огнем  своего маузера и  пригвоздил его  выстрелом к
снегу.
     Ямщик  схватил опять  сумку,  обернулся назад и,  заметив на  горизонте
мчавшихся на выстрелы, очевидно, вернувшихся жандармов, бросился к лошадям.
     Крепкая ругань сорвалась с  его  губ:  оглобля санок была  переломлена.
Бежать по дороге было бы бесцельно,  бежать в  сторону из-за глубокого снега
нельзя.  Он  выскочил на дорогу,  обернулся еще раз,  соображая,  что бы это
такое сделать.
     Как вдруг он насторожился,  отскочил в сторону и, выхватив свой маузер,
вскинул его на захрустевшие придорожные кусты.
     Мягко скользнув по снегу,  оттуда выехала стройная девушка,  охваченная
серой,  мягкой фуфайкой,  с тонкими бамбуковыми палками в руках. От быстрого
бега  она  слегка  запыхалась  и  сейчас,  столкнувшись с  маузером,  увидав
опрокинутые сани и валяющихся людей, слегка вскрикнула и остановилась.
     - Дай лыжи, - коротко сказал ей Лбов.
     Она вскинула на него глаза и, совершенно не обращая внимания на маузер,
как будто бы не из-под угрозы, а по доброй воле, легко соскочила на дорогу и
воткнула палки в снег.
     - Возьмите.
     Ремни были  маловаты,  но  перевязывать их  было некогда,  и  человек с
трудом  всунул  в   отверстие  сапоги  и   схватил  палки.   Перед  тем  как
оттолкнуться, он встретился с глазами незнакомки.
     - Я вас знаю, - после легкого колебания сказала она. - Вы Лбов.
     - Я Лбов,  -  ответил он,  - а я вас не знаю, - он посмотрел на тонкую,
теплую,  плотно охватившую ее  фигуру фуфайку,  на  мягкие фетровые бурки  и
добавил: - А я не знаю и знать не хочу.
     Зигзагообразной складкой дернулись губы  девушки,  она  откинула голову
назад и спросила:
     - Вы невежливый? Я Рита... Рита Нейберг.
     - А мне наплевать,  -  ответил он, - и вообще, на все наплевать, потому
что за мной гонятся жандармы.
     Он  сильным  толчком выпрямил сжатые  руки,  и  лыжи  врезались в  гущу
кустов. Еще один толчок - и он исчез в лесу...
     - Сволочь,  -  сказала Рита в бешенстве,  - взял лыжи и хоть бы спасибо
сказал... И кого это он убил?.. Даже двух.
     Пересиливая отвращение, она с любопытством заглянула за сани.
     - Барышня,  -  окликнул ее вдруг кто-то из сугроба,  -  барышня, он уже
ушел?
     "Один не умер еще", - подумала Рита и подошла к Чебутыкину.
     - Он ушел?
     - Ушел, ушел, - ответила она, - а вы ранены?
     - Нет, я не ранен, а так.
     - То  есть как это так?  Чего же вы тогда дураком лежите в  сугробе?  -
крикнула Рита.  - И как это вам было не стыдно: вдвоем с одним справиться не
могли?
     Чебутыкин забарахтался,  выполз из сугроба и,  стараясь вложить в слова
некоторую убедительность, сказал ей:
     - Мы и так сопротивлялись, но что же мы могли?..
     - Молчите,  и ни слова, - презрительно сквозь зубы сказала Рита, потому
что  с  одного  конца  торопливо  на  лыжах  приближались два  отставших  ее
спутника, встревоженные выстрелами, а с другой - во весь опор мчались конные
жандармы.
     Зимнее  солнце скользнуло за  горизонт как  раз  в  ту  секунду,  когда
стражники соскакивали с коней.
     - Ограбили-таки!.. - громко крикнул один из стражников. - И кто это мог
подумать,  что он вместо ямщика... Из своих рук прямо выпустили. Ваше имя? -
спросил он Чебутыкина.
     Чебутыкин с  достоинством отвернул шубу,  чтоб  виднее  были  форменные
пуговицы на тужурке, и хотел медленно и толково ответить, но унтер-офицер не
дал ему докончить и сказал резко:
     - По  подозрению  в   сообщничестве  с   государственным  преступником,
разбойником Лбовым, вы арестованы.
     Унтер-офицер любил торжественные фразы,  но  от  этой торжественности у
титулярного советника Чебутыкина захватило дух - он хотел что-то сказать, но
не смог и только подумал:  "Господи,  ну и день...  Господи,  и какой же это
удивительно проклятый день!"


                      4. В землянке, занесенной снегом

     Пробежав на  лыжах верст пять,  Лбов  остановился.  Он  вытер рукавицей
взмокший лоб  и  сел  на  сваленное и  заметенное снегом дерево.  Было почти
совсем темно,  снег стал матовым,  а деревья слились в одну крепкую,  черную
тень.  Лбов посмотрел на сумку,  хотел открыть ее, но сумка была заперта, он
вынул нож,  собираясь ее надрезать,  но раздумал, потому что в темноте можно
было выронить что-либо или растерять ее содержимое потом по дороге.
     "Здорово,  -  подумал он  и  вынул из кармана револьвер,  захваченный у
убитого стражника.  -  Смит,  -  решил он,  - ну и то ладно, пригодится". Он
повернул несколько раз барабан,  положил револьвер обратно,  встал на лыжи и
поехал дальше.  В  темноте ветки хлестали по лицу,  и  голову часто обсыпало
мелкой снежной пылью, падающей со встряхиваемых кустов.
     Часа  через  полтора он  добрался до  такой гущи,  что  огонек землянки
вынырнул вдруг - только перед самыми глазами.
     Стольников был дома, он выскочил на двор и крикнул удивленно:
     - Сашка!  Откуда  тебя  в  этакое  время?  Я  думал,  ты  в  Мотовилихе
заночуешь.
     - Было дело,  - коротко ответил Лбов и, подходя к сеням, спросил: - А у
нас кто еще?
     - Двое из наших, Степан Бекмяшев и потом еще один - Федор.
     - Что за Федор?  -  с  удивлением спросил Лбов и  наморщил лоб.  Он был
осторожен и не любил, когда к нему приходили новые незнакомые люди.
     - Свой человек, заходи скорей, узнаешь.
     Лбов вошел,  не здороваясь, сел на лавку и, показывая пальцем на нового
человека, спросил прямо у Степана:
     - Он кто?
     - Из питерской боевой организации,  -  не менее прямо ответил Степан, -
да ты не думай ничего, шальная голова, мы ручаемся.
     - Я  не  думаю,  -  проговорил Лбов и,  повернувшись к  Федору,  сказал
коротко: - Ну, говори!
     Питерский товарищ с любопытством посмотрел на Лбова.
     - К тебе скоро приедут еще четыре человека.
     - Зачем они мне? - И Лбов мотнул головой.
     - Как зачем, вместе лучше! У вас будет тогда настоящая боевая группа...
     - Группа, - повторил Лбов и задумался, точно само это слово внушало ему
некоторое подозрение. - Как ты сказал - боевая группа? А кто в ней будет?
     - Два анархиста, один эсер и один социал-демократ.
     - Я не про то спрашиваю, я спрашиваю: ребята надежные?
     - Посмотришь - увидишь. Как у тебя насчет оружия?
     - Плохо,  -  ответил вместо Лбова Стольников,  -  револьверов много, по
Мотовилихе обыски повальные,  ребята все  сюда направляют на  сохранение,  а
винтовок - всего одна.
     - Привезут, - сказал Федор, - нужны только деньги. Ты достань денег.
     Лбов с минуту подумал,  потом поднял сумку,  раскрыл нож и провел им по
коже.  Целая пачка писем вывалилась на стол.  Распечатали.  Денег было около
тысячи рублей.  Триста Лбов  тут  же  отдал Федору.  Триста оставил себе,  а
остальные передал Степану.
     - Это вам пока на подпольную, - добавил он, - будет с вас, ведь вам все
равно на разговоры.
     - Как на разговоры?  - И Федор удивленно переглянулся со Стольниковым и
Степаном.
     - А так,  на разговоры, - повторил Лбов. - Я понимаю - оружие покупать,
бомбы;  ты скажи, чтобы больше бомб привозили, беда как люблю бомбы - на это
я  понимаю,  а  что зря языками трепаться.  Да  скажи,  чтобы к  маузеру мне
патронов привезли, - добавил он, опять срываясь на прежнюю мысль, - побольше
патронов,  мне очень нужны хорошие патроны.  -  Потом он  помолчал и,  точно
принимая окончательно какое-то решение,  добавил:  -  И  хорошие ребята тоже
нужны. Только такие, которым бы на все наплевать.
     - Как наплевать? - не понял его Федор.
     - А так, в смысле жизни.
     Вскипятили чай,  а  за чаем много говорили.  Лбов оживился,  его темные
глубокие глаза заблестели и,  крепко сжимая руку петербургского товарища, он
сказал:
     - Так  пусть приезжают,  пусть обязательно приезжают,  мы  тогда такое,
такое устроим, что они дрожать будут, собаки.
     Потом сел на лавку и спросил:
     - У тебя книжки с собой нет?
     - Есть, - и Федор подал ему. - На, читай пока.
     - Я не могу сам,  - резко ответил Лбов и с досадой сжал губы. - Учиться
не у кого было, - добавил он зло.
     Он не любил,  когда ему приходилось вспоминать о  своей безграмотности.
Это было его больное место.
     - Я прочитаю, давай слушай, ребята! - и Степан взял книгу.
     Огонек лампы  тускло дрожал в  задавленной лесом,  в  заметенной снегом
землянке.  И три бородатых человека молча слушали четвертого, и из маленькой
затрепанной  книжки  выпадали  горячие  готовые  слова,   выбегали  горячими
ручейками расплавленных строчек и жгли наморщенные лбы пропащих голов.
     - Читай,  читай,  -  изредка говорил Лбов, когда Степан останавливался,
чтобы передохнуть, - начинай опять с прежней строчки.
     - "...теперешнее правительство само  порождает людей,  которые  в  силу
необходимости должны  переступить  закон.  И  правительство,  с  неслыханной
жестокостью,  плетьми и  нагайками пытается взнуздать этих людей и тем самым
еще  больше ожесточает их  и  заставляет их  решиться:  или  погибнуть,  или
попытаться разбить существующий строй..."
     - Это про нас,  - перебил Лбов, - это написано как раз про нас, которые
жили,  работали и которым некуда теперь идти.  Для которых все дороги, кроме
как в тюрьму, заперты до тех пор, пока будут эти самые тюрьмы. Давеча вот ты
читал что-то насчет цены...
     - Ценности, - поправил Федор.
     - Насчет ценности.  Это лишнее. А вот про это, про что ты читал, писать
надо.  И  потом,  достань мне,  милый  друг,  где-нибудь книжку,  в  которой
написано, как самому делать бомбы.
     - Хорошо, я пришлю, - сказал питерец и с удивлением посмотрел на Лбова:
сколько в нем энергии, неорганизованной воли и ненависти.
     И питерский товарищ подумал, что хорошо бы частицу этой глубокой, сырой
ненависти  вселить  в  умы  рабочих  столицы;   тех,   которые,   сдавленные
жандармскими аксельбантами после  проигранного восстания,  начинают опускать
головы и падать духом.
     Они долго еще говорили.
     В  эту снежную,  темную ночь долго трепыхался огонек в маленьком окошке
лесной землянки,  и  в эту ночь выросла из сугробов заброшенная землянка,  -
выросла и бросила вызов городу, застывшему над берегом Камы.
     Но город усмехнулся в  ответ сотнями огней.  Был он закован в  каменные
стены, был он богат белым серебром винтовочных пуль и красной медью казачьих
шашек.
     Усмехнулся и не принял вызова город.


                         5. Странное появление...

     С первым пароходом шестеро рабочих Сормовского завода,  приговоренных к
смертной казни, бежали из Нижнего Новгорода в Мотовилиху. Несколько дней они
трепались с  гармошкой без  дела по  улицам,  был  их  коновод Митька Карпов
голосист, и черный чуб чертом выбивался из заломленного картуза.
     Однажды вечером,  когда всей гурьбой они  шатались по  улицам,  с  ними
встретился конно-казачий  патруль  и  потребовал предъявления документов.  И
ловко закинулась гармошка на спину,  и  быстро вынырнули из глубины карманов
револьверы, и громко ахнули шесть выстрелов в гущу казачьего патруля.
     Наклонился набок  стражник Ингулов и,  падая,  выстрелил и  прошиб  шею
Митьке Карпову